Чтобы произведение прозвучало как вызов, оно должно быть завершено (отсюда необходимость «обреченности»). Оно противоположно божественному творению. Оно завершено, имеет свои пределы, ясно, замешано на человеческих потребностях. Единство в наших руках.
Парен. Может ли человек выбрать мгновение, когда он готов умереть за истину?
В этом мире люди делятся на свидетелей и подтасовщиков. Стоит человеку умереть, как его свидетельство начинают подтасовывать с помощью слов, проповедей, искусства и проч.
Успех может облагородить юношу, как счастье облагораживает человека зрелого. Убедившись, что его усилия оценены по заслугам, юноша может вести себя спокойно и непринужденно – по-королевски.
Роджер Бэкон пробыл в тюрьме двенадцать лет за то, что утверждал первенство опыта в познании.
Есть мгновение, когда юность уходит. Это мгновение, когда мы теряем наших близких. И с этим нужно смириться. Но это тяжело.
Об американском романе: он стремится к универсальности. Как классицизм. Но если классицизм стремится к универсальности вечной, современная литература волею обстоятельств (взаимопроникновение разных народов) стремится к универсальности исторической. Ее интересует не человек всех времен, а человек всех стран.
«Чума». «Он любил просыпаться в четыре утра и думать о ней. В этот час она принадлежала ему. В четыре часа утра люди ничего не делают. Они спят».
Театр продолжает работать: дают пьесу об Орфее и Эвридике.
Разлученные: Мир… Но кто я такой, чтобы судить их. Все они правы. Но выхода нет.
Разговор о дружбе между доктором и Тарру: «Я думал об этом. Но это невозможно. Чума не оставляет времени. – Внезапно: – Сейчас мы все живем для смерти. Есть над чем задуматься».
Там же. Чудак, выбирающий молчание.
– Защищайтесь, – говорили Судьи.
– Нет, – отвечал Обвиняемый.
– Почему? Так положено.
– Пока еще нет. Я хочу, чтобы вы приняли всю ответственность на себя.
О естественности в искусстве. Абсолютная естественность невозможна. Ибо невозможна действительность (дурной вкус, вульгарность, несоответствие глубинным потребностям человека). Именно поэтому все, что создано человеком на основе мира, всегда в конце концов оборачивается против мира. Романы-фельетоны плохи, потому что по большей части правдивы (то ли оттого, что действительность приспособилась к ним, то ли оттого, что мир условен). Искусство и художник воссоздают мир, но втайне всегда не удовлетворены им.
Портрет С., нарисованный А.: «Ее изящество, ее чувствительность, эта смесь томности и решимости, осторожности и дерзости, это простодушие, не мешающее ей судить трезво и искушенно».
Греки «ничего не поняли бы в экзистенциализме – между тем христианство они, хотя и со скандалом, могли бы принять. Все дело в том, что экзистенциализм не предполагает определенного поведения».
То же. Не существует познания абсолютно чистого, то есть бескорыстного. Искусство – попытка чистого познания с помощью описаний.
Поставить вопрос об абсурдном мире – все равно что спросить: «Согласны ли мы предаться отчаянию и ничего не предпринимать?» Я полагаю, что ни один порядочный человек не ответит утвердительно.
Алжир. Не знаю, достаточно ли понятно я изъясняюсь. Но для меня вернуться в Алжир – все равно что взглянуть в лицо ребенка. А между тем я знаю, что все не так уж безоблачно.
Мои произведения. Окончить книгой о сотворенном мире: «Исправленное творение».
Если произведение, рожденное бунтом, вмещает в себя совокупность человеческих устремлений, оно не может не быть идеалистическим (?). В таком случае чистейший продукт бунтарского творчества – это роман о любви, которая…
Эта поразительная путаница, приводящая к тому, что поэзию нам выдают за деятельность духа, а роман – за результат аскезы.
Роман. Все типы отношения одного и того же человека к деянию или смерти. Причем всякое отношение подается как единственно правильное.
«Чума». Невозможно наслаждаться криками птиц и вечерней прохладой – миром, как он есть. Ибо он покрылся нынче густым слоем истории, сквозь который пробивается к нам его речь. Это его искажает. Он утрачивает самоценность, ибо с каждой его деталью связывается целая вереница образов смерти или отчаяния. Ни одно утро не обходится без агонии, вечер – без тюрьмы, полдень – без ужасающей резни.
Мемуары палача: «Я чередую мягкость с жестокостью. Психологически это очень полезно».
«Чума». Субъект, который размышляет, участвовать ли ему в работе санитарных отрядов или поберечь себя для великой любви. Плодовитость! Где она?
То же. После наступления комендантского часа город обращается в камень.
То же. Их смущала ненадежность. Всякий день, всякий час, без передышки, в положении загнанного зверя, не уверенные в завтрашнем дне.
То же. Я стараюсь быть всегда наготове. Но днем или ночью всегда наступает такой час, когда человеком овладевает страх. Этого-то часа я и боюсь.
То же. Лагерь-изолятор. «Я знал, что это такое. Обо мне забудут, я в этом не сомневаюсь. Те, кто меня не знает, забудут потому, что им не до меня, а те, кто меня знает и любит, забудут потому, что выбьются из сил в поисках способа вытащить меня оттуда. Во всяком случае, никто не станет думать обо мне. Никто не станет представлять себе мое существование минута за минутой, и проч., и проч.».
(Послать туда Рамбера.)
То же. Санитарные отряды, или искупители. Все члены санитарных отрядов печальны.
То же. «Именно на этой террасе доктору Риэ пришло в голову написать хронику событий, где ясно выразилась бы его близость с этими людьми. И этот рассказ, который теперь подходит к концу… и проч.».
То же. Во время чумы человеческое тело не живет, оно истощается.
То же. Начало: доктор провожает жену на вокзал. Но он вынужден потребовать закрыть город.
«Бытие и ничто» (с. 135–136). Странная ошибка в суждении о наших жизнях, потому что мы пытаемся взглянуть на них извне.
Если тело тоскует о душе, нет оснований считать, что в вечной жизни душа не страдает от разлуки с телом – и, следовательно, не мечтает о возвращении на землю.
Мы пишем в минуты отчаяния. Но что такое отчаяние?
На любви ничего нельзя построить: она – бегство, боль, минуты восторга или стремительное падение. Но она не…
Париж, или самая видимость чувствительности.
Новеллы. В разгар Революции один тип обещает сохранить жизнь своим противникам. После этого члены его партии приговаривают их к смерти. Он устраивает им побег.
То же. Священник под пыткой совершает предательство.
То же. Цианистый калий. Он решает не принимать яд, чтобы проверить, сможет ли он выдержать все до конца.
То же. Тип, который внезапно переходит к пассивной обороне. Он помогает пострадавшим. Но он не снял нарукавной повязки. Его расстреливают.
То же. Трус.
«Чума». После окончания эпидемии он впервые слышит, как падают на землю дождевые капли.
То же. Поскольку ему скоро предстояло умереть, он должен был срочно убедиться, что жизнь бессмысленна. Он так думал до настоящего времени, пусть же это по крайней мере пригодится в трудную минуту. Неужели как раз тогда, когда ему так необходима поддержка, он встретит улыбку на лице, всегда хранившем суровость.
То же. Тип, которого кладут в больницу по ошибке. Это ошибка, говорит он. Какая ошибка? Не морочьте голову, ошибок не бывает.
То же. Медицина и Религия: два ремесла, которые на первый взгляд уживаются друг с другом. Но сегодня, когда все разъясняется, становится понятно, что они несовместимы – и что следует выбрать что-то одно: либо относительное, либо абсолютное. «Если бы я верил в Бога, я не стал бы лечить человека. Если бы я думал, что человека можно вылечить, я не стал бы верить в Бога».
Справедливость: поиски справедливости в спорте.
«Чума». Субъект, который философски воспринимает чужие болезни. Но если заболел его лучший друг, он всех поднимает на ноги. Следовательно, солидарность в борьбе – пустой звук, побеждают личные привязанности.
Хроника Тарру: бокс – Тарру завязывает дружбу с боксером. Тайные поединки – футбол – суд.
Этот прекрасный утренний час, когда после вкусного легкого завтрака выходишь на улицу и закуриваешь сигарету. В жизни еще остались прекрасные минуты.
Тарру: «Забавно, у вас мрачная философия и счастливое лицо». Следовательно, моя философия не мрачна.
В середине все герои попадают в один санитарный отряд. Глава о великом единении.
Воскресное времяпрепровождение футболиста, который больше не может играть; познакомить его с Тарру: Этьенн Виллаплан, с тех пор как футбольные матчи запретили, скучает по воскресеньям. Как он проводил воскресенья раньше. И как проводит теперь: слоняется по улицам, поддевает ногой камни, стараясь забросить их прямо в водосточные люки («Один – ноль», – говорит он. И добавляет, что дело дрянь.) Он вмешивается в игры детей, если те гоняют мяч. Выплевывает окурки и подкидывает их ногой (в начале, разумеется. Под конец он стал беречь окурки).