Самое обидное, что со мной оказалась в одном классе и Галка. Ее всю жизнь выбирают по совету учителей или старостой, или в дружину. В этом году Антонина рекомендовала ее комсоргом, а мальчишки меня предложили. Имеем же мы право на свое мнение?! Тогда Галка поднялась и сообщила, что я — анархист. Напомнила, как я «оскорбила» девчонок, назвав их баранами, когда они танцами развлекались на пустом уроке. Следовательно, я — против коллектива. Потом она сообщила, что в колхозе я специализировалась на гаданиях… Каков же мой моральный облик? Потом вспомнила, что я себя считаю очень образованной, потому что моя мама меня начиняет дефицитными книжками, а на самом деле я знаю только детективы. В колхозе, вместо того чтобы повышать культурный уровень мальчишек, я им все вечера пересказывала низкопробные книжки.
Мне сначала стало смешно, так она была серьезна. Я ждала, что все возмутятся, что мальчишки ее осадят, но почему-то ребята опустили глаза, когда я к ним повернулась. Даже Сенька, а он никого не боялся — ни учителей, ни председателя колхоза. Или я им всем безразлична?
Икона явно обрадовалась; даже непонятно, почему она так меня не любит, ведь историю я знаю да и отвечаю всегда прилично и почти не болтаю на ее уроках, только иногда она у меня отбирает «постороннюю литературу».
И тогда после собрания я отнесла заявление в комитет комсомола. Если я — анархист, религиозная личность, пусть меня исключают из комсомола; а если это бред, пусть Галке всыплют за клевету.
— Чего же ты хочешь? — тупо спросил меня один десятиклассник, читая мое заявление.
— Реабилитации.
Он пожал плечами, посмотрел на меня, как на ненормальную, и сказал, что, наверное, мне больше делать нечего. И посоветовал отдаться общественной работе, а не делать проблемы вокруг выеденного яйца. Но заявление все же принял…
А ведь когда-то в седьмом классе я чуть не подружилась с Галкой. У нее очень маленькие, близко возле носа воткнутые глазки, толстый нос и красные тонкие губы. Прямо вылитая крыса! Но взгляд необыкновенно умный и голос красивый — низкий, разноцветный. Мама смеется над таким определением. Но ведь бывают голоса одноцветные, ровные, нигде не зазвенят, как нитка бумажная. Бывают и двухцветные, то тонкие звуки, то хриплые. У мальчишек обычно. А бывает целый набор разноцветных, как краски, звуков. И вот Галка своим голосом вполне чудеса может совершать. Ей все верят, даже учителя, даже если она врет, что не выучила уроки — не могла по домашним обстоятельствам. И в классе ее уважают, хотя она постоянно всех разоблачает. Но она умеет объединить девчонок, а их больше мальчишек, вот Галка и командует парадом.
Мы тогда три недели дружили, гуляли после школы, обсуждали разные книги. А поссорились из-за ерунды. Я взяла у нее почитать «Джен Эйр» Бронте и потом спросила, как она к этой вещи относится.
— Дамская литература. — Галка презрительно свои губы изогнула, они как червячки зашевелились…
А меня книга эта потрясла, я две ночи не спала, читала запоем тайком, потому что именно тогда папа в очередной раз за какую-то тройку пытался запретить мне читать «художественную литературу».
Вот я и предложила ей поменять эту книгу на что угодно. Я даже предложила часы золотые, мне их прислала в прошлом году Инна, и я считала, что, так как это моя личная собственность, я могу ими располагать.
И тут Галка стала мне проповедь читать. И что мое предложение неэтично, и что она книги не меняет, и что предлагать золотые часы — значит уподобляться фарцовщикам, и что она моей маме обо всем расскажет. Тогда я ляпнула, что не понимаю собственников. Я могу подарить человеку любую свою вещь, если ему она дорога, а мне безразлична. Мама даже отцу жаловалась, что я раздариваю все безделушки. Она любитель порядка, у нее есть специальный подарочный фонд, она заранее покупает сувениры всем к праздникам.
В общем, Галка смертельно обиделась, что я назвала ее «собственником», и с тех пор цепляется постоянно, на каждом собрании.
Как-то рассказала о ней папе, а он ее почему-то одобрил:
— Принципиальная, идейная девочка!
Но разве может быть принципиальность всерьез у жестокого человека? Вот папа, конечно, принципиален. Когда меня принимали в комсомол, он хотел пойти в школу с протестом, он считал что я — зеленая, что нельзя принимать в четырнадцать лет только потому, что ты «хорошист», что это честь и ее надо заслужить, а в нашем классе легкомысленные люди.
Мама с трудом его отговорила, а когда он ушел, сказала с тяжелым вздохом:
— До чего у нас папка наивный! Как ребенок!
Но сколько папа делает хорошего людям! А Галка никого не любит, для нее весь мир состоит из незыблемых авторитетов. Она прямо в бешенство приходит, когда я на ее фразу: «Еще Горький, или Белинский, или Толстой… так считали» — говорю:
— Ну и что? А они не люди, не могли ошибиться?..
В восьмом классе она на литературе попробовала выступить с критикой моих взглядов на любовь. Не вообще, конечно, а в художественной литературе. Я делала доклад о «Евгении Онегине» и полностью присоединилась к мнению Писарева в адрес Татьяны. Мне вообще очень нравятся шестидесятники, они были самые честные в девятнадцатом веке.
Галка сказала, что если я замахиваюсь на литературную классику, в будущем я могу замахиваться и на классиков марксизма-ленинизма. Мар-Влада ее одернула, назвала демагогом самого низкого пошиба, а Сорока потом пришел к выводу, что мои теории — детский лепет, а Галка — страшный человек, у нее мозги только в одну сторону работают: как бы кого-то разоблачить, осудить, призвать к порядку. Прямо не девчонка, а милиционер в зародыше.
Комсоргом выбрали Димку. И это хорошо: он очень честный, я с первого класса с ним учусь, он никогда не ошибался — ни на уроке, ни с ребятами. До восьмого класса он был отличником, а потом решил, что нет смысла тратить время на необязательные для него предметы. И также без усилий стал учиться на четверки по всем предметам, кроме математики и физики. Его уважают самые нахальные мальчишки, даже Сенька, хотя Димка маленький, рыжий и уши торчат в разные стороны, типичный заяц из «Ну, погоди!».
А Галку Икона предложила ввести в комитет, она считает, что там слишком много мальчиков, нужно их разбавить «чутким девичьим отношением». Я хотела выступить против, а потом решила, что это будет выглядеть сведением счетов. А вот Сорока бы не побоялся, он считает, что бывают ситуации, когда молчать подло. И как ни стеснялся (а он был страшно застенчив, краснел, бледнел), все же заставлял себя выступать, если думал, что это — дело его совести.
У меня появились наконец две подруги, совершенно не похожие друг на друга.
Вера перешла к нам из другой школы. Она дочь манекенщицы из Дома моделей, которая показывает туалеты для пожилых дам. Вера знает уйму сплетен из жизни артистов и писателей, и вокруг нее на переменах крутятся девчонки. Их хлебом не корми, сообщи только, на ком недавно женился Тихонов.
Мать Веры часто в разъездах, и Вера живет совершенно одна, только с французской болонкой Габи. Она убирает, готовит, прогуливает собаку, но, хотя я очень люблю животных, Габи мне кажется не Личностью, а капризной игрушкой, вроде механического соловья в сказке Андерсена.
Вера любит и знает стихи Ахматовой и Цветаевой и сама пишет. Вчера весь вечер читала свои произведения, когда мы пошли гулять. Я запомнила одну только строчку: «В этом мире я прохожая…» И мы чуть не поссорились, потому что я сказала, что современная поэзия очень вычурна, кривляющаяся, а я люблю только Лермонтова и Гейне. Вера их считает старомодными, и тогда я прочла ей мои любимые:
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой,
Другой полюбил другую,
Назвал своею женой…
— Рождественский? Я читала что-то похожее.
Я чуть язык не высунула. Не читала, а берется ругать Гейне. Вообще я уже много раз замечала, что некоторые современные поэты возьмут у него одну строчку и вокруг приплясывают на десяти страницах, а все равно стержень, мысль не своя.
Вера очень цинично говорит о мальчиках. Она их разглядывает, как в произведениях Мопассана мужчины разглядывают женщин. Она считает их слабым полом. И мальчишки ее побаиваются. Во всяком случае с ней не хамят, не толкают на переменах, не дразнят. Она необыкновенно хорошенькая. Глаза зеленые, а волосы цвета красного дерева. Инна свои в этот тон подкрашивает. И вся она еще в черных родинках. Только бровей нет, но она говорит, что в школу их не подрисовывает, а обычно из дома не выйдет, не наведя брови и ресницы.
Я с ней не спорю. Она сказала, что будет манекенщицей, как и мама, а в нашу школу перешла, потому что нам обещали читать факультативно историю искусства, а это модно. Наверное, мое молчание — соглашательство, ведь трудно считать Сороку слабым полом. Он и мне подчинялся, теперь я понимаю, не как слабый, а как сильный человек, снисходительно.
Но я давно мечтала о такой подруге, чтобы с ней говорить о девчоночьих вещах.
Мама как-то сказала, что я очень внушаемая, что я поддаюсь чужому влиянию, что у меня нет своего «я». Неужели это правда?
Второй подругой стала неожиданно Люба, та, которая в круглых очках и очень умная. Дело в том, что с Верой слишком долго я не могу разговаривать. Конечно, мальчики, тряпки, косметика — это любопытно, я ведь никогда ни с кем об этом не разговаривала, мне все внове, но в больших дозах я балдею. Особенно когда Вера говорит:
— Это очень изысканное платье! О, я ношу только фирменные! Сейчас вся Европа увлекается яркими бусами из косточек и расписного дерева. Я так переживала в это лето, когда была с мамой в Сочи, мне казалось, что без них я на пляже голая.
С Любой же можно не притворяться. Она неуклюжая, ходит косолапо, носками внутрь, вперевалочку. Но она свободно шпарит по-английски, по-французски, кончает музыкальную школу и занимает первые места на всех математических олимпиадах, куда ее посылает Владимир Иванович.