Вот почему он заставляет примадонну (мы назовем ее Фредерикой), не слишком полную, но свежую и плотную блондинку, содержать себя – без злого умысла, о, нет! – но он находит, что это хорошо так, очень хорошо и тем более хорошо, что красавица была с ним с первой встречи так же мало строга, как и жеманна, и любит его, как любят эти женщины, когда они захотят, не раздумывая, без задней или какой-либо иной мысли, широко раскрыв объятия, не скупясь на поцелуи, всем телом.
И как предел дурного поведения, Гаспар упорно продолжает посещать распутных юношей, о которых упоминалось выше; это все милые веселые парни, добрые товарищи, но игроки, как сами кости, и ловеласы, как боги!
Какое дурное общество – эта веселая шайка!
У каждого из этих юных гуляк есть любовница, которую он сменяет на любовницу своего соседа без всякого стеснения и утайки, как будто дело идет о поединке. И этот бедный Гаспар, не говоря о Фредерике, которая для него и суп, и жаркое, и немного десерта, широко пользуется, и даже шире своих товарищей, этой общностью сердец. Не правда ли, как мило! Со своей стороны и девушки, лелея своих возлюбленных, как будто каждый из них славный сдобный хлебец, изменяют им с их полного ведома и доброго согласия с богатыми дурнями, среди которых главный – английский милорд, покровитель Фредерики. Роковая балетная случайность заставляет знатного островитянина столкнуться с Гаспаром, и первый, узнав в последнем вероятный плод своей давнишней любви, усыновляет того, кого он не смеет признать, открыто (на «Лебедином острове» у него есть жена) и предлагает Гаспару денежное наследство с доходом в сто тысяч фунтов стерлингов в ожидании своей близкой кончины. По знаку Фредерики Гаспар принимает его предложение вопреки досадным условиям, о которых после: они-то и приводят к гибельной развязке, о которой повествует история.
Славный хореограф, который довершит этот скромный набросок, сделает доступными и приятными для глаз намеченные перипетии. Великолепная постановка, контрасты многочисленных сменяющихся при открытом занавесе картин должны будут придать драматизм действию, сопровождаемому превосходной музыкой.
Те же условия серьезного успеха и для нижеследующего.
Как вам это понравится: сластолюбивый милорд состоит членом и preacher'ом секты, проповедующей самую суровую нравственность? И вот он требует от Гаспара бог знает чего! Отказаться от Фредерики, быть нравственным в смысле самом конгрегационалистическом и самом глупом, какой только может быть. Ужас, не правда ли?
Но Гаспар со свойственной его природе (в конце концов все же девственной) горячностью стремительностью и внезапностью ударяется в Добродетель. Спустя мгновенье (тонко-оттененный одинокий прыжок) он сыт ею по горло и возвращается к Пороку.
Но на этот раз Порок захватил его не на шутку. Его новое увлечение полно воспоминаний. Знакомые благоухания, ласки, сладостью которых он уже упивался раньше, глаза, в которых отражались его глаза, словом, ленивое очарование вновь очутиться среди привычек, пленительных самих по себе – вино, женщины, игра, драки, тревоги, юный пыл для юных подвигов, кипящая кровь, его отчаянные, неутомимые мышцы, волосы, в которые погружаются белые руки, наконец весь этот безраздумный праздник любви, удалых попоек и всех других страстей, прекрасных и безумных!
И ненависть его к Добродетели, такой, какую он мечтал осуществлять! Как он стыдится своего безволия и как отвратительна ему Добродетель и ее слуги! В сообществе с Фредерикой он доходит до того – и это должно подготовить развязку, – что убивает своего богатого благодетеля и незаконного отца, потому что несчастный развертывал перед ним целую кучу последствий его дурного поведения и т. д.
Неистовые антраша под напевы разнузданного веселья.
Совершив это невероятное преступление, Гаспар в своей невинности заявляет о нем и подкрепляет его опять-таки с помощью привязчивой Фредерики восстанием вместе с прекрасными молодыми людьми, своими друзьями (все они переряжены) против Общества.
Отступление, черт возьми, в снеговые горы (не так ли?), нападения на переполненные дилижансы обывателей, маски, страшные лица, звон червонцев (держи ухо востро!), сбитые с точку жандармы – сколько предлогов для всяких плясок.
В конце концов поимка ее и его, изумленного. Добрая девушка вся в слезах.
Суд. Формальности. Благодарная красочная тема в черном, затем в красном. Забавная защита: никто (ну, конечно!) не говорит, все приплясывают, свидетели, обвиняемые, адвокаты. Судьи крутят задами и, подремывая, приговаривают обоих главных обвиняемых, в свой черед похрапывающих, к смертной казни, остальных к незначительному заключению.
Крик радости в зале заседания и pas d’ensemble. (Gutti, исполненное скрипками и кларнетом, – грустными инструментами).
Вдруг врываются молодые люди – любовники и девушки – любовницы Гаспара и Фредерики. Стража избита. Удавшееся, хотя и невероятное, похищение осужденных.
Снова горы, разумеется.
Какой-нибудь Гарц или другие немецкие горы. Бандиты (в розовом), девчонки. Побеждены, выказав «чудеса храбрости». Никакого tremolo в оркестре, простая стыдливость требует этого, наконец!
Схватывают Гаспара. Фредерика еще раньше пала в борьбе.
Филантроп из секты отца в тюрьме у сына. Не может заставить понять себя, тем более что Гаспар глух и не слышит его, нем и ничего не может возразить ему.
Священник («капеллан») из того же теста, то есть краснобай, о, какой краснобай! (Безмерно много шутовства, потому что священнослужитель – переряженный – во всем черном и худ до последней степени.) Гаспар много раз скрещивает руки на груди (жига), потом дает оплеуху утешителю.
Гаспара вешают.
Он не видит в этом ничего дурного: палачи и тюремщики так милы (карты, сигары, водка и женщины, благодаря нескольким червонцам, укрытым меж пальцами ног. Bourrée.)
Виселица. Площадь та же, что прежде, или Другая.
Все сообщники повешены до него: это для театральности. Судья прочитывает приговор, вновь подтверждая его жестами. Гавот.
Производится повешение: многосложная и не требующая объяснений операция. Толпа аплодирует – не так ли? – и образует хоровод.
Гаспар повешен.
Казнь напоминает ему многое, и последнее сотрясение еще раз вызывает в его памяти самые счастливые из его ночей. Он мило пляшет и его исступленные ноги отгоняют одного за другим зрителей этого искупления, одетых в теплые муфты и в подбитые ватой косынки.
Все же он кончает тем, что умирает и оканчивает, как само правосудие.
Слишком длинный дивертисмент народной толпы, появившейся бог знает откуда.
Что касается Гаспара Гаузера – царство ему небесное!..
Каково?
Не совсем тот
Решительно, Наполеон I – тот человек, какой нам нужен. Я не собираюсь говорить о несравненном полководце, ни тем более об импровизированных правителе и законодателе, которым будут удивляться самые отдаленные поколения. Нет, я хочу позволить моему беспокойному и бродячему перу воздушно и как бы во сне поболтать немного о нем, единственно как о частном лице, таком занимательном.
И прежде всего – да, я люблю этого маленького человека с сотнями замыслов, бродягу в эполетах, немного пресыщенного, думается, но все же убежденного завсегдатая революционных клубов и кабачков, я обожаю угрюмого мальчишку 10-го августа 1792 г. и его «coglione» по адресу жалкого Людовика XVI. А его дерзкий брак с Жозефиной, этой содержанкой, сумевшей довести до безумия его, холодного от скрытности, и достаточно протомить его, уже грозного и готового наложить на все свою руку. А разбитый на тысячу осколков чайный сервиз у австрийского дипломата. А забавное напоминание о Бриенне на трибуне Пятисот: «Я – бог Марс!» Хитрый корсиканец, должно быть, много смеялся потом, убеждаясь, что, в сущности, это было уж вовсе не так глупо, и что истина везде берет свои права, даже в риторике.
Империя не портит мне, по крайней мере, моего Бонапарта. Вот хотя бы коронование в соборе Парижской Богоматери… самим Папой! Разве вы не проникаетесь каким-то неопределенным сочувствием к этому грубому и, в иных условиях и для другого человека, непростительному поступку: вырвать корону (Карла Великого!) из рук первосвященника, чтобы возложить ее вопреки всем традициям на голову своей милой креолки.
«Я не король Франции», – говорил он с сожалением и вся его жизнь свидетельствует об этом благоговейном и нелицемерном желании. Особенно Людовика XIV окружал он поклонением, почти фанатическим, делающим только честь возвышенной его душе. У него было сознание своего дурного воспитания, своего низкого происхождения. Сын и внук мелких местных стряпчих, с юных лет окунувшийся в окрестные распри, затем в кровавея парижские переделки, он должен был приобрести, даже еще до лагерной жизни, эту нравственную развязность, это пристойное поведение, эту резкую речь и жесты, которые он сохранил до могилы.
Его раздоры с Папой, наглое похищение и своего рода заточение последнего в Фонтенбло отвратительны мне, но все же говорят в пользу моей мысли. Нестрогий, но весьма искренний католик, как доказала его прекрасная и простая смерть, он думал, что сделал все, что мог, для Церкви, восстановив богослужение во Франции. Светская власть на его взгляд – взгляд плохо раскаявшегося якобинца – была лишь присвоением, что я говорю, святотатством: «Мое царство не от мира сего и т. д.» И этот тонкий политик не понимал, что для того, чтобы царство небесное было проповедано urbi et orbi, у верховного проповедника руки не должны быть связаны, а рот – зажат. Не говоря уже о том, что царство небесное, говоря языком политики, есть нравственное владычество какого-либо человека, несущего мир и согласие, охранителя нравов, блюстителя народных прав. Нет, Наполеон не понимал и не мог понять этого, солдат второго года республики, которого порох и «Марсельеза» с первых же дней сделали глухим к куче добрых доводов прошлого – да и будущего! Но как любопытны эти вкрадчиво угрожающие беседы между двумя итальянцами, гением и святым. И дружба никогда не прекращалась между ними. «Дневник Святой Елены» (что за книга! книга века, говорил мне один приятель, и он прав), переполнен самыми сыновними, самыми трогательными чувствами по отношению к Пию VII, а удивительный прием, оказанный в Риме после Ватерлоо императрице-матери и императорской фамилии обнаружили в прежнем пленнике Бонапарта невыразимо прекрасное отцовское чувство.