Наиболее решительно изживалось все то, что входило в противоречие с советскими нормами заботы о раненых и больных, ослабляло в той или иной мере уход за ними. Малейшие отступления от этих норм вызывали всеобщее осуждение тех, кто допустил подобное. На госпитальных общественных форумах, начиная с утренних конференций и кончая собраниями партийной и комсомольской организаций, общими собраниями по специальностям, было принято называть вещи своими именами, чтобы извлекали уроки все. А в случаях более тонких и сложных, когда важно было, скажем, заблаговременно предупредить возникновение лечебной ошибки, мы приглашали товарища имярек на откровенный разговор со старшими коллегами, ведущими специалистами и, наконец, с начальником госпиталя.
Наряду с противоречиями между хорошим и плохим, развязка которых не задерживалась в любом конкретном случае, нам доводилось также встречаться в своем медицинском коллективе и с противоречиями совсем иного рода, рассудить которые куда трудней, — противоречиями между двумя одинаково правомерными точками зрения, за которыми стояли разные индивидуальности. Расскажу об одной из таких коллизий.
Третье хирургическое отделение эвакогоспиталя № 3829 возглавлял профессор военврач 2-го ранга А. В. Тафт. Александр Вульфович был уже в летах и слыл видным специалистом в области травматологии и ортопедии, заведовал до войны кафедрой в Харьковском медицинском институте. Естественно, у него имелись свои устоявшиеся взгляды на многое в хирургии, кое в чем расходившиеся с некоторыми популярными точками зрения. Он дорожил своими «нюансами», как сам говаривал, и был отнюдь не прочь всячески оттенять их перед коллегами — и когда шло определение диагноза, и когда намечались методы хирургического лечения. Впрочем, обычно это не мешало ему без лишнего шума, так сказать, вставать на горло собственной песне, когда требовали того обстоятельства. Интересы больных все же оставались для него в конечном счете превыше всего, что особенно наглядно проявлялось в его сердечном отношении к каждому из них.
Но от взора ведущего хирурга госпиталя военврача 2-го ранга Ю. С. Мироненко эта важная черта характера его коллеги и сверстника как-то ускользала долгое время. Сам Юрий Семенович, высокий, атлетически сложенный, с проницательными глазами, отливающими сталью, выглядел истинным рыцарем своей благородной и трудной профессии. До войны он, как и Тафт, только в качестве доцента, сочетал хирургическую практику с исследованиями, читал лекции, вел аспирантуру. На войне продолжал пестовать молодых медиков, оказывая им немалую помощь своими мудрыми советами и высокой требовательностью, о которой довольно точно сказал один из наших молодых хирургов: «Его строгая взыскательность не унижает, а возвышает». Однако тактичность Юрия Семеновича как-то улетучивалась во время деловых контактов с Александром Вульфовичем, что вызывало соответствующую реакцию собеседника. Впрочем, кто из них первым начинал размахивать шпагой в том или другом случае, право, не столь важно.
Так или иначе, при каждом клиническом разборе в третьем хирургическом отделении — они проводились регулярно раз в неделю — между обоими старейшинами хирургического корпуса возникали разногласия, принимавшие особенную остроту при решении вопросов, жизненно важных для раненых, при выборе методов хирургического лечения. Волей-неволей мне, как старшему начальствующему лицу, приходилось становиться буфером при их столкновениях, а для этого нужно было находить наиболее рациональные зерна в полярных вариантах предлагаемых решений серьезных диагностических и лечебных проблем.
Вообще-то дискуссии такого рода обычны в медицинских учреждениях, и полезность их несомненна. По конкретному, вполне насущному поводу сопоставляются различные теоретические концепции, всевозможный практический опыт, различные тактико-хирургические приемы — и все это на бодрящем психоэмоциональном накале, который способствует плодотворной работе мысли. Недаром издавна известно, что в споре рождается истина. Только не в таком споре, который грозит свестись в перепалку, где существо дела блекнет за персональными амбициями, выступающими на первый план.
Старшему начальствующему лицу не оставалось ничего иного в подобной ситуации, как оглашать свое заключение, имеющее силу приказа, и завершать таким образом затянувшийся разговор, который сам по себе мог завести бог весть куда. Разумеется, приказ затем немедля уточнялся, доводился, так сказать, до кондиции, и если требовалось, то при дополнительном обмене мнениями с каждым из этих опытных хирургов в отдельности.
Признаюсь, меня временами подавляла эта несуразица во взаимоотношениях двух взрослых, равно уважаемых, вроде бы одинаково положительных людей. Ведь со стороны-то было отчетливо видно, что нет у них ничего антагонистического, что оба одинаково стремятся к одному и тому же — наибольшей пользе для дела, для раненых. «И разногласия их, по сути, гроша ломаного не стоят, — думал я, — все они сводятся в конечном счете к большему или меньшему учету формулировки диагноза при одной и той же врачебной тактике. Просто не могут совладать со своим застарелым профессиональным самолюбием».
Но как ни просто выглядело все это с высоты моих тогдашних 25 лет с небольшим, как ни подмывало меня временами высказать начистоту свое мнение на очередном клиническом разборе, я предпочитал оставлять его при себе. Все же чувствовал, что была какая-то неточность в моей оценке происходящего, грубая прямолинейность, что ли. Да и не хотел обижать «наших стариков», подвергать сраму всех нас, во вред делу. И так уже почти все вокруг знали об этой досадной и смешной неурядице, и кто-то уже подшутил едко, предложив включить в будущую летопись эвакогоспиталя № 3829 особую главу на гоголевский манер: «О том, как Юрий Семенович поссорился с Александром Вульфовичем».
Мудрая жизнь сама вскоре развязала этот нелепый узелок, от которого никому не было прока. 8 апреля 1943 года мы подготовили к эвакуации по назначению с точным адресом специальных госпиталей более 200 раненых. Но лишь начали вывозить их к вокзалу, как налетели «мессершмитты» и «юнкерсы» и начали бомбить город. Наряду с железнодорожным узлом, главной их мишенью, пострадали и некоторые госпитали неподалеку от нас. Наши госпитальные здания потряхивало, летели наземь оконные стекла. Всех тяжелораненых перенесли в бомбоубежище. Работа в операционных и перевязочных продолжалась обычным порядком, который несколько нарушило появление окровавленных людей с улицы, военных и гражданских, — жертв воздушного налета, нуждавшихся в срочной помощи.
Потеряв несколько самолетов, сбитых зенитчиками, фашистские налетчики ретировались. Мы продолжали эвакуацию раненых.
Несмотря на то что в госпитале был введен в правило личный осмотр начальниками отделений каждого раненого, подготовленного к эвакуации, все же изредка возникали неожиданные осложнения: у кого-то обнаруживались в последний момент признаки опасных недугов, кровотечений. Так произошло и на этот раз. Мне сообщили о ЧП: из отделения профессора А. В. Тафта отправили раненого красноармейца, который пожаловался уже на вокзале на распирающую боль в голени. Ведущий хирург в связи с этим происшествием тотчас обратился с рапортом к начальнику госпиталя: «Раненый имярек возвращен с вокзала в связи с подозрением на газовую гангрену. Прошу наложить на начальника третьего отделения строгое административное взыскание».
Наложить взыскание нетрудно, думаю, было бы за что. Во-первых, действительно ли газовая гангрена у этого раненого? Осмотрел его в перевязочной, пригласив с собой Ю. С. Мироненко. На уровне левого голеностопного сустава действительно имелся небольшой отек, при ощупывании которого определялся легкий хруст. Такой же симптом бывает и при безобидном воспалении сухожильного влагалища мышц тыла стопы (тендовагинит). Так что же тут?..
Постояли с Юрием Семеновичем несколько минут, пощупали пульс у раненого — в пределах нормы, выяснили общее состояние раненого — не нарушено. Стало быть, не следует торопиться с диагнозом. Решили: наложим повязку с мазью Вишневского, создадим покой конечности, организуем наблюдение и через несколько часов решим, какие меры принять дальше.
А Юрий Семенович негодует:
— Нет, подумать только — отправить раненого с подозрением на газовую инфекцию на следующий этап, не разобравшись у себя дома! Этот случай необходимо по свежим следам, завтра же, разобрать на утренней конференции.
И тут мне вспомнилось, что в истории болезни раненого был один существенный пробел, которого не должно бы быть при эвакуации.
— Когда я смотрел историю болезни, — сказал я Юрию Семеновичу, — то там не оказалось заключительного эпикриза (итоговая запись). Тут что-то неясно…
— Как неясно?! — удивленно воскликнул Мироненко. — Факт, что у раненого не все благополучно! Вот и установим, что неблагополучно и кто отправил его.
Я попросил принести список раненых, направленных 8 апреля в эвакуацию из третьего отделения. Там фамилия этого раненого не значилась. «А не произошло ли это по его личной инициативе? — подумалось мне. — Ходит самостоятельно, предложили отправиться в бомбоубежище, а он предпочел усесться в санитарный автобус, стоявший у выхода, чтобы вообще выбраться из шумного города. Можно понять и такой ход мыслей уставшего, только начинающего лечиться человека».
Дело обстояло, судя по фактам, именно таким образом. Конечно, мы не собирались пускаться в расспросы недужного, не намеревались читать ему мораль. Главным, самым радостным для нас было то, что он вот тут, в нашем госпитале, и что тень гангрены, упавшая было на него, исчезла.
— Что будем делать, товарищ военврач 2-го ранга? — осведомился я довольно сдержанно у ведущего хирурга после нашего совместного утреннего визита к спокойно спавшему раненому.
Ведущий ответил с непривычной для него неопределенностью:
— Решайте сами, товарищ начальник.
Потом был разговор с профессором Тафтом, явившимся тут же утром, без вызова. Он уж сам установил, что тревога из-за эвакуации раненого оказалась не очень обоснованной, осмотрел его еще раз, придя к тому же оптимистическому выводу, что и мы с Мироненко. Тем не менее он очень остро переживал случившееся, искренне считая себя повинным в том, что больной смог в обстановке бомбардировочной сумятицы попасть в группу раненых, подготовленных к эвакуации, хотя, к счастью, в последний момент и одумался.