Как-то утром комиссар, совершая осмотр, прошел мимо меня; я попросил позволения сказать ему несколько слов. «Ну! Что тебе надо? — спросил он. — Уж не хочешь ли ты на что-нибудь пожаловаться?» Ободренный этим, я воскликнул: «Ах, господин комиссар, вы видите перед собой честного преступника. Может быть, вы припомните, что по приезде сюда я заявлял вам, что нахожусь здесь вместо моего брата. Я его не обвиняю, думаю даже, что он был не виновен в подлоге, который ему приписывали, но это его осудили под моим именем, и он, а не я, бежал из брестского острога. Теперь он на свободе, а я, жертва злосчастной ошибки, несу за него наказание. Я знаю, что не от вас зависит решение суда, но есть милость, которую вы можете мне оказать: из предосторожности меня посадили в ту камеру, где много всякого сброда — воров, убийц и отъявленных злодеев. Ежеминутно я трепещу от рассказов об их преступлениях, от их планов совершить такие же, если не хуже, если только когда-либо им удастся освободиться от оков. Ах, умоляю вас, не оставляйте меня в их обществе. Я пытался убежать только для того, чтобы избавиться от окружения этих негодяев. (Я обернулся в ту сторону, где находились арестанты.) Взгляните, какими зверскими глазами они на меня смотрят: они хотят, чтобы я раскаялся в сказанном, они жаждут обагрить руки моей кровью. Еще раз умоляю вас, не оставляйте меня этим чудовищам». Во время этой речи каторжане словно остолбенели от изумления; они не могли постичь, как один из их собратьев осмеливался так поносить их в лицо; сам комиссар не знал, что думать о моей странной выходке. Добряк в душе, он велел снять с меня оковы и назначил на работы. Меня поставили в пару с неким Салесом, отличавшимся такой хитростью, какая свойственна только каторжнику. Как только мы остались одни, он спросил меня, собираюсь ли я бежать.
«И не помышляю, — ответил я, — я счастлив и тем, что мне можно работать». Мою тайну знал Жоссаз, он и устраивал все для моего побега. На мне было штатское платье, скрытое под одеждой каторжника так искусно, что даже мой напарник не заметил этого. На третий день после моего отделения от товарищей я пошел на работу и предстал перед смотрителем. «Иди отсюда, негодяй, — сказал мне дядюшка Матье, — теперь не время». И вот я очутился за канатами; место показалось мне удобным, и я сказал напарнику, что отойду по надобности. Едва он потерял меня из виду, как я сбросил свой красный плащ и пустился бежать по направлению к докам. Я зашел на одно судно и спросил Тиммермана, который, по моим сведениям, находился в госпитале. Повар, к которому я обратился, принял меня за кого-нибудь из новой команды. Я был в восторге от этой ошибки и, услышав по выговору, что повар овернец, завел с ним разговор на его родном языке и болтал совершенно свободно. Между тем я был как на угольях: сорок пар каторжан работали в двух шагах от нас, с минуты на минуту меня могли узнать. Наконец, я вскочил в лодку, которую отправляли в город, и, взявшись за весло, стал рассекать волны, как истый моряк. Скоро мы были уже в Тулоне. Я побежал к итальянской гавани. Тут раздались три пушечных выстрела, возвещавших о том, что побег обнаружен. Я задрожал: я уже видел себя в руках полиции, представлял себе, как предстану перед добрым комиссаром, которого так нагло обманул. Предаваясь этим печальным размышлениям, я продолжал бежать без оглядки и, чтобы не попадаться на глаза народу, направился к городскому валу.
Добравшись до уединенного места, я замедлил шаги. Какая-то женщина подошла ко мне и спросила на провансальском наречии, который час. Я ответил, что не знаю, тогда она стала болтать о дожде и хорошей погоде и заключила просьбой проводить ее. «Это в четырех шагах отсюда, — добавила она. — Никто нас не увидит». Я пришел со своей спутницей в бедную лачугу и спросил у нее чего-нибудь поесть. Пока мы беседовали, снова послышались три пушечных выстрела. «А! — воскликнула незнакомка с довольным видом. — Вот уже второй сегодня убежал». — «Стало быть, это тебе приятно, красотка? Или ты рассчитываешь на награду?» — поинтересовался я. «Я-то?.. Мало же ты меня знаешь». — «Полно! — воскликнул я. — Пятьдесят франков никогда не помешают, и если бы кто-нибудь из этих дерзких попался мне в руки…» — «Несчастный! — вскрикнула она, делая движение, чтобы оттолкнуть меня. — Я бедная девушка, но все-таки никогда не буду есть хлеб, заработанный таким образом». После этих слов я доверил ей свою тайну. Узнав, что я беглый каторжник, она решила мне помочь.
Мы с Селестиной вышли из дома и едва сделали несколько шагов, как мимо нас потянулась похоронная процессия. «Ступай за похоронами, — сказала она, — и ты спасен». Я не успел ее поблагодарить, как она исчезла. Процессия была многолюдная, и я смешался с толпой. Вскоре я убедился, что Селестина не обманула меня. Дойдя до кладбища, я подошел к могиле, бросил на гроб горсть земли и отстал от общества, направившись по боковым дорожкам.
Долго я шел, не теряя из вида Тулона. Часов в пять вечера при входе в сосновый лес я вдруг увидел человека с ружьем; поскольку он был порядочно одет и имел охотничью сумку, то я принял его за охотника, но, заметив торчавший из кармана пистолет, со страхом подумал, не один ли это из тех провансальцев, которые пускаются в погоню за беглыми арестантами. Если это предположение было верно, то никакое бегство мне бы не помогло, лучше было идти ему навстречу, нежели отступать. Я невозмутимо приблизился к незнакомцу и спросил дорогу в Алек.
«Идите по этой тропинке, которая вас приведет прямо к посту жандармов. Если вы не любите путешествовать в одиночестве, то можете воспользоваться их обществом».
При слове «жандарм» я невольно побледнел; незнакомец заметил действие своих слов: «Ладно-ладно, вижу, что вы не намерены идти большой дорогой. В таком случае если вам некуда спешить, то я готов вас проводить». Он, по-видимому, был отлично знаком с окрестностями, и я согласился.
После часа ходьбы товарищ мой подошел к дереву и провел рукой по стволу; я увидел, что он считает зарубки, сделанные на нем ножом. «Это хорошо!» — воскликнул он, вынул из своей сумки кусок хлеба и поделился со мной, дав мне попить из своей фляги. Подкрепление пришлось как нельзя кстати. Несмотря на темноту, мы шли так скоро, что я устал: ноги мои, давно отвыкшие от движения, отказывались служить мне, и я уже готов был объявить, что не могу продолжать путь. «Тише, — вдруг сказал мой спутник, припав ухом к земле, — прилягте, как я, и слушайте; с этим проклятым польским войском надо всегда быть настороже. Вы ничего не слышите?» Я ответил, что мне послышался какой-то топот.
«Да, — подтвердил мой проводник, — это они; не двигайтесь, или нас заберут». Не успел он договорить, как к кустам, где мы спрятались, подошел патруль. «Видите ли вы что-нибудь?» — послышался вопрос шепотом. «Ничего, сержант». — «Черт возьми! Так темно, хоть глаз выколи. Этот бешеный Роман — провались он в преисподнюю — заставил нас бродить всю ночь по лесу!.. Ну попадись он мне!» — «Кто там?» :— крикнул вдруг солдат. — «Ты кого-нибудь видишь?» — спросил сержант. «Никого, но мне послышался какой-то шорох с этой стороны», — и, вероятно, солдат указал на место, где были мы. «Ты бредишь… Тебя так напугали Романом, что он тебе всюду грезится».
Другие солдаты подтвердили, что действительно послышался шорох. «Да полно вам, — возразил сержант, — говорю вам, что никого там нет; нам пора убираться отсюда». Стража, по-видимому, намеревалась уйти.
«Это военная хитрость, — прошептал мой сотоварищ, — я уверен, что они изъездят лес и затем оцепят нас. Следуйте за мной, вот мои пистолеты: когда я буду стрелять, выстрелите и вы, так чтобы четыре выстрела прозвучали одновременно… Пора! Пли!»
Разом раздалось четыре выстрела, мы побежали без оглядки, но никто не стал нас преследовать. Придя к уединенному домику, незнакомец сказал мне: «Здесь мы в безопасности». Он прошел вдоль забора и вынул из дупла в древесном стволе ключ от дома, в который мы сейчас же вошли.
Железная лампа, висевшая у камина, освещала обставленное грубой мебелью жилье, в углу виднелся бочонок, по-видимому, наполненный порохом, выше, на доске, были разбросаны патроны. Женское платье, повешенное на стуле, и черная шляпка обнаруживали присутствие женщины; очевидно, она спала — до нас даже доносилось ее сопение. Мой спутник достал из старого сундука часть козленка, лук, масло, козий мех с вином и пригласил меня поесть. Он имел очевидное намерение порасспросить меня кое о чем, но я ел с такой жадностью, что он не рискнул прерывать меня. Когда я закончил, он отвел меня на нечто вроде сеновала, затем удалился. Едва я растянулся на соломе, как мною овладел непреодолимый сон.
Проснувшись, я решил, судя по высоте солнца, что должно быть два часа пополудни. Женщина, без сомнения та самая, чье платье мы видели, услышав, что я зашевелился, просунула голову в мою каморку и сказала: «Не шевелитесь, окрестности полны жандармов».
В сумерках я снова увидел вчерашнего попутчика, который прямо спросил, кто я, откуда и куда направляюсь. Приготовившись к этому неизбежному допросу, я ответил, что я дезертир с корабля «Океан», стоявшего тогда в гавани Тулона, и направляюсь в Алек.
«Хорошо, — сказал он, — теперь я вижу, кто вы такой; ну а кто я, как вы думаете?» — «По правде сказать, сначала я принял вас за полевого сторожа, потом за главаря шайки контрабандистов, а теперь уж и не знаю, что думать». — «Скоро узнаете… Надо вам сказать, что в нашей стороне народ храбрый, но не любит становиться солдатом насильно, поэтому подчиняется призыву только тогда, когда его избежать невозможно. Явились жандармы забирать непокорных, те оказали сопротивление; с обеих сторон было пролито много крови, и жители, принимавшие участие в битве, бросились в леса, чтобы избежать военного суда. Так мы собрались в числе шестидесяти человек под начальством Романа и братьев Биссон де Трец. Если вам угодно остаться с нами, я буду рад».
Не желая отклонять предложение и не думая о последствиях, я изъявил согласие. Еще два дня я пробыл в хижине, на третий мы отправились в путь, и мой спутник снабдил меня карабином и двумя пистолетами. После нескольких часов ходьбы по горам, покрытым лесом, мы подошли к жилью, гораздо большему, чем первое: это был дом предводителя Романа. Я подождал с минуту за дверью, вскоре мой товарищ вернулся за мной и ввел меня в большую залу, где я очутился перед сорока субъектами, окружавшими одного. То ли простолюдин, то ли мещанин — он напоминал своим обликом провинциального землевладельца; этой-то персоне меня и представили. «Очень рад вас видеть, — сказал он, — мне говорили о вашем хладнокровии, познакомили и с другими качествами. Если вы согласны разделить с нами опасности, то найдете здесь друзей. Все честные люди на нашей стороне, равно как и все храбрые, потому что мы одинаково ценим как честность, так и храбрость». После этой речи, которая могла быть произнесена только Романом, мне устроили братский прием. Таково было мое вступление в это сообщество. Начав, как и шуаны, с того, что останавливал дилижансы с казенными деньгами, Роман перешел к грабежу путешественников. Рекрутам, из которых преимущественно состояла его шайка, были не по сердцу подобные вылазки; но привычка к бродячей жизни заставляла их идти и на это.