Найденная мной записка была короткой и ясной.
«Расскажи, что видишь».
Я присел на бордюр и написал Лили о своих противоречивых чувствах, о страшном транжирстве и всеобщей радости. Затем написал ей о том, что предпочел бы тихий и спокойный уголок возле переполненной книжной полки царящему на этой улице буйству энергии. Нет, я не против всего этого, просто каждому – свое. Я признался, что рад окончанию Рождества, и объяснил почему. Потом внимательно осмотрел улицу, стараясь вобрать взглядом все-все, чтобы рассказать об увиденном Лили. Рядом зевал трехлетний малыш, счастливый, но подуставший. Пожилая пара, ехавшая со мной в одном вагоне, закончила обход квартала. Мне представилось, что они приходят сюда из года в год и видят не только дома из настоящего, но и из прошлого. Представилось, что каждое их предложение начинается с фразы: «А помнишь то время, когда…»
Потом я написал Лили о том, чего не вижу. А именно – ее.
«Возможно, ты стоишь сейчас в нескольких футах от меня, рядом с танцующим партнером Клары, или фотографируешь на другой стороне улицы готовящегося сорваться с места Рудольфа. Возможно, я сидел возле тебя в вагоне метро или задел тебя плечом, проходя через соседний турникет. Однако ты в любом случае здесь, даже если не присутствуешь рядом, поскольку эти слова – для тебя, и без тебя бы их не было. Эта записная книжка – странный инструмент: музыканту, играющему на ней, неизвестна мелодия, пока она не прозвучит.
Ты хочешь узнать, как меня зовут, но если я назову тебе свое имя, даже без фамилии, ты все равно сможешь найти в интернете информацию обо мне – неточную и неполную. (Другое дело, если бы меня звали Джоном или Майклом.) Ты можешь поклясться, что не сделаешь этого, но соблазн никуда не денется, поэтому я лучше пока промолчу. Мне не хотелось бы, чтобы на твое мнение обо мне что-то повлияло. Надеюсь, ты не в обиде.
Следующее твое задание в нашем списке того, что нужно (или не нужно) делать, лучше выполнить сегодняшним вечером. Время поджимает, так как в этом клубе (я дал Лили адрес), меняющем названия чуть ли не каждый месяц, скоро начнется вечеринка на всю ночь. Тема вечеринки соответствует сезону и посвящена седьмой ночи Хануки. На разогреве будет еврейская группа («Иезекииль»? «Ариэль»?), а где-то с двух утра зажжет гейская танцевальная дэнс-поп/инди/панк группа «Глупый раввин». В перерыве между выступлениями этих групп ищи надпись на стене уборной».
Ночные вечеринки, вообще-то, не мое, поэтому нужно было сделать пару звонков, чтобы план сработал. Я сунул записную книжку в грецкий орех и достал из рюкзака куклу Буку.
– Присмотришь? – спросил я ее и оставил там же.
Глава 8Лили
В это Рождество я решила сделать себе подарок. Решила весь день общаться только с животными (настоящими и игрушечными) и Букой из записной книжки – если та вернется ко мне, – а разговоров с людьми (пусть даже это родители или брат) по возможности избегать.
Когда я научилась читать и писать, родители вручили мне доску для записей, которую я с тех пор всегда держу в своей комнате. Мысль состояла в том, чтобы я, Лили, в трудные для себя моменты вместо того, чтобы давать волю жуткой Визгле, изливала свои чувства на доску. Таким образом, она служила чем-то вроде терапевтического инструмента.
Так вот, когда этим рождественским утром родители позвонили мне по видеочату, я уже сидела наготове с доской. Я еле узнала их на экране компьютера. Предатели выглядели такими здоровыми, загорелыми и отдохнувшими! Не по-рождественски вообще!
– Счастливого Рождества, милая! – поздравила меня мама. Она сидела на террасе бунгало, или как там эти домики называются, и за ее спиной плескался океан. За эту неделю мама сбросила лет десять.
Рядом с ней, закрыв мне вид на океан, появилось сияющее лицо папы.
– Счастливого Рождества, родная! – сказал он.
Я написала ответ на доске и развернула ее к экрану:
«Вам тоже счастливого Рождества!»
Родители, увидев доску, нахмурились.
– О-о, – отреагировала мама.
– О-о, – вторил ей папа. – Медвежонок Лили сегодня не в настроении? И это несмотря на то, что мы готовили тебя морально к нашей поездке с прошлого Рождества, и ты уверила нас, что это Рождество без проблем проведешь самостоятельно?
Я стерла написанное на доске и заменила поздравление словами:
«Лэнгстон рассказал мне о частной школе».
Они поменялись в лицах.
– Позови брата! – потребовала мама.
«Он простыл. Сейчас спит», – написала я.
– Какая у него температура? – спросил папа.
«38.3»
Раздражение на лице мамы сменилось беспокойством.
– Бедняжка. И это в Рождество. Да еще и без подарков, которые мы договорились открыть в Новый год. Теперь тебе совсем грустно, да?
Я покачала головой.
«Вы переезжаете на Фиджи?»
– Пока еще не решили, – ответил папа. – Поговорим об этом в семейном кругу после возвращения.
Я спешно стерла надпись и вывела новую:
«Меня расстраивает, что вы ничего мне не сказали».
– Прости, Медвежонок, – извинилась мама. – Мы не хотели тебя огорчать прежде времени.
«Значит, для огорчения все-таки есть причина?»
У меня уже рука устала стирать и писать. Поменьше бы упрямства, стало бы легче.
– Сегодня Рождество, – сказал папа. – Отставить расстройство! Мы будем принимать решение всей семьей…
– В морозилке есть куриный бульон! – перебила его мама. – Разогрей его для брата в микроволновке.
«Поделом Лэнгстону, пусть болеет», – написала я, стерла надпись и заменила ее другой: «Ладно, разогрею».
– Если температура еще поднимется, вызови врача, – продолжила мама. – Справишься?
– Разумеется, справлюсь, – рыкнула я, не выдержав. Боже, сколько, по их мнению, мне лет? Десять?
И доска, и моя решимость обе разозлились на предательский голос.
– Прости, что это Рождество не задалось, родная, – произнес папа. – Обещаю, празднование Нового года все окупит. Позаботься сегодня о брате, а потом сходи на вкусный рождественский ужин к бабушке Иде. Это поднимет тебе настроение.
Я молча кивнула.
– Милая, чем ты себя занимаешь? – спросила мама.
У меня не было ни малейшего желания рассказывать ей о записной книжке. Не потому, что я расстроена из-за Фиджи. А потому, что молескин и Бука пока были самой лучшей частью этого Рождества, и мне хотелось сохранить их только для себя.
Из комнаты брата послышался стон:
– Ли-ли-и-и-и…
Чтобы не говорить, но при этом сэкономить время, я не стала писать сообщение на доске, а напечатала его на компьютере:
«Ваш больной сын зовет меня со своей постели. Мне нужно бежать. Счастливого вам Рождества! Люблю вас. Пожалуйста, не переезжайте на Фиджи».
– Мы тоже любим тебя! – закричали родители с другого конца мира.
Я выключила видеочат и пошла в комнату брата. Но сначала заглянула в ванную взять в аптечке одноразовые перчатки и маску. Не хватало еще заразиться от него и заболеть, когда ко мне вот-вот должна вернуться записная книжка.
Я вошла к Лэнгстону и села рядом с его постелью. Бенни, к счастью, решил болеть у себя дома. Ухаживая в Рождество за двумя пациентами, я могла с легкостью слететь с катушек. Брат не притронулся ни к апельсиновому соку, ни к крекерам, которые я принесла ему утром, когда он в последний раз призывал меня к себе своим «Ли-ли-и-и-и…». В нормальное Рождество мы бы в это самое время разворачивали подарки.
– Почитай мне, – попросил Лэнгстон. – Пожалуйста!
Разговаривать я с братом не собиралась, но в чтении отказать не могла. Я продолжила читать «Рождественскую песнь в прозе» с того места, на котором мы остановились вчера вечером.
– «Болезнь и скорбь легко передаются от человека к человеку, но все же нет на земле ничего более заразительного, нежели смех и веселое расположение духа, и я усматриваю в этом целесообразное, благородное и справедливое устройство вещей в природе»[16].
– Красивая цитата, – заметил Лэнгстон. – Подчеркнешь и загнешь для меня уголок страницы?
Я выполнила его просьбу. Никак не могу решить, как же все-таки отношусь к этому странному хобби брата подчеркивать цитаты. Порой меня раздражает то, что какую бы книгу я в нашем доме ни открыла, везде найду пометки Лэнгстона. Мне бы самой хотелось поразмышлять над написанным, не отвлекаясь на комментарии брата, вроде: «чудесно» или «слишком напыщенно». А иногда я с интересом ищу пометки Лэнгстона, читаю отрывки, к которым они относятся, и пытаюсь понять, чем они заинтриговали или вдохновили его. Прикольный способ забраться к нему в мозги.
На мобильный Лэнгстона пришло сообщение.
– Бенни! – схватил он телефон и забегал большими пальцами по кнопкам.
Ясное дело, мне и мистеру Диккенсу придется подождать.
Я вышла из комнаты.
Брат даже не спросил, не обменяться ли нам подарками. Да, мы обещали родителям открыть все подарки на Новый год, но я бы не отказалась смухлевать.
Я вернулась в свою комнату и увидела на мобильном пять голосовых сообщений: два – от дедушки, одно – от кузена Марка, одно – от дяди Сэла и одно – от бабушки Иды. Понеслась великая рождественская карусель звонков.
Сообщения я слушать не стала. Выключила телефон. Решила устроить рождественскую забастовку.
Сказав родителям в прошлом году, что не против более позднего отмечания Рождества в этом году, я, естественно, покривила душой.
Как они не догадались?
Этим утром мы должны были раскрывать подарки, лопать вкусный завтрак, смеяться и петь всей семьей.
К своему удивлению, я вдруг поняла, что есть кое-что, чего я хочу больше этого.
Свою записную книжку.
От нечего делать я завалилась на постель. Как, интересно, празднует Рождество Бука? Мне представилось, что он живет в Челси, в каком-нибудь стильном лофте со своей суперхипповой мамой и ее суперклевым новым бойфрендом, у них всех асимметричные стрижки и, возможно, они говорят по-немецки. Представилось, как они сидят у очага, попивают горячий сидр и едят мои лебкухенские печенья, пока в духовке готовится индейка. Бука, с беретом набекрень, играет на трубе – мне почему-то захотелось вообразить его музыкальным вундеркиндом в шляпе. И вот, когда он заканчивает играть мелодию своего собственного сочинения, являющуюся рождественским подарком родным, они плачут и твердят: