Агентство «Рэнсдок-СВП» дает все справки по телефону. «Сегодня двести жертв, месье. Мы запишем два франка на ваш телефонный счет». «Невозможно, месье, гробы поступят не раньше, чем через четыре дня. Позвоните в Трамвайную компанию. Мы запишем…» Агентство рекламирует свою деятельность по радио: «Вы желаете знать ежедневно, еженедельно, ежемесячно число жертв чумы? Обратитесь в «Рэнсдок» – пять телефонных номеров: 353–91 и следующие».
Город закрывают. Люди умирают скопом, вдали от остального мира. Однако находится господин, не расстающийся со своими привычками. Он продолжает переодеваться к обеду. Члены семьи один за другим исчезают из-за стола. Он умирает, глядя в свою тарелку, при полном параде. Как говорит служанка: «Хоть какой-то прок. Нет нужды его обряжать». Покойников уже не хоронят, их выбрасывают в море. Но их слишком много, они напоминают чудовищную пену на синеве моря.
Один мужчина видит на лице любимой женщины следы чумы. Никогда он не будет любить ее так сильно. Но никогда она не была ему так противна. Он борется с собой. Но верх все-таки одерживает тело. Его обуревает отвращение. Он хватает ее за руку, стаскивает с кровати, тащит через комнату, прихожую, коридор, по двум улочкам, потом по главной улице. Он бросает ее в сточную канаву. «В конце концов, есть и другие женщины».
Напоследок берет слово самый незначительный персонаж. «В каком-то смысле, – говорит он, – это бич Божий».
Тем временем: брошюрка об Оране. Греки.
Все старания западного искусства сводятся к тому, чтобы предложить воображению разные типы. И история европейской литературы кажется не чем иным, как цепью вариаций на заданные темы и бесконечным развитием этих типов. Расиновская любовь – вариация такого типа любви, который, быть может, не встречается в жизни. Это упрощение – стиль. Запад не изображает свою будничную жизнь. Он вечно рисует великие образы, которые вдохновляют его. Он их ищет. Он хочет быть Манфредом или Фаустом, Дон Жуаном или Нарциссом. Но приблизиться к ним не удается. Всегда побеждает стадное чувство. С горя Запад изобрел киногероя.
Дюны у моря – теплый рассвет и обнаженные тела в первых, еще черных и горьких волнах. Вода давит. Мы погружаем в нее тело, а потом бежим по пляжу в первых лучах солнца. Все летние утра на пляжах кажутся первозданными. Все летние вечера похожи на величественный конец света. Вечера на море были безграничны. Солнечные дни среди дюн были изнурительны. В два часа дня невозможно пройти по раскаленному песку и сотни метров. Жара пьянит. Ни шагу больше. Солнце убивает. По утрам красота коричневых тел на светлом песке. Страшная невинность игр и обнаженных тел в слепящем свете.
Ночью при луне дюны кажутся белыми. Незадолго до того, в вечерних сумерках, все цвета становятся гуще, ярче. Ультрамариновое море, красная, цвета свернувшейся крови, дорога, желтый пляж. Все меркнет вместе с зеленым солнцем, и дюны мерцают в лунном свете. Ночи безмерного счастья под звездным дождем. Что прижимаем мы к себе, тело или теплую ночь?
А эта грозовая ночь, когда молнии мчались вдоль дюн, бледнели, оставляя на песке и в глазах оранжевые или белесые отсветы. Эти незабываемые свадебные торжества. Возможность написать: я был счастлив целую неделю.
Приходится платить и мараться в низком человеческом страдании. Грязный, отвратительный и липкий мир боли.
«Крики ужаса и вопли оглашали даль соленую, покуда око ночи не сокрыло нас» [16] (Персы – битва при Саламине).
В 477 году, чтобы закрепить Делосский союз, в море были брошены железные слитки. Клятва о союзе должна была длиться так же долго, как долго железо пролежит в воде.
Политики не сознают, насколько равенство враждебно свободе. В Греции были свободные люди, потому что были рабы.
«Лишать народ свободы под предлогом того, что он не умеет ею пользоваться, – тяжкое преступление» (Токвиль).
Проблема искусства есть проблема перевода. Плохие писатели те, кто пишет, считаясь с внутренним контекстом, не известным читателю. Нужно писать как бы вдвоем: главное здесь, как и везде, – научиться владеть собою.
Рукописи о войне пленных, фронтовиков. Немыслимый опыт ничему не научил их. Полгода службы в почтовом ведомстве были бы для них столь же поучительны. Они вторят газетам. То, что они в них прочли, поразило их гораздо больше, нежели то, что они видели собственными глазами.
«Пришла пора доказать делами, что достоинство человека не уступает величию богов» («Ифигения в Тавриде»).
«Я хочу власти, обладания. Действие – все, слава – ничто» («Фауст»).
Для человека мудрого в мире нет тайн, какая ему нужда блуждать в вечности?
Воля – тоже одиночество.
Лист о Шопене: «Отныне искусство стало для него лишь средством обречь самого себя на трагедию».
Сентябрь. Все можно устроить: это просто и очевидно. Но вмешивается человеческое страдание и разрушает все планы.
Искушение погубить себя и все отринуть, не быть ни на кого похожим, навсегда уничтожить то, что нас определяет, предаться одиночеству и небытию, найти единственную точку опоры, где судьбы всякий раз могут начаться сначала. Искушение это постоянно. Поддаться ему или нет? Можно ли вносить одержимость произведением в глубь кипучей жизни, или надо, наоборот, равнять по нему свою жизнь, подчиняться мгновенным озарениям? Красота – главная моя забота, так же как и свобода.
Ж. Копо: «В великие эпохи не ищите драматического поэта в его кабинете. Он на театре, среди своих актеров. Он актер и режиссер».
Мы не принадлежим великой эпохе.
О греческом театре:
Г. Мотис: Эсхил и его трилогия.
Афинская аристократия.
Наварр: Греческий театр.
В пантомиме бродячие артисты говорят на непонятном языке (фарсовое эсперанто) – непонятен не смысл, а сама жизнь.
Шансерель справедливо настаивает на важности пантомимы. Тело в театре: весь современный французский театр (кроме Барро) забыл о нем.
Состав Zibaldone [17] в комедии дель арте. (Луи Молан: «Мольер и итальянская комедия») (Лоскутный занавес).
Умирающий Мольер просил принести его в театр, чтобы не лишать платы за представление актеров, музыкантов, рабочих сцены, «у которых нет иного заработка».
Книга Шансереля интересна, несмотря на один недостаток: она способна навеять уныние. Знаменательно также видеть, как человек, занятый влиянием театра на нравы, рекомендует репертуар, где фигурируют елизаветинцы. Мы уже отвыкли от такого склада ума.
Мнение Никола Клемана, библиотекаря Людовика XIV, о Шекспире: «Этот английский поэт обладает довольно богатым воображением, он изъясняется остроумно, но эти достоинства омрачает сквернословие, которым он грешит в своих комедиях».
Великий век был великим единственно благодаря уродованию души и ума, очевидному на примере Клемана. Меж тем английский поэт замечательно писал в трагедии о Ричарде II: «Поговорим о смерти, о червях. Нам прах земной взамен бумаги будет» [18]. А Уэбстер: «Человек словно кассия; чтобы услышать его вонь, его надо растолочь».
Маски, дивертисменты на случай. Танцоры своими движениями чертили на полу инициалы молодоженов, в чью честь давался праздник.
«Oh: no, there is not the end, the end is death and madness» [19] (Кид. «Испанская трагедия»), а Марло в тридцать лет умирает от удара кинжала в лоб, убитый сыщиком.
Пятьдесят три рукописных пьесы из собрания Уорбертона (Филип Мессинджер и Флетчер), сожженные искусной поварихой, которая обкладывала ими формы для своих пирогов. Таков итог.
Ср. Жорж Конн: «Тайна Шекспира»
(Буавен).
«Современное шекспироведение» (Дидье).
Октябрь
Чума. Бонзельс, с. 144 и 222.
1342 – Черная чума над Европой. Убивают евреев.
1481 – Чума опустошает юг Испании. Инквизиция говорит: евреи. Но от чумы гибнет один из инквизиторов.
Во II веке шли споры о физическом облике Иисуса. Святой Кирилл и Святой Юстин: чтобы воплощение обрело весь свой смысл, облику Христа надлежало быть мерзким и отвратительным (Святой Кирилл: «самый ужасный из сынов человеческих»).
Но греческий дух: «Если он не прекрасен, то он не Бог». Победили греки.
О катарах – Дуэ: «Еретики на Юге в XIII веке».
Красавица Сембра. Доносит на своего отца, который участвует в заговоре против инквизиции, потому что у нее есть возлюбленный кастилец и они «conversos» [20]. Она уходит в монастырь. Снедаемая похотью, покидает его. Рожает нескольких детей. Дурнеет. Умирает под покровительством одного бакалейщика – требует, чтобы ее череп повесили над входной дверью как напоминание о ее беспутной жизни. В Севилье.
Александр Борджиа был первым, кто воспротивился Торквемаде. Слишком мудрый и «благовоспитанный», чтобы смириться с этим зверством.