Моя разлюбезная кобыла, застоявшаяся в стойле, резво бежала легким аллюром, ступая по рыхлому насту. Приходилось ее немного сдерживать поводом.
За большим населенным пунктом, где располагался штаб дивизии, дорога повела наверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, с короткими интервалами ударило подряд несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть, снова объявилась «рама»… Этот чертов самолет-корректировщик «фокке-вульф» чуть ли не ежедневно нахально прогуливается над нашими позициями, все засекая и фотографируя. Он действительно похож на раму. Поэтому наши бойцы это мирное и совершенно безобидное слово «рама» и произносят с такой ненавистью. О том, что на переднем крае нашей обороны маловато зениток, немец давно уже понял. Но он осторожничает и, не снижаясь, держится высоко.
В штабе нашей дивизии есть капитан Розанов, который дал себе слово сбить «фокке-вульф» из ручного пулемета. В надежде подкараулить самолет на более низкой высоте Розанов часами торчит в холодном лесу. Пока ему не везет, но Розанов уверен, что настанет и его час, немец потеряет бдительность и снизится…
…Теперь дорога пошла вниз, надежно прикрытая высокими деревьями.
В прокуратуру я добрался вполне благополучно и застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии при моем появлении оживился и не без ехидства приветствовал меня:
— Ну-с, с чем на этот раз пожаловал пламенный патриот юстиции?!
— Считай, что с делом, почти законченным, — сбрасывая на единственно приличный стол в нашей прокуратуре свою полевую сумку, ответил я.
— С почти законченным? — недоверчиво переспрашивает Гельтур и интересуется: — Ведь ты это дело возбудил только позавчера?
— Так что из этого?
— Ну, если так, то ты молодец, зря времени не терял. Где этого Духаренко задержали? — допытывается Гельтур.
— Недалеко от их части, — отвечаю я и умалчиваю о том, что тот сам возвратился в свою часть.
— Он во всем тебе признался? — продолжал Гельтур.
— Не сразу! — наводя тень на плетень, говорю я. Стараюсь, чтобы все выглядело не так уж просто.
— Вещдоки привез?
— Их нет.
Я знаю, что сейчас Гельтур обратится ко мне с просьбой почитать дело, и не ошибаюсь.
— Ты не прочь, если я твое дело почитаю?
Против этого я не возражаю и выкладываю тощую папочку со всеми материалами следствия по делу Духаренко.
Гельтур мигом все сграбастал и углубился в чтение, начав с протоколов допроса Духаренко. Я же занялся чем-то другим и только слышал:
— Значит, не обошлось без бабы…
— Эти амнистированные до баб охочи…
Гельтур еще долго копался в документах, о чем-то поразмышлял и голосом, ничего хорошего не предвещавшим, поинтересовался:
— И как же ты теперь собираешься с этим делом посту пить?
Никакого подвоха не ожидая, я беззаботно ответил:
— Предъявлю Духаренко обвинение, составлю обвинительное заключение и толкнем дело в трибунал! — Говорить о каком-то другом решении я не захотел. Ведь окончательное решение за Прутом. На ласковый тон Гельтура я не обратил внимания.
— А как ты, молодой человек, объяснишь появление в деле вот этой справочки? — с наслаждением спросил он.
— Этой бумажки? — спросил я, видя, что он между пальцами правой руки зажал какую-то мятую справку.
— Не бумажки, а до-ку-мен-та, оказавшегося у твоего подследственного. Ты выяснил, как он попал к нему?
Я взял справку, которую, кстати говоря, видел и раньше, но почему-то не обратил на нее внимания, и еще раз внимательно с ней ознакомился. Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу гербовая печать и штамп какого-то госпиталя с просроченной датой. Выдана она какому-то капитану интендантской службы Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск по ранению.
Скорее всего, эта справка липовая, а вот как она попала к Духаренко я был обязан выяснить, но не сделал этого по какому-то недомыслию. Уверенность в том, что к делу Духаренко эта справка никакого отношения не имела, у меня сохранилась, о чем я и сказал Гельтуру. Но он с этим не согласился:
— Я уверен, что наш Прут потребует от тебя полной ясности в этом вопросе. — И как бы добивая меня, он раздражается глубокомысленным заявлением: — Молодой человек, свет Сереженька! Как только закончится война, приходи ко мне в адвокатскую контору, на Крещатик в Киеве. Я тебя поднатаскаю, а до того, кроме должности полотера, ни на что и не рассчитывай! — Язык у Гельтура со стервинкой. Я молчу, понимая, что Гельтур абсолютно прав.
Решение приходит мгновенно. Пока еще светло, возвращаюсь в штаб дивизии. На это потребуется больше часа. Там остаюсь на ночь, а с утра — в роту. Думаю, что допрос Духаренко по единственному вопросу много времени не отнимет. Значит, с учетом обратной дороги, в полдень буду уже в прокуратуре. Через несколько минут я опять в седле.
И вот мы с ним встретились. Сидим друг перед другом в ротном блиндаже, где я на один из порожних ящиков от мин не спеша кладу свою полевую сумку, извлекаю бланк протокола допроса, подкладываю под него кусок картона и тщательно разглаживаю на нем бланк. После этого достаю злосчастную справку на имя капитана интендантской службы Цветкова Николая Федоровича, пододвигаю ее к Духаренко. Все это время он следит с настороженным вниманием за всеми моими действиями, вытягивает шею, стараясь прочесть текст справки, и когда это ему удается, облегченно откидывается назад. Но он явно озабочен моим вниманием к справке и стремится выяснить, чем это вызвано. Поэтому сам спешит с вопросом:
— На что она вам сдалась?
Я недовольно его обрываю:
— Вот это уже мое дело. Лучше скажите, откуда она у вас?
Духаренко морщит лоб, словно обдумывая, что сказать, и отделывается одним словом:
— Нашел!
— Где нашел и при каких обстоятельствах?
— Не помню!
Тогда я начинаю нажимать:
— Эта справка выдана военным госпиталем! Видите?
— Вижу!
— Ее обладателю был предоставлен краткосрочный отпуск после ранения. Ведь так?
Духаренко кивает.
— Какое отношение этот капитан имел к вам?
Духаренко обрадовано заявляет:
— Никакого. Ведь мне, простому солдату, до капитана не дотянуться.
— Это не ответ! — сурово говорю я. — Еще раз спрашиваю: как эта справка к вам попала? Я жду объяснения.
Мой подследственный только решился что-то сказать по существу заданного вопроса, как у нас над головами что-то грохнуло. Это немецкая мина едва не угодила в самый блиндаж. Показалось, что толстенные бревна на нем даже чуточку подпрыгнули и, ухнув, опустились на свое место.
От неожиданности я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, то исписанные листы протокола допроса слабо присыпаны песком. Я даже некстати подумал о том, что в старину песок заменял промокашку…
Это был обыкновенный утренний обстрел наших позиций немцами, иногда сопровождаемый и артиллерийским огнем. Он повторялся ежедневно, к нему все привыкли и даже присвоили ему название «Гутен морген».
Духаренко тем временем сидел на полу блиндажа.
— Что, испугались? — спросил я.
Духаренко, шмыгнув носом, отшутился:
— Занял более удобную позицию.
Дальнейшая беседа с ним пошла уже по накатанному руслу. Духаренко рассказал следующее.
На второй день его пребывания у Фроськи к ней заявилась с кавалером-капитаном ее давняя приятельница. Духаренко на всякий случай спрятался на чердаке. Оттуда он увидел, что Фроська с этой своей знакомой развесили в сенцах на веревке вещи этого капитана, в том числе ношеную гимнастерку. Духаренко ее приметил и обменял на свою, уже порядком поизносившуюся. Никто этого не заметил. Вещи капитана уложили во Фроськин старый чемодан, а когда стемнело, они ушли, куда — Духаренко не знал. Ну а эту справку на имя Цветкова он потом обнаружил в той гимнастерке. Она была просрочена и никому не нужна, могла сгодиться лишь на завертки цигарки.
Духаренко не врал, и с появлением у него этой справки все вроде как разъяснилось.
Обрадованный этим, я возвратился в штаб дивизии, откуда дозвонился до штаба армии и выяснил, что капитан интендантской службы Цветков действительно служил у них и непродолжительное время находился по поводу какого-то легкого ранения в военном госпитале, откуда прибыл примерно с месяц тому назад для прохождения дальнейшей службы и был направлен в другую часть нашей армии.
Должен сказать, что обещание Гельтура после войны немного меня еще поднатаскать задело меня за живое. Вот почему, не ограничившись проверкой в штабе армии, я еще от своего имени сварганил шифровку в ту часть, куда убыл капитан Цветков. Ответ был получен неутешительный: капитан Цветков в часть не прибыл.
Со всем этим я и вернулся в свою прокуратуру, где обо всем доложил Пруту. Дальше делом Духаренко мы занимались все вместе.
Мнения разделились.
Клименко высказался за то, чтобы дело рядового Духаренко закончить и направить в военный трибунал, как на дезертира. Он же посчитал, что все материалы на капитана Цветкова следует выделить из дела Духаренко в самостоятельное производство и направить в военную прокуратуру армии.
Рубакин тоже склонялся к тому, чтобы дело Духаренко закончить самим и направить в трибунал. Что же касается материалов на Цветкова, то они, по его мнению, на самостоятельное уголовное дело не тянут и можно ограничиться одним представлением в прокуратуру армии с просьбой во всем разобраться.
Зато Гельтур настаивал на выделении уголовного дела на Цветкова в самостоятельное производство. Вместе с тем он поддержал мое предложение о разрешении дела рядового Духаренко, допустившего самовольную отлучку, в дисциплинарном порядке, не предавая его суду.
Но самым для меня удивительным явилось то, что и Прут это предложение поддержал и предложил с Цветковым тщательно разобраться.
Я не удержался и спросил: