Я уже имел случай видеть, что при сильном душевном беспокойстве люди, употребляющие табак в том или другом виде, истребляют его с большой неумеренностью. Я знал, что нет курильщика, который бы мог так скоро выкурить трубку, как приговоренный на смерть тотчас по произнесении смертного приговора или перед самой казнью; по мне никогда еще не случалось видеть, чтобы злодей в положении Пона вздумал спровадить в желудок такое огромное количество вещества, которое по своей едкости могло принести страшный вред. Я боялся, чтобы он не захворал; может, он даже имел намерение отравить себя. Как бы то ни было, я велел взять у него оставшийся табак и давать ему только понемногу и с тем условием, чтобы он удовольствовался одним жеваньем. Пон подчинился приказанию, не глотал более табаку, и ни по чему не было видно, чтобы проглоченный принес ему какой-либо вред.
Глава сорок третья
Свидание в Версале. — Большой рот и маленький кусок. — Раскаяние двух осужденных. — Отчаяние преступников. — Каждый сам устраивает свою судьбу. — Сон убийцы. — Новообращенные. — Убийцы приглашают меня на свою казнь. — Золотая табакерка. — Всемогущий Бог. — Роковой час. — Молитва и последняя просьба. — Мы свидимся там. — Гильотина. — Подарки на память. — Прощание. — Казнь. — Я целую две мертвые головы. — Дух мщения. — Последнее прости. — Вечность.
Я вернулся прямо в Париж и поместил Пона в Версаль, где содержались Курт и Рауль. По приезде я пошел навестить их.
— Ну, наш молодец засажен, — сказал я им.
— А, уж он у вас? — воскликнул Курт. — Что ж, тем лучше!
— Поделом ему! — добавил Рауль. — Я уверен, что он дал себя знать!
— Он-то? — возразил я. — Да он был смирен, как баран.
— Как, он не защищался? Гм, видишь, Рауль, он не защищался!
— У этих чудовищ большой рот, но они глотают и маленькие кусочки.
— Данные вами сведения, — сказал я, — не пропали даром.
До отъезда из Версаля я, в знак благодарности, хотел доставить развлечение узникам и пригласил их на обед. Они согласились с большим удовольствием, и все время, проведенное нами вместе, я не видал на их лицах ни малейшей тени печали: они более чем покорились воле Божьей; я не удивился бы, если бы они превратились в честных людей; по крайней мере, их разговоры свидетельствовали о том.
— А надо сознаться, мой бедный Рауль, — говорил Курт, — что мы занимались плохим ремеслом.
— Уж и не говори! Ремесло, которое ведет на виселицу…
— И это еще не все: быть в постоянном страхе, не иметь минуты покоя, трепетать при виде каждого нового лица.
— Истинная правда, повсюду мне виделись полицейские шпионы и переодетые жандармы; малейший шум, даже собственная тень приводила меня в трепет.
— А я-то! Стоило только какому незнакомцу взглянуть на меня, как я уже думал, что он снимает мои приметы.
Меня всего бросало в жар, и я чувствовал, что краснел до ушей.
— Раз совратившись с пути, идешь очертя голову! Если бы пришлось опять приниматься за то же, то я готов лучше тысячу раз пустить себе пулю в лоб.
— У меня двое детей, но если им предстоит дурная дорога, то я лучше готов велеть матери сейчас же их удушить.
— Если бы мы употребили столько стараний на добро, сколько на зло, мы не были бы здесь, мы были бы счастливее.
— Что делать! Такова, видно, наша судьба.
— Не говори ты мне этого… Всякий сам себе устраивает судьбу… Назначение судьбы — это вздор; судьбы нет, и без дурных знакомств, я чувствую, что не был бы негодяем. Помнишь ли, после каждого нашего преступления сколько я должен был прибегать к утешению? Это потому, что на мне было точно 509 фунтов тяжести; выпей я хоть целую вельту[3], и та бы меня от нее не избавила.
— А мне так сердце жгло, точно раскаленным железом. Я ложился на левый бок и как только забывался, то будто пятьсот миллионов чертей гнались за мною. То мне чудилось, что меня застали в моем окровавленном платье, то закапывающим труп или несущим его на спине. Я просыпался точно окунутый в воду; пот лил со лба так, что его можно бы собирать ложками. После того уже невозможно было сомкнуть глаз; колпак мой мешал мне, и я его вертел и переворачивал на сто ладов; как будто железный обруч сжимал мне голову, упираясь двумя острыми концами в оба виска.
— А! И ты тоже испытал это… Точно колет иголками.
— Может быть, все это и называют угрызением совести.
— Угрызение или что другое, только это ужасное мучение. Верите ли, г-н Жюль, я не мог выносить долее; это должно было покончиться; честное слово, с меня было довольно. Может, кто другой был бы на вас сердит; но я считаю, что вы оказали нам услугу. Ты как находишь, Рауль?
— С тех пор, как мы во всем сознались, я точно в раю сравнительно с тем, что было прежде. Конечно, нам придется пережить дурную минуту; но ведь и те, которых мы убивали, были не в лучшем положении. Притом самое меньшее, что мы послужим примером.
При расставаньи Курт и Рауль умоляли навестить их тотчас после осуждения; я обещал им и сдержал слово; через два дня после произнесения смертного приговора я пришел к ним. При моем появлении они испустили радостный крик. Имя мое прозвучало под мрачными сводами тюрьмы как имя освободителя. Они сказали, что приход мой доставляет им большое удовольствие, и просили позволения поцеловать меня, в чем я не имел силы отказать им. Они были прикованы к нарам, со скованными руками и ногами. Я влез на нары, и они прижали меня к сердцу с таким жаром, точно самые лучшие друзья после долгой и тяжелой разлуки. Один мой знакомый, бывший свидетелем этого свидания, очень испугался, видя меня некоторым образом во власти злодеев.
— Ничего не бойтесь, — сказал я ему.
— Нет-нет, не бойтесь, — заговорил Рауль о живостью. — Чтобы мы сделали какое зло г-ну Жюлю!.. Никакой опасности нет.
— Г-н Жюль, — добавил Курт, — вот так человек! Он один только наш друг, и что мне особенно нравится, он не покинул нас.
Намереваясь удалиться, я заметил возле них две маленькие книжки, из которых одна была раскрыта (то были Мысли христианина).
— Кажется, вы занимаетесь чтением, — заметил я. — Уж вы не взялись ли за благочестие?
— Что делать? — отвечал Рауль. — Сюда пришел пастор исповедовать нас и оставил нам это. Во всяком случае, тут есть вещи, которым если бы следовали, то мир был бы лучше, чем теперь.
— Еще бы не лучше! Недаром говорят, что религия — не шутка; мы родились на свет не для того, чтобы околевать, как собаки.
Я поздравил новообращенных со счастливой переменой, происшедшей в них.
— Кто сказал бы два месяца тому назад, — произнес Курт, — что я дам себя дурачить какой-нибудь скуфье!
— А я-то, — заметил Рауль. — Ты знаешь, как я их в грош не ставил. Но при нашем положении совсем другое дело. И не смерть пугает меня; это для меня все равно, что воды напиться. Вот вы увидите, г-н Жюль, как я туда пойду.
— О да! — сказал Курт. — Вы должны прийти.
— Обещаюсь вам.
— Честное слово?
— Честное слово.
В день, назначенный для казни, я отправился в Версаль. Было десять часов утра, когда я вошел в тюрьму; заключенные разговаривали со своим духовником. Завидя меня, они быстро пошли мне навстречу.
Рауль (взяв меня за руку). Вы не знаете, сколько удовольствия доставляете нам. Видите, нас уже начали приготовлять к смерти.
Я. Я не хочу вам мешать.
Курт. Вы-то нам помешаете? Вы шутите, г-н Жюль.
Рауль. Разве у нас только десять минут осталось, чтобы мы не могли даже поговорить с вами? (Обращаясь к священникам). Вы нас извините, господа.
Духовник Рауля. Хорошо, хорошо, друзья мои.
Курт. Таких ведь немного, как г-н Жюль; а как видите, он нас засадил, но это ничего не значит.
Рауль. Коли не он, другой бы кто засадил.
Курт. И такой, который бы не обращался с нами так хорошо.
Рауль. Ах, г-н Жюль, я никогда не забуду, что вы для нас сделали.
Курт. И друг не сделал бы столько.
Рауль. И в довершение всего пришел посмотреть, как мы отправимся туда.
Я (предлагая им табаку в надежде переменить разговор). Ну-ка, щепотку; это хороший табак.
Рауль (сильно нюхнув). Недурен! (Он чихает несколько раз). Это пропускной билет, правда, г-н Жюль?
Я. Точно так.
Рауль. Однако я сильно болен. (Он взял табакерку и, раскрывши ее, стал рассматривать). А хороша вещичка! Ну-ка, Курт, ты знаешь, из чего она?
Курт (отворачиваясь). Это золото.
Рауль. Ты прав (отворачиваясь): золото — погибель людей. Видишь, куда это нас привело.
Курт. И подумать, что за такую дрянь можно себе наделать столько хлопот! Не лучше ли было работать? У тебя были честные родители, у меня тоже, и в настоящее время мы не опозорили бы их имя.
Рауль. О, не это заставляет меня особенно сожалеть, а те господа, которых мы спровадили… Несчастные!
Курт (обнимая его). Ты хорошо делаешь, что раскаиваешься. Кто убивает себе подобных, тот не должен жить. Это — чудовище.
Придворный духовник. Однако, дети мои, время идет да идет.
Рауль. Хорошо им говорить — Всевышнее Существо… Если Оно есть, то никогда не простит нам.
Придворный духовник. Милосердие Божие неистощимо… Спаситель, умирая на кресте, ходатайствовал перед Отцом за покаявшегося разбойника..
Курт. Кабы Он и за нас умолил!
Один из духовников. Вознесите ваши души к Господу, дети мои, падите ниц и молитесь.
Оба осужденные глядели на меня, как бы ожидая моего совета, что им делать; они как будто страшились, чтобы я не осудил их в слабости.
Я. В этом нет никакого стыда.
Рауль (своему товарищу). Ну, друг, поручим себя Богу.
Они стали на колени и около пятнадцати минут оставались в этом положении.