— Это вам не баня. Здесь люди пьют. А ножки в лужах купайте!
К счастью, вода в лужах была теплая и не очень грязная; мальчишки в ней повозились, как поросята, всласть, все привели себя почти в городской вид.
И Сидоров сказал Сове со вздохом:
— Хорошо пожили… Может, еще куда-нибудь махнуть на заработки? Дома с тоски сдохнешь…
Сова улыбалась и кивала головой, как девчонка. Ей тоже было жалко с нами расставаться, а может, и с «нашим Петей»?
Через неделю я пошла в парк к реке. Договорились там встретиться всем классом. Я пришла первая: не умею опаздывать, никогда из меня нормальная девушка не получится…
Потом мальчишки ворвались, начали выламываться, пенсионеры стали злиться. И тут я увидела Сороку. Он позвал меня в кино, тихо, как заговорщик. Но не могла же я предать Татку. Я предложила подождать, пока все соберутся. Он почему-то обиделся и ушел. А потом как-то вышло, что я оторвалась от ребят и пошла с Таткой и Сенькой в кино.
Билетов мы не достали. Татка колкости мне говорила. А ведь я ради нее отказалась от Сороки — и вот благодарность! В конце концов я сказала, что дуре никто и ничто не поможет, даже красота. После ее ухода выяснилось, что она меня возненавидела потому, что Сорока ей сообщил, что дружит с ней по моему приказу. И Сенька добавил, что весь класс знал, что он в меня влюблен, и никто не понимал, зачем я его Татке сватала.
Сенька проводил меня домой, и тут я узнала еще, что Сорока сегодня уезжает из нашего города: его отца перевели на работу в Сибирь. И в парк он пришел со мной прощаться. Сенька нахально так сказал:
— Всем гадала, а у себя под носом ничего и не заметила.
И тогда только я вспомнила одну вещь. В ту ночь в колхозе, когда Сороке плохо было, он мне руку поцеловал, а я решила, что нечаянно, в бреду; он меня все время за руку держал, как маленький.
И друга у меня больше нет.
Неужели он мне не напишет?
В конце лета зашла к Мар-Владе. Она сразу стала ругать меня, что я косы отрезала; можно подумать, что больше во мне ничего хорошего нет.
И еще она, когда я ей рассказала о колхозе, спросила, почему у меня нет настоящих друзей.
Я засмеялась и сказала, что мне, как героям «Снежной королевы» Андерсена, наверное, осколок кривого зеркала тролля попал от рождения в глаз. Вот я и вижу все наперекосяк.
— Чем тут гордиться? — Она очень холодно меня рассматривала.
— А если я не могу не видеть недостатки в людях? Закрывать глаза?
— Может быть, открыть пошире? Интереснее в человеке найти хорошее, а не плохое, хоть это и труднее. Сегодня люди почему-то недостатки не прячут, а вот доброе в глубине души лежит, как сокровище…
Странно, что она, как и мама, огорчается, что у меня нет подруг. Но мне надо от людей или все, или ничего. Я не могу делить свою подругу с другими.
Мне вдруг захотелось, чтобы Мар-Влада прочла мои записки. Я даже ей предложила. А она возмутилась:
— Не хочу. Если ты пишешь для других — это позерство, фальшь, а если для себя — так спрячь личное от посторонних…
— Но иногда хочется поделиться…
— Лучше береги душу, нет ничего унизительнее бабской болтливости…
Все-таки странно: мама только и мечтает сунуть нос в мои записки. А Мар-Влада добавила:
— Душевная опрятность, сдержанность для меня так же обязательны, как и физическая. Не понимаю людей, которые из своих личных чувств устраивают ярмарку для развлечения прохожих.
— А как же поэты? — спросила я.
Она усмехнулась.
— Излишняя детализация меня коробит и в поэзии. Пушкин был целомудрен в серьезном, дурачился он лишь в тех случаях, когда женщины этого заслуживали…
— А Маяковский?
— Ну, здесь еще бережнее поэт относился к любимой женщине.
Я походила по ее комнате, полистала книги. А ведь я о ней ничего не знаю. Слышала, что она была замужем, разошлась, что работает инспектором и ведет у нас в школе два класса. А ведь она еще не совсем старая, чем же она живет, когда остается вечерами одна?
Неужели книгами?! Одними книгами?
Нехорошо быть навязчивой, но мне так тошно, что я уже раз пять бегала к Мар-Владе. Хотела рассказать о Сороке, посоветоваться, стоит ли ему первой написать. Но не решаюсь. Она же презирает женскую «болтовню»!
Но вот как не делать ошибок в личной жизни, если не советоваться?! И вообще мне бы хотелось все узнать о Мар-Владе, как об Инне, но такие женщины никогда о себе не говорят. Вот я пыталась у мамы узнать, как, когда, где она с папой познакомилась, в каком платье была, что подумала, а она отмахнулась:
— Не помню…
Кто же должен передавать дочерям опыт, если не мать?!
Я слышала, что есть теперь книги об отношениях между мужчинами и женщинами, без глупостей, их врачи пишут, но как их достать? Девчонки принесли как-то на историю книжку Нойберта о немецкой семейной жизни, так Икона увидела, подняла такой крик, Маришкину чуть из школы не исключили. А разве лучше, когда девчонки шушукаются и анекдоты на ухо друг другу рассказывают?! Меня они дразнят «недотрогой», мне противно это слушать, но я всегда вспоминаю одну девочку из лагеря. Было нам тогда лет двенадцать. В палате стали соседки всякую чушь нести, а она так спокойно и скажи:
— Перестаньте! Ведь и у цветов и у животных то же самое бывает, без всякой грязи, неужели мы, люди, хуже?!
Ее пытались называть ханжой, но она не смущалась, она сказала, что ей мама-врач все давно объяснила, доказала, что все это нормально, естественно, если словами не пачкать.
Очень мне эта Оля нравилась; она была крепенькая, кругленькая, как белый гриб. Но жили они далеко, так и не вышла у нас дружба надолго…
А моя мама никогда на подобные темы со мной не говорит. Инна смеется, что она себя ведет так, точно не знает, откуда дети берутся. Самое странное, что и Мар-Влада, видно, такая, никогда о своих увлечениях не вспоминает. Но ведь были же они? Ведь она не урод?! Зачем же мне, к примеру, повторять ее ошибки, если она их понимает?!
Ну вот я и в девятом классе. И нечаянно с «архитектурным уклоном». Остались почти все наши ребята, кроме нескольких мальчишек, которые решили готовиться на программистов. Я думала, что и Димка и Люба туда перейдут — они прекрасные математики, но они с нами. Димка сказал, что не хочет превращаться в узкого специалиста, а Люба считает, что она себя окончательно не нашла.
Вышло все так потому, что над нами взял шефство архитектурный институт и у нас оказался необычный учитель черчения, архитектор на пенсии, который свой предмет считает самым важным и ставит одни двойки.
Мамина мечта осуществилась, она давно мечтала, чтобы я пошла по этой специальности. Отец, правда, помалкивает, он человек нормальный и в мои рисовальные таланты особенно не верит. Я ведь только перерисовывать могу, а своего воображения ни на грош. Вот я читала книжку о Серове, так он с детства делал самостоятельные наброски, а у меня только карикатуры на людей получаются. Вернее, пытаюсь я рисовать всерьез, а выходит смешно.
А вот Сорока умел фантастические пейзажи рисовать. Мы придумали с ним игру. На нудных уроках он рисовал что-то, а я делала подписи, целые комиксы у нас самодельные получались. Интересно, с кем он будет в новой школе в это играть?
Нет, если быть художником, архитектором, то настоящим. А мама двух линий ровных провести не может, вот ей мои зарисовки и нравятся. Особенно когда я стала специализироваться в рисунках чертежным пером и тушью. Но ведь это не может быть призванием?!
Когда в детстве я ходила в кружок рисования при Дворце пионеров, мы рисовали всякие гипсовые бюсты. У меня выходило средне, безжизненно. А вот одна девчонка, противная такая, из тех, кто уже в тринадцать лет начинает краситься и делать глазки мальчишкам, как-то принесла свою акварель: угол комнаты, кресло, а под ним две остроносенькие туфли. И я сразу поняла, что она — талант. У нее в этих лакированных туфлях, зашлепанных грязью, чуть стоптанных, хозяйка их обрисована, к ним целую историю можно было сочинить…
В общем, я и рада и не рада, что попала в такой класс. У нас много способных людей, и хотя я учусь неплохо, то «на дне, то на седьмом небе», как говорит наш физик Николай Степанович, все же на их фоне я кажусь отстающей. Может быть, посоветоваться с Совой? Она интересно приоткрылась в ту ночь, когда мы возле Сороки дежурили. Она сказала, что боится остаться старой девой, но без любви выходить замуж страшно. И хотя «наш Петя» сделал ей предложение — это ее первый раз в жены звали, — она не решилась.
— Потому что милиционер? — спросила я.
— Нет, просто он ребенок. Интересы у нас разные…
— Ребенок! Но он столько видит скверного в жизни, столько пьяниц, негодяев, нарушителей…
Но Сова пояснила, что практика и теория — разные явления. Петя мало читал, он мечтает о «культурненькой» жене, как о гарнитуре югославской мебели. Сейчас в их колхозе все гоняются только за дорогими наборами мебели, больше всего за арабскими…
А кто ей мешает его приохотить к книгам? Я уверена, что любой человек будет читать, если только подсовывать интересное.
Икона по-прежнему наша классная руководительница. Лицо правильное, коса вокруг головы, спокойная, как обелиск на кладбище. Ни голос повысить, ни кулаком стукнуть — на ее уроках всегда арктический холод. Она меня еще с восьмого невзлюбила. До нее я всегда «блистала» на истории; даже если и не знала, могла выкрутиться. Больше всего я любила придумывать всякие сравнения, вроде таких: «Вот я читала несколько книг об Александре Македонском. Почему его писатели изображают так противоречиво? У Ефремова он мыслитель, а у Яна — сумасшедший самодур». И дальше уже можно сидеть всему классу спокойно, лишь бы учитель завелся с полуоборота… А Икона, когда меня впервые вызвала, сразу раскусила, что я учебник и не открываю. И с ходу влепила «пару». Конечно, это было первый и последний раз, но она теперь всегда ждет от меня подвохов, даже если я неделю веду себя образцово, как героиня детских пьес на радио.