а была исполнена, и у моего приятеля поселилась молодая, скромная и услужливая хорошенькая женщина. Муж ее не возвращался и не давал о себе никаких вестей. Так прошло почти три года… Но «враг силен», и на четвертый год у нее родилась дочь, которую она, по требованию моего приятеля, отдала в воспитательный дом. Однако материнское чувство проснулось в ней с такой силой, что она стала тосковать и чахнуть без ребенка, и, наконец, ввиду ее слез и горя ей было разрешено взять ребенка назад. Но скоротечная чахотка уже подтачивала ее силы, и вскоре она умерла. Девочка осталась у моего приятеля – своего отца – и оказалась прелестным, живым и умным ребенком, особенно полюбившим меня. «Дядя Вася! Дядя Вася!» – кричала она, хлопая ручонками, когда я приходил, лезла ко мне на колени, целовала меня и обнимала и, наконец, при моей помощи усаживалась ко мне на плечо, и я, к великому ее восторгу, начинал ее «возить» по комнатам. Я очень полюбил маленькую Катю, носил ей игрушки и лакомства и часто ловил себя на том, что иду к приятелю не для него, а ради чистых детских ласк и невинного взора ясных голубых глазок. Раз он пришел ко мне расстроенный и поведал, что решил жениться, сделав предложение светской девушке, которая и приняла таковое, но, узнав от него о существовании маленькой Кати, решительно объявила ему, что ее нога не переступит его порога до тех пор, покуда он не расстанется бесповоротно и навсегда с этим ребенком. «День нашей свадьбы намечен, – сказал он, – распоряжения о приданом сделаны, и несостоявшийся брак наш произведет целый скандал. Да притом я люблю мою невесту, несмотря на черствость этого ее требования. Ты любишь Катю, а она к тебе привязана, как к родному отцу. Возьми ее к себе, облегчи меня!» Я не заставил повторять себе это предложение и с радостью водворил у себя Катю, которой уже было четыре года. Она вскоре освоилась с новой обстановкой и внесла в мою унылую холостую квартиру жизнь тепло и свет. Я тут узнал, какое это счастье о ком-нибудь заботиться не во исполнение поставленного себе долга, а по горячей привязанности, узнал, какое невыразимое наслаждение испытываешь, следя за постепенным развитием ума и сердца ребенка. Я водил ее гулять, сидел у ее постельки, когда она засыпала, умирал душевно и воскресал, следя за ходом ее детских болезней, и нетерпеливо работал в своем присутствии, подбодряя себя мыслью, что вот-вот служебные часы окончатся и я снова услышу топот ее маленьких ножек, радостный смех и восклицание: «Папа! Ах, папа!» Да! Она незаметно перешла от «дяди» к «папе». Муж ее матери пропал без вести, как в воду канул. Между тем, был обнародован новый порядок усыновления, и я, конечно, поспешил удочерить Катю, а затем, когда она подросла, отдал ее в институт. Я жил только ею и для нее… С понедельника до четверга и с пятницы до воскресенья для меня тянулись серые, бесцветные дни. Но зато в четверг и в воскресенье я уже с утра с волнением ждал часа, когда я могу явиться в институт для свидания с моей ненаглядной. Во время праздничных и летних вакаций мы с ней путешествовали, и так постепенно из нее выработалась очаровательная девушка. Ей осталось пребывать в институте год. Но вот недели две тому назад мне сказали, что на кухню пришел неизвестный человек и настойчиво желает меня видеть по делу. Грязно одетый, с опухшим лицом и легким запахом спирта, незнакомец нагло спросил меня: «Не узнаете-с?» – «Нет!» – «Лакей вашего приятеля, может, изволите вспомнить?» – «Ах, это вы?! Где же вы были более двадцати лет?» – «Я то-с?! Вы спросите, где я не был! И в Симферополе был, и в Курске пожарным состоял, и в Ташкенте при клубе служил, и с острогом знакомство получил. А ныне вот прибыл в столицу». – «Какое же у вас ко мне дело?» – «У меня то-с? Да вот насчет моей дочки». – «Какой дочери?!» – «А вот этой самой, что вы воспитываете. Я это все доподлинно узнал и очень вас благодарствую за попечение об ней. А теперь желаю ее видеть, так как я – родитель». – «Какой же вы родитель? – сказал я ему, уведя его в кабинет. – Ведь девочка родилась почти через четыре года после того, как вы скрылись из Петербурга». – «Да, это точно, что супруга моя забыла, что в законе должна жить и вела себя, извините, распутно, да только я ее, покойницу, прощаю и поминать старого не желаю, а дочка – моя по всем правам. Она ведь и записана была в метрике как рожденная женой кронштадтского мещанина, состоящей в законном браке, и фамилию мою должна носить. Так тому, значит, и быть!.. А я покойницу прощаю!» – вновь повторил он мне, нагло смотря мне в лицо. «Она мной удочерена, – ответил я, – и ныне считается дочерью действительного статского советника и носит мою фамилию». – «Да, это точно, что вы все это изволили исхлопотать, а только, ведь, для усыновления нужно согласие родителей, а вы меня, осмелюсь спросить, о моем согласии спрашивали? Да я бы его и не дал, потому что после моей горемычной жизни очень мне лестно дочку иметь, которая мою старость покоить будет». – «Да вы с ума сошли?! Между нею и вами ничего нет общего!» – «Ну, это уже суд рассудит промеж нас. Я, хотя человек и необразованный, но понятие о себе тоже имею, да и поверенный у меня есть, человек знающий, и дело мое поведет, что как, значит, мою дочь удочерили без моего согласия. Ну, да это еще потом видно будет, а теперь, ваше превосходительство, дозвольте узнать, где находится моя дочь: у вас или в каком другом месте? Очень желаю ей объявиться и разговор с ней иметь по-родительски. Впрочем, коли для вас это беспокойно – вон вы как в лице изволили перемениться – так вы сейчас не беспокойтесь: я и через недельку могу зайти. Только занятия-то я себе не могу найти, покуда еще не знаю, как с дочкой нам быть; проживаешься очень в Петербурге. Может, вы, как благодетель моей дочери, и мне малость поможете»… Я дал этому мерзавцу денег, но вчера он пришел опять и уже прямо требует денег и грозит предъявить иск, употребляя разные технические выражения, из которых я вижу, что за ним стоит какой-нибудь кляузник и что этим вымогательствам не будет конца. Ведь не могу же я допустить, чтобы этот грязный и полупьяный бродяга пришел в институт и полез с объятиями к моей чистой девочке, считающей себя моей дочерью. Вы только представьте себе ее испуг и отвращение! Вы представьте, что произойдет в ее душе! Ах, я этого не перенесу! Я, кажется, с ума сойду!»… – И он всплеснул руками и горько заплакал. «А знаешь ты, что значит, когда мужчина плачет?» – спрашивает Лермонтов.
Если семейные дела приподнимали для нас во многих случаях завесу наружного мира и согласия в семье, за которой часто таились жестокость и насилие, надругательство и бездушие, то, с другой стороны, дела о наследствах нередко являли собою картину человеческого легкомыслия, непредусмотрительности и даже прямой глупости. К ним прежде всего относились те случаи, когда налицо вовсе не было завещательных распоряжений и наследниками являлись отдаленные, часто завещателю лично совершенно незнакомые родственники, выползавшие из какой-нибудь провинциальной глуши и предъявлявшие свои права в то время, когда после покойного оставались внебрачные дети и их мать, отдавшая ему всю жизнь и подчас свое доброе имя и стоявшая по отношению к нему в положении супруги, лишь по каким-нибудь случайным или неотвратимым причинам не могшей освятить свой союз церковным венчанием. Такая женщина и ее дети или другие близкие к покойному люди, представлявшие его истинное душевное родство, ту Wahlverwandschaft [82], которая так ярко обрисована Гете, оказывались без куска хлеба, сразу лишенными привычной обстановки и средств на образование и воспитание в пользу отдаленных законных наследников, «томимых стяжанья лихорадкой».
По одному из таких дел ко мне, как председателю департамента палаты, с просьбой о скорейшем назначении его к слушанию, явилась раскрашенная дама, с ухватками «жертвы общественного темперамента» высшего полета и нестерпимым запахом духов, развязно заявившая мне, что она совсем не знает того, кому она наследует, и лишь слышала о нем, что он жил с какой-то женщиной и имеет от нее четверых детей. «Придется, – сказала она с презрительной усмешкой, – отвалить им сотняжки три на бедность». Настоящая «meretrix gaudens» [83] над «flens matrona» [84]. И происходило все это от легкомысленного откладывания составления завещания и нежелания утруждать себя скучным вопросом о его писании, приглашением свидетелей или путешествием к нотариусу. «Завтра… успею…» говорится обыкновенно в этих случаях в забвении, что смерть приходит, «яко тать в нощи», или в том состоянии тупоумного самодовольства, которое так прекрасно изображено Толстым в «Смерти Ивана Ильича», в рассуждениях приехавших на панихиду, что это могло случиться только с Иваном Ильичом. Затем здесь часто играет роковую роль суеверная боязнь составить завещание, за которым будто бы обыкновенно следует кончина. Это эгоистическое малодушие бывает причиной горьких слез и невольных упреков, обращенных к памяти покойного. Замечательно, что эта суеверная боязнь существует и у людей, принадлежащих к так называемой интеллигенции. Не веруя, как выражается былина о Ваське Буслаеве, «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай» и заявляя об этом при всяком удобном случае, некоторые из этих лиц втайне думают, что смерть только и ждет того момента, когда они «рассудят за благо изъявить свою последнюю волю»… Владимир Данилович Спасович не раз говаривал: «Я понимаю, что можно умереть без завещания, но я не понимаю, как можно жить без завещания». Наконец, третьей причиной обездоления действительно близких людей является наклонность многих, даже составляющих завещание, хранить это в строжайшем секрете, даже от тех друзей и хороших знакомых, которые в качестве юристов могли бы дать добрый совет относительно формы и существенных условий завещания. Отсюда нарушение безусловных требований закона в изложении завещания, отсутствие необходимых оговорок, или недостаточное число свидетелей, или приглашение в свидетели тех лиц, которым завещается имущество, или несогласное с законом распоряжение этим имуществом, или, наконец, воспрещенная законом субституция, т. е. обязание наследника в свою очередь назначить наследниками по тому же имуществу указанных завещателем лиц. Многие не знают, что можно одно и то же имущество оставить в собственность одному лицу и в пожизненное владение другому, и вместо такого вполне законного распоряжения оставляют имущество в собственность, обязывая собственника, в свою очередь, завещать это имущество определенному лицу, т. е. установляют субституцию, противоречащую самой идее однократного перехода наследственного имущества и потому недопустимую. Очень часто такие завещания, беглый просмотр которых сведущим лицом устранил бы все эти недостатки, бывают наполнены разными лирическими отступлениями или заявлениями и наставлениями, совершенно неуместными в строгом и точном акте изъявления последней воли. Мне приходилось видеть завещания с длинными объяснениями, почему от наследства устраняются ближайшие по закону родственники, наполненными упреками, укорами и сведением разных личных счетов; и завещания, в которых один из супругов в середину своих имущественных распоряжений вставлял покаяние перед оставшимся в живых супругом в том, что был ему не верен, объясняя это разными моральными и ф