Македонская таможенница смотрит на меня с откровенным удивлением: «Вы твердо решили идти в Албанию?! Ну что ж, желаю удачи!»
На албанской стороне пограничник пожал мне руку и показал на здоровенного мордоворота: «Лучший таксист. Довезет до города». «Лучший таксист» запросил где-то в 10 раз больше реальной цены. Атмосфера напомнила мне Москву начала 90-х.
Я решил не баловать водителя-вымогателя и пошел в албанский город Поградец пешком — благо до него было всего-то три километра. Но уже минут через пять меня подобрал крестьянин на телеге.
Первое впечатление от Поградца было шокирующим: развалины домов, свалки мусора, костры с греющимися возле них людьми. Забавно, что в этой клоаке повсюду попадались бильярдные: при Энвере Ходжи бильярд был запрещен, и теперь албанцы отрывались по полной.
По-английски здесь никто не говорил, но мне удалось понять, что все гостиницы, указанные в моем путеводителе, были разрушены во время беспорядков после банкротства финансовых пирамид в 1997 году (я приехал в Албанию в 2000-м).
В итоге я остановился в частном доме в деревеньке недалеко от Поградца. И почти сразу же выяснил, что попал в не слишком безопасную страну. Оружие для защиты от бандитов здесь было в каждом доме. Как раз в ту ночь, когда я гостил в сельском доме, неожиданно началась стрельба. Хозяин, посокрушавшись по поводу «этого хулиганства», вдруг сам вытащил автомат и начал палить в темноту. Вскоре в деревне стреляли уже из каждого дома.
Из Поградца я отправился в Тирану, где и познакомился с симпатичным старичком Исмаилом, бывшим министром железнодорожного транспорта Албании.
Исмаил учился в московском МИИТе, а по его окончании получил столь престижную должность. Побыть министром молодому человеку удалось совсем недолго. Энвер Ходжи рассорился с СССР, а Исмаил и еще несколько его друзей, обучавшихся в СССР, решили написать албанскому лидеру письмо с объяснениями, почему ссора с Советским Союзом — ошибка.
Увы, закончить послание они не успели, их посадили раньше. Исмаил просидел в тюрьме больше 20 лет, сегодня он бесплатно (из любви к России) водит по Тиране российских журналистов.
Когда мы гуляли по Тиране, то у меня часто создавалось впечатление, что я перенесся в СССР середины 60-х: редкие машины, скромно одетые люди, советская мозаика на домах.
Удивляло также обилие велосипедистов (при Ходжи личные автомобили были запрещены, и люди привыкли к этому транспорту).
В целом мой новый знакомый был хорошим гидом. Единственное, что слегка огорчало, так это его перемены настроения. Он часто рассказывал, как в тюрьме его ударил охранник, и при этом плакал.
Кстати, не только Исмаил, но и почти все пожилые албанцы любят Россию. Люди старшего поколения учили русский язык в школе (он был основным среди иностранных даже после разрыва дипломатических отношений с СССР), и практически каждый албанец стремился продемонстрировать в беседе с русским знание языка Пушкина.
Правда, обычно дело ограничивалось всего лишь парой-другой фраз и декларированием стихотворения (как правило, «О советском паспорте» Маяковского).
Албания сотрудничала с СССР до 1960 года, пока Никита Хрущев не потребовал строительства базы подводных лодок в порту Влера. После вторжения советских войск в 1968 году в Чехословакию Албания вышла из Варшавского договора и начала укреплять свои рубежи. До сих пор около 300 тыс. бункеров стоят вдоль сухопутной и морской границ, а также «защищают» каждый город. Сейчас большинство бункеров не используют, но иногда в них устраивают склады и даже кафе.
Дислоцированные ныне в Албании натовские военные прозвали ее «страной бункеров, земляничных полян и подержанных «Мерседесов». Во времена правления коммунистов в стране не было ни одной личной автомашины, сегодня же по количеству «Мерседесов» на душу населения Албания занимает первое место в мире.
Увы, этот показатель отнюдь не является свидетельством благосостояния — большинство машин очень старые: в других европейских странах подобные автомобили выбрасывают на свалку. Однако в Албании иметь пусть самый подержанный «Мерседес» — вопрос престижа. Подобная мода удивительна тем, что ездить по албанским дорогам практически невозможно. Ставшие притчей во языцех дороги российские по сравнению с албанскими воспринимаются как образец совершенства.
В целом же Албания, как и Румыния очень напомнила мне Советский Союз начала 90-х: небритые хмурые люди, хамоватая атмосфера. Даже удивительно, насколько эти страны посткоммунистического хаоса были похожи друг на друга. Правда, в других странах Восточной Европы я такой атмосферы не почувствовал. Но, видно, там католическая и протестантская культуры помогли местным жителям пережить испытание свободой.
Глава 8Азиатские истории
1. Европейцы «Муллограда» (иранские зарисовки)
Я был в гостях в семье Салима, университетского преподавателя из Тегерана. Памятуя о предыдущих путешествиях по исламским странам, я удивился: как же так, женщины сидят за столом вместе с нами! И я сразу же получил решительную отповедь от жены Салима, интеллигентной дамы средних лет: «Мы нормальные цивилизованные люди! До того как власть захватили эти бородатые, жили так же, как европейцы. Да, теперь они заставляют нас ходить в платках и накидках на улицах, но, к счастью, до квартир пока не добрались!»
Но, как выяснилось, бородачи добрались и до квартир. Хозяин дома, прежде чем налить мне водки, осторожно поинтересовался, не живут ли со мной в гостинице подозрительные люди, не донесут ли полиции, учуяв запах спиртного. Я решил не искушать судьбу и подождать с выпивкой до Москвы.
Поначалу я счел Салима своего рода белой вороной, однако, посещая дома других образованных иранцев, пришел к выводу: большинство представителей среднего класса в больших городах— правоверные мусульмане не более, чем, например, обычные москвичи. Оказалось, что все они ненавидят нынешний режим, а святой для шиитов город Кум, откуда и началась исламская революция, неизменно называют «Мулло-градом».
Правда, я говорил только по-английски и общался в основном с образованными иранцами. Мои знакомые с грустью признавали, что «людей базара» и крестьян «режим мулл» вполне устраивает.
В отличие от советской Средней Азии, где были секуляризированы все слои населения, в Иране образовался чудовищный мировоззренческий разрыв между образованным прозападным средним классом и традиционным обществом, живущим по практически средневековым нормам. Именно они и стали основной силой Исламской революции 1979 года, успешно бросившей вызов ускоренной вестернизации страны.
Эхо Советов
Умонастроения местной интеллигенции напомнили мне о богеме позднесоветской России, которая жила в двух параллельных мирах: на улицах и на работе — коммунистические лозунги, а дома — запрещенный Солженицын, радио «Свобода» из приемника и бесконечные кухонные разговоры о «проклятой советской власти».
Сходство с коммунистическим режимом было и чисто визуальным: так, на городских улицах отсутствовала реклама, а после 11 вечера закрывались все рестораны, город вымирал. В СССР всюду висели коммунистические лозунги, а в Иране— плакаты «Как правильно одеваться женщине» и агитки, разъясняющие злобную сущность «государства шайтана» США.
Так же, как и в Стране Советов, иностранцы вызывали неподдельный интерес у местных жителей. Меня останавливали люди на улицах— им просто хотелось поговорить с чужеземцем.
Мы вас терпим
Иранский режим, конечно же, мягче советского: жители Исламской Республики могут путешествовать за границу (лично видел, как, оказавшись «за бугром», иранские женщины первым делом срывали ненавистные платки), многие молодые люди учатся за рубежом (даже в ненавистной «стране шайтана»).
Но и те, кто не выезжал из страны, отнюдь не живут за «железным занавесом»: благодаря интернету и спутниковым тарелкам они прекрасно осведомлены о жизни в остальном мире.
Кстати, иранский режим мягок и по сравнению со многими соседними арабскими странами: например, с Саудовской Аравией. В Иране женщины носят лишь платок, а не паранджу, да и одежда у них вполне современная.
Женщины могут передвигаться по улицам без сопровождения мужчин, водить машину и даже курить (правда, только в больших городах). Вполне терпимо иранские власти относятся и к христианам. Так, во многих городах страны есть армянские кварталы, где носить хиджаб необязательно. В исламской республике множество армянских церквей, а для религиозных нужд армянам разрешается делать вино. Есть в Иране и православные русские церкви (после Октябрьской революции в страну бежало много славян).
Интересно, что Иран отнюдь не производит впечатления страны третьего мира: великолепные дороги, добротные современные дома, чистые улицы. Например, среднеазиатские республики (пожалуй, за исключением Казахстана) выглядят куда беднее и провинциальнее.
Однако суровые нравы местных властей дают о себе знать. Вот, например, рассказ русского инженера, гражданина Ирана:
«Как-то мой двенадцатилетний сын пошел вслед за соседской девочкой-ровесницей. Он не хотел ничего плохого, просто шел за ней, сам толком не понимая зачем. Но родители девочки пожаловались в полицию. Меня пригласили в участок.
Начальник полиции сказал, что, по закону, моего сына должны побить палками, однако позвоночник у ребенка слабый и вполне может сломаться. Полицейский выдержал многозначительную паузу: «Но мы добрые и прощаем вашего сына!». Этот рефрен — «мы добрые» — нам приходится слышать постоянно. То есть иранские власти не требуют, чтобы мы жили по законам ислама, но как бы намекают, что делают нам одолжение».
Привычный язык силы
Как показывает опыт последних событий на Ближнем Востоке, смута в авторитарных и тоталитарных странах нередко оборачивается этноконфессиональными (Сирия, Ирак) или межплеменными (Ливия) междоусобицами. Многонациональный и межконфессиональный Иран (кроме шиитов, здесь живут сунниты— курды и арабы) вполне вписывается в этот сценарий.
Так, на севере страны компактно проживают азербайджанцы, составляющие около 20 процентов населения, на западе — курды (10 процентов), а на юге — белуджи и арабы. Нынешние волнения уже охватили Иранский Курдистан, среди демонстрантов были замечены члены арабских и белуджских сепаратистских организаций.
Впрочем, дело не только в угрозе дробления государства. Наивно думать, что в случае падения «режима мулл» страна тотчас же станет демократическим государством.
Однажды в священный для мусульман месяц Рамадан (когда правоверным от восхода до заката солнца запрещено есть и пить) на горной тропе я застал девушку с парнем, перекусывающих у костра. Молодые люди предложили мне лепешку с шашлыком и стаканчик крепкого душистого чая. Услышав мой английский, парень сразу определил, что я из России. Как выяснилось, он учился в американском университете, и среди студентов у него было много русских друзей.
Разговор зашел об отношениях шаха и аятоллы Рухоллы Хомейни незадолго до революции. «Если бы шах мог, то убил бы Хомейни, но у него не хватило силенок, поэтому он его только выслал из страны. В итоге Хомейни начал исламскую революцию, а шах бежал из страны. Поймите, у нас не действует европейская логика. Кто бы ни стоял у власти — муллы или, наоборот, сторонники Запада, они в любом случае будут править не демократическими методами, а силой», — объяснил молодой иранец.
По его словам, сделать Иран европейской страной, превратить Тегеран в «Париж Востока», как мечтал шах, невозможно.
«У нас еще долгие годы будут понимать только язык силы», — с горечью сказал бывший американский студент.