ие было отлынивать от работы, придумывая разные болезни; но Гриша был нашей основной рабочей силой, без него мальчишки выполняли норму с трудом.
В общем, Сова их искала, а мы молчали, только хихикали, слушая ее дуэт с Сорокой, который совершенно осип от попытки загорать назло природе.
— Норму же они выполнили… — сипел он, — может, устали, пошли отдохнуть…
— Почему тяпки брошены на поле?
— Наверное, живот схватило…
— Сразу у двоих?
— Бывает и у двадцати. После маришкинского борща мы все чуть на тот свет не отправились…
За ужином Гриши и Сидорова не оказалось. Сова села у мальчишек: она решила ждать их хоть всю ночь. И тогда в одиннадцать вечера Сенька, поняв, что добром она не уйдет, сознался, что ребята уехали в город…
На другой день, как только мы проснулись, к нам явился сияющий Сидоров и позвал в их класс «кутить».
— Мы колбасу привезли твердокопченую, Гришкина мать печенья напекла…
Тут поднялась Сова и спросила металлическим голосом командора:
— Почему вы сбежали в город?
За Сидоровым появился Гриша, он никогда не уклонялся от ответственности.
— Вы бы нас все равно не пустили…
— Сидоров, я с вами разговариваю…
— А в чем дело? — томно удивился Сидоров. — Норму мы выполнили, к началу работ не опоздали…
— Какие у вас оказались срочные дела в городе?
Сова смотрела сквозь мальчишек.
— Надоело! — вскинул голову Сидоров. — Борщ и суп с макаронами, суп да борщ, и ночью холодно…
— Мы привезли для всех теплые вещи… Я специально поехал, он бы не дотянул, ну и еды родители подкинули…
Сова встала перед Гришей, как памятник Медному всаднику.
— Вы вторично нарушили дисциплину. А теперь уезжайте, вы исключены из бригады за дезертирство.
После этого работа уже ни у кого не клеилась. Мы смотрели на «дезертиров», а они прогуливались рядом и на все высказывания Совы отвечали, что днем поезда нет, а раз они исключены, то могут гулять где угодно. Мальчишки бегали к ним, совещались, а потом подходили к Сове и канючили:
— Оставьте ребят, они исправятся…
— Ну что вам стоит…
— Всё принципы, принципы, а мы живые люди…
Во время обеда Сидоров и Гриша сели демонстративно напротив кухни, жевали благоухающую воблу и соблазняли:
— Не надоела еще бурда? Идите к нам…
А тут очередные поварихи, создавая очередной дежурный борщ, проявили излишнюю изобретательность: создали особое блюдо — первое и второе вместе. Борщ с гречневой кашей. Судя по художественной литературе, такое наши предки едали, но, видимо, в иной модификации, как выразился ученый Димка.
Обычно мы всё подчищали, на аппетит никто не жаловался, вернее, на его отсутствие. Но тут все так острили, особенно Сенька, что Татка, дежурная повариха, швырнула в него половником и разревелась.
— Хватит английских лордов разыгрывать, — вступился Сорока, — повозился бы в нашей кухне…
— А ты пробовал?
— А то нет? Кто вчера дежурил? Вот останься сегодня за повара, раз тебе больше всех надо…
— И останусь…
— И оставайся.
— И останусь, не заплачу… — Голос Сеньки дрогнул: он понял, что влип.
Сам Сорока ничего не ел, его знобило; у нас не было ни аптечки, ни термометра, потому что по дороге в колхоз Гриша сел на сумку со всеми медицинскими принадлежностями.
— Поезжай домой, — просила Сороку Анна Сергеевна. — В пять поедут Сидоров и Гриша, они проводят.
— Не поеду, — хрипел он.
— Не будь ослом, пожалуйста.
— Буду.
— Здесь ты еще больше простынешь.
— Не поеду.
Мне нравилось, что он не куксился, как некоторые мальчишки, которые из себя умирающих строят при первом чихе. Я дала ему свой шарф на шею, и он повязался кротко, хотя все хихикали. Шарф у меня розовый и разрисован детишками на горшках (мамин юмор). Но Сорока после нашей зимней ссоры не реагировал на подначки.
А Татка надулась: она усиленно ему совала свою косынку, но он отказывался с таким видом, точно она ему гадюку повязать хотела.
Потом появился «наш Петя». Наверное, кто-то из мальчишек ему позвонил, они надеялись, что уж ему Сова не откажет.
И «наш Петя», покашливая, стал говорить, что правовое воспитание заключается в профилактике преступления, что нельзя из-за одного проступка считать человека безнадежным, что он лично берет их на поруки. Но Сова была неумолима.
Спас мальчишек только председатель. Он пришел во время тихого часа, выслушал ее жалобы и покачал головой.
— Все-таки ваши олухи дети, хотя и вымахали с меня. Тяп-ляп не годится, с народом считаться надо…
Из мальчишеского класса донеслось воинственное сура».
— Лучше пусть идут силосные ямы копать. Выполнят норму — оставим, нет — сам выгоню, да еще коленом наподдаю…
И вот Сидоров и Гриша ушли на «штрафную» работу, а мы все ужасно за них переживали. Но хотя на поле не хватало трех мальчишек — Сорока так и не смог подняться после тихого часа, — норму мы все выполнили, прямо из кожи лезли, чтобы утереть нашей принципиальной Сове нос…
К вечеру небо почернело. Ветер пригнул зелень к земле. Исполняя на тяпках победный марш «Для поднятия носов», мы бодрым полубегом понеслись к школе, подхлестываемые первыми каплями.
Там уже сидели счастливые Гриша и Сидоров. Они исполнили все приказы председателя, завоевали права «гражданства» и готовы были ходить на голове. Только Сенька-повар чертыхался. Плита не разгоралась. Дым шел обратно в трубу и ему в нос. Молочная каша была под угрозой. Когда же он ее притащил в школу, она оказалась пополам с дождевой водой: он не догадался накрыть котел.
Кто-то завопил: «Вода — наша лучшая еда!»
Но все так продрогли и проголодались, что никто не смеялся.
Плита потухла, хворост намок, наступал голод.
Пришлось перейти на припасы Гриши и Сидорова. Сначала из принципа Сова отказывалась, но когда мы объявили голодовку, села с нами. И мы нечаянно абсолютно все съели, подчистую.
Вечером за Совой приплыл, иначе не скажешь, на мотоцикле «наш Петя». Мы с сочувствием на нее смотрели, но она мужественно надела плащ и отчалила за его спиной.
И тогда Сенька предложил сбегать в лес погулять.
Ужасно нелепо, поэтому всем и понравилось. Мы начали собираться, но он сказал, что Сороке плохо, что с ним надо посидеть. Я надеялась, что Татка предложит свои услуги, но она на него дулась и сделала вид, что не слышит.
Пришлось остаться мне. Ну, я села возле него, а его так трясло, что он говорить не мог. Навалила я все наши одеяла на больного, руку на лоб положила, — он сам попросил, у него голова здорово болела. Конечно, мне его было жалко, но в то же время я слегка завидовала нашим. Они по ночному лесу бродят, на них с веток капает, мокрой хвоей пахнет, все дурачатся…
Правда, я попробовала вообразить, что сейчас война, что Сорока раненый, и я ухаживаю за ним, как медсестра; но раньше такие фантазии я могла разыграть на любую тему, а тут никак в роль не входила. И потом, Сорока ничего не хотел, даже пить отказывался, хотя Сова, уезжая, велела дать ему горячее молоко из термоса.
А потом наши вернулись. У них было множество приключений и происшествий. Особенно смешно получилось с Таткой. Она обожает к себе внимание мальчишек привлекать, а тут с ней никто особо не нянчился. Вот она и организовала обморок. Почти настоящий. Споткнулась и упала навзничь. Пришлось ребятам ее тащить на руках километра полтора — не бросать же на дороге, если она даже глаз не открывает.
Грязные пришли, усталые, мокрые. Дождь все усиливался, а еще больше намучились, когда ее в окно школы втягивали, как спящего тигра. Они думали, что Сова уже вернулась.
Но «наш Петя», видно, ее далеко увез. Все помылись, похихикали, уснули, а ее еще не было.
Вскоре меня разбудил Сенька. Сорока бредил, и мальчишки растерялись; он никого не узнавал, что-то бормотал. Я тоже перепугалась. Но тут приехал «наш Петя» с Совой, помчался за фельдшером; тот приехал, сделал Сороке укол и велел поместить в отдельный класс, чтобы ребята его не теребили.
И мы с Совой просидели возле больного всю ночь; она была главной сиделкой, а я — дублершей, но меня он больше слушал. А утром очнулся и стал извиняться, такой виноватый, точно нарочно, назло нам все устроил. И сам тощий, зеленый, за одну ночь стал почти скелетом.
Дождь лил всю ночь. Казалось, кто-то свесил с неба толстые стеклянные бусы и они звенят на ветру. Чтобы выйти, приходилось переправляться через огромную, почти как у Гоголя в «Старосветских помещиках», лужу. До кухни и до правления путь оставался вплавь.
Я не поверила, попробовала выйти нормально, сразу увязла.
Мальчишки с трудом меня вытянули, крича: «Эй, ухнем!»
Потом появился у нас председатель, огромный, как движущийся самоходный кран, в сапогах и плаще.
— Придется, ребята, возвращаться домой. Дождь надолго, одеждой подходящей я вас обеспечить не смогу, а простужать жалко.
Все загалдели, Сенька даже крикнул:
— Мы не сахарные! Подумаешь, дождь!
Но председатель его быстро оборвал:
— Не митинговать! Я выделил грузовик, через час вещи и больного погрузить, ну и девиц, кто послабже. Остальные своим ходом до станции дойдут…
Он закурил.
— А вообще, хоть вы народ балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год, приму…
И тут мы узнали, что он горожанин, по профессии ветеринарный врач и сам добровольно попросился в колхоз, хотя его оставляли в аспирантуре в академии. Это Сова нам сообщила, а мы так и не успели его поближе узнать, вот невезение!
Вообще жалко было уезжать до слез, прямо кусочек души оставляли. Никогда бы в школе мы друг друга так не узнали. Вдруг оказалось, что троечник Гриша — человек человеком на воздухе, а Татка, наша единственная отличница, — зануда из зануд. У меня зевота начиналась, как только она открывала рот. И я жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала этой дурище.
На станцию мы пришли босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный погнал нас от колонки.