– Я обещал великому князю освободить манеж для занятия войск к шести часам. Перепишите арестованных и переправьте в Бутырскую тюрьму. Там приготовлен ужин. Вся полиция в вашем распоряжении. Я вам не мешаю. Делайте, что нужно.
Передача полиции в мое распоряжение в то время, как на месте находились полицмейстеры в генеральских чинах, был факт знаменательный, что и учли, конечно, в мою пользу.
Отдав приказание, генерал направился в сторону, сел на поданный ему стул и закурил сигару.
Теперь уже было легко. Начали регистрацию задержанных. Время от времени меня звали то к одному, то к другому кругу. Студенты требовали есть, спрашивали, для чего казаки, что будут делать с арестованными. Я объяснил, что еда ожидает в Бутырках, что в наших общих интересах скорее кончить регистрацию, что казаки необходимы для порядка. С молодежью можно было говорить; ей только не надо было лгать.
В одном кругу попытались было начать петь, но казаки внушительно пригрозили нагайками, и водворилась тишина. Ко мне подошел товарищ прокурора и начал говорить о неуместности угроз казаков. Я ответил, что казаки исполняют мои приказания, относительно же уместности и правильности их я ответствен перед моим начальством. Отдав затем честь рукою, я пошел делать свое дело. Больше ко мне прокуратура не подходила.
Часа через три началась отправка задержанных в Бутырки. Для женщин были поданы фургоны, но они гордо отказались от них и пошли пешком. Это им досталось нелегко. До тюрьмы было несколько верст и многие из них жалели потом о своей горячности, но было поздно.
К шести часам манеж был освобожден, и я доложил о том Трепову. Генерал, ни разу не вмешавшийся в мои распоряжения и только наблюдавший за тем, что и как делается, поблагодарил меня, пожал крепко руку и сказал, улыбаясь:
– Будете представлены к награде.
Все разошлись. Вернувшись домой, я трясся, как в лихорадке. Пришлось выпить вина, но, слава богу, все сошло хорошо. Ни одного удара, ни одного скандала, ни одной жалобы на действия войск или полиции.
Эта ночь предопределила мою дальнейшую службу в Царском Селе. В лице Дмитрия Федоровича Трепова я приобрел солидную служебную протекцию.
В следующие дни мне приходилось иметь дело в Бутырской тюрьме. Администрация университета начала свое дознание, студенты отказывались разговаривать с ней, и мне поручили убедить их заполнить анкетные листы.
Когда я явился в тюрьму, то начальник тюрьмы, проведя меня в общий коридор, куда выходило несколько огромных пересыльных камер с несколькими сотнями арестованных, закрыл за мною железную дверь, и я остался один с заключенными.
Пройдя в одну из палат, я стал в простенок между окнами, чтобы видеть всю толпу и не иметь никого позади себя, и начал говорить. Я убеждал студентов принять анкетные листы, предложил им от имени Трепова газеты и обещал ускорение дела. Настроение складывалось в мою пользу: взяли листы, взяли газеты. Вдруг с галерки послышался выкрик:
– Да что с ним разговаривать, товарищи, жандарм ведь, вон его!..
Выкрики повторялись, толпа зашумела, стало как-то нехорошо. В это время один из студентов приоткрыл мой портфель и заглянул в него. Я вспылил:
– Что вы делаете, студент? Я доверчиво разговариваю с вами, а вы забираетесь ко мне в карман, разве это можно?
Этот глупейший инцидент выручил меня. Стоявшие около меня студенты стали шикать на своего товарища. Кто-то кричал:
– Коллега, стыдно, оставьте, нельзя…
Воспользовавшись моментом, я двинулся вперед, делая жест рукой; толпа расступилась. Как я вышел целым из камеры, как я прошел по коридору и очутился за огромной железной дверью, где меня встретил начальник тюрьмы, – я не понимаю. Наговорив любезностей начальнику тюрьмы за оставление меня одного среди арестованных, я уехал. Я чувствовал себя избитым. В отделении говорили, что на мне не было лица.
После этого случая Бутырки сделались как бы моей монополией. То и дело приходилось ездить и разговаривать с арестованными.
Случилось тогда такое обстоятельство. Профессор Герье[85], десятка два слушательниц которого были среди арестованных, попросил разрешения у обер-полицмейстера переговорить со своими слушательницами. Свидание было разрешено, но в присутствии жандармского офицера, и выбор пал на меня.
В тюремном классе были собраны арестованные слушательницы курсов Герье. Поздоровавшись с ними, профессор занял учительское место, все расселись по партам, а я сел сзади. Профессор обратился к курсисткам с речью, в которой высказал следующее:
– Милостивые государыни, вы знаете, что я профессор. Вы учитесь у меня, слушаете меня, признаете мой авторитет в науке и никому из вас не приходит в голову спорить со мной и говорить, что вы знаете науку лучше меня. Вам не приходит в голову учить меня, даже спорить со мною по моему предмету. Отчего же вы думаете, что наука управлять государством менее сложна? Отчего в деле политики вы, молодые, неопытные, только что вступающие в жизнь девушки, считаете себя компетентными спорить с властью? Считаете возможным доказывать ей, что она не права, что вы лучше ее знаете, что надо делать и требуете тех или иных политических реформ…
Почтенный седой профессор долго развивал свои мысли, говорил талантливо и горячо, но успеха не имел. Ему отвечала растрёпанная девица: тут было всё. Несколько курсисток наговорили ему затем много нехорошего, нетактичного и даже дерзкого. Мне пришлось приблизиться и стать около профессора.
Удивленный и взволнованный профессор покинул класс и вышел со мною. При проходе через большое помещение, где происходило свидание арестованных с родственниками, студенты узнали профессора, начались шиканья и свистки. Я довел профессора до выхода, распрощался с ним и вернулся в приемную. Через несколько минут ко мне подошли два студента и от имени остальных просили удалиться, предупредив, что в противном случае они не ручаются за последствия. Я ответил, что в насилие толпы студентов против одного не верю, что нахожусь среди них не ради удовольствия, а по службе. Если же они сами верят в то, что говорят, то я, во-первых, немедленно прекращу все свидания и удалю родных и знакомых, а во-вторых, попрошу начальника тюрьмы вызвать караул и принять соответствующие меры. Ответ подействовал успокоительно. Мне пришлось нарочно пробыть в пересыльной лишних четверть часа.
В тот же день вечером арестованные устроили в виде протеста иллюминацию: жгли соломенники и подушки, высовывая их в окна, что заставило вызвать пожарную команду.
Финалом московских студенческих беспорядков того года явились: высылка многих в Сибирь, увольнение многих из высших учебных заведений и удаление остальных на разные сроки из Москвы.
Наказание первой категории являлось очень строгим и не соответствовало вине беспорядочников в массе. Основанием для этого тяжкого наказания служили большей частью хотя и солидные, но все-таки агентурные сведения, исходившие от той же молодежи. Самое же заключение о персональной виновности каждого арестованного делалось наспех и без строгой проверки выставленных улик. Отсюда частая несправедливость наказания.
Студенческие беспорядки очень отражались на настроении города вообще.
Повсюду чувствовалась особая нервозность и приподнятость.
Однажды в те дни, 9 февраля, пришедшая к обер-полицмейстеру на прием курсистка Алларт выстрелила в генерала в упор, но револьвер дал осечку. Покушение а-ля Вера Засулич[86] не удалось. Алларт схватили, обезоружили и привели в охранное отделение. Маленькая, черненькая, нервная девица, она была очень взволнованна и не могла толком разъяснить, почему и за что она стреляла. Если бы не чиновник Войлошников, она была бы избита во дворе городовыми, которые очень любили генерала. Алларт опросили и передали в жандармское управление.
В те же дни, как-то вечером, некий, кажется, акцизный чиновник Михалевич пытался проникнуть к генералу, с намерением убить его ножом. Его вовремя заметили и арестовали, а нож отобрали. Михалевич производил впечатление какого-то странного человека и на допросе признался, что хотел убить обер-полицмейстера.
Этим покушения на генерала Трепова не кончились. После декабрьской 1904 года демонстрации Московский комитет социалистов-революционеров издал прокламацию, в которой заявил, что он не остановится перед тем, чтобы «казнить» великого князя и Трепова.
Убийство великого князя комитет уступил Савинкову, а для убийства Трепова воспользовался предложением молодого человека Полторацкого[87], которого и снабдил револьвером. Вскоре револьвер, однако, отобрали, сказав, что выдадут, когда нужно будет. В комитете в то время видную роль играл Зензинов[88].
Первого января 1905 года Полторацкий узнал, что на следующий день Трепов уезжает в Петербург, и сейчас же сообщил о том в комитет, прося указаний, причем предупредил, что если ему не дадут револьвера, то он управится своими средствами, но возлагает ответственность за то на партию. Не получив ответа, Полторацкий отправился второго января на вокзал и произвел в проходившего в вагон генерала два выстрела, но промахнулся. Социалисты-революционеры, конечно, отреклись от этого покушения, заявив в «Революционной России», что партия ничего общего с ним не имеет. Так пишется история.
Весною того же 1905 года, уже в бытность Трепова петербургским генерал-губернатором, боевая группа социалистов-революционеров, с Барыковым во главе, сделала настоящую облаву на генерала на Большой Морской улице, но вся организация была выслежена и арестована охранным отделением.
Год спустя, летом 1906 года, социалисты-революционеры вновь пытались убить генерала. В Петергофский парк был послан убийца, который и убил там как-то вечером некоего генерала Козлова, думая, что стрелял в Трепова. Произошла «маленькая» ошибка. Всё равно царский генерал. Таким же образом, в Пензе, вместо жандармского генерала Прозоровского, убили пехотного генерала Лиссовского; в Киеве, вместо жандармского генерала Новицкого, ударили в Купеческом саду ножом одного из отставных армейских генералов, а в Швейцарии, вместо министра Дурново, отправили на тот свет немецкого купца Мюллера. Все это «маленькие» ошибки наших социалистов.