Готорн о Мелвилле: «Он не верил, но не мог довольствоваться неверием».
Л.Г. – хороша собой, но, как говорит Стендаль, оставляет желать лучшего по части мыслей.
В день, когда он ушел от жены, ему страшно захотелось шоколаду, и он не отказал себе в этой прихоти.
История деда г-на де Боканде. Когда он учился в лицее, его обвинили в каком-то проступке. Он отрицал свою вину. Три дня карцера. Он продолжает отрицать. «Я не могу сознаться в проступке, которого не совершал». Извещают отца. Он дает сыну три дня сроку. Если через три дня он не сознается, его отдадут во флот юнгой (семья богата). Три дня карцера. Он выходит оттуда. «Я не могу сознаться в том, чего не совершал». Неумолимый отец записывает его во флот. Мальчик вырастает, проводит всю жизнь в море, становится капитаном. Отец умирает. Приходит старость. На смертном одре все то же: «Это не я».
Во время парижского восстания кругом свистят пули. Ах! Ах! – вскрикивает Гастон Галлимар. Робер Галлимар, обезумев от ужаса, бросается к нему. А Гастон чихает.
Она льстила его тщеславию. И потому он не изменял ей.
Ф.: «У меня все не как у людей. Я могу понять, что люблю, только когда начинаю страдать. А до этого я еще не уверен».
Предисловие к «Изнанке и лицу».
У меня есть художнические убеждения, как у других бывают убеждения моральные или религиозные. Сознание запретности, мысль, что «так не делают», чуждые мне как существу, свободолюбивому от природы, присущи мне как рабу (причем рабу восторженному) суровой художественной традиции. (Я преодолел эти табу лишь в «Осадном положении», чем объясняется нежность, которую я испытываю к этому мало кем оцененному сочинению.)
…Возможно также, что это недоверие противостоит моему глубинному анархизму, и в этом его польза. Я знаю свою разбросанность, силу некоторых своих инстинктов, способность впадать в ярость. Все эти непредсказуемые силы должны быть пущены в ход, когда созидается произведение искусства (я имею в виду будущее). Но необходим и барьер, их сдерживающий. Мои барьеры еще и сегодня слишком крепки. Но и то, что им приходилось сдерживать, было слишком мощным. В тот день, когда я достигну равновесия, я попытаюсь написать книгу, о которой мечтаю. Она будет похожа на «Изнанку и лицо», иными словами, мне будет покровительствовать в работе над ней некий род любви.
Я думаю, мне это по силам. Мой обширный опыт, знание ремесла, мое неистовство и мое смирение… В центр новой книги также будет поставлено великолепное безмолвие матери, искания человека, который стремится обрести любовь, подобную этому безмолвию, обретает ее, затем утрачивает и, пройдя войну, познав страдание и безумную страсть к справедливости, возвращается к уединению и покою, к счастливому безмолвию смерти. Я напишу там…
Маритен. Взбунтовавшийся атеизм (абсолютный атеизм) ставит историю на место Бога и заменяет бунт абсолютным повиновением. «Долг и добродетель для него суть не что иное, как полное подчинение и полное принесение себя в жертву святыне ненасытного становления».
«Святость – тоже бунт: святой отвергает вещи как они есть. Он принимает на себя все горе мира».
Манжетка для «Праведников»: страх и справедливость.
Роман. «У нее была привычка повторять трижды: «Я люблю тебя» – быстрым шепотом, словно признание это у нее вырвали силой…»
«Хотя со стороны это незаметно, главным, что занимало меня, всегда была любовь (долгое время то были ее наслаждения, а под конец – мучительное исступление страсти). У меня романическая душа, и мне всегда трудно было увлечься чем-либо иным».
Весной, когда все будет закончено, описать все мои ощущения. Выбранные наугад мелочи.
Роман. «С большинством женщин он мог удачно притворяться. С ней – никогда. Некая гениальная интуиция позволяла ей угадывать, что творится в его сердце, видеть его насквозь».
Критика о «Праведниках»: «Ни малейшего понятия о любви». Если бы я имел несчастье не знать, что такое любовь, и был настолько смешон, что захотел выяснить это, я стал бы брать уроки не в Париже и не у газетчиков.
Холодный вечер, ледяные призрачные сумерки… это выше моих сил.
Предисловие к «Политическим эссе»: «После падения Наполеона автор нижеследующих страниц, считая, что глупо тратить молодость на политику с ее распрями, пустился путешествовать» (Стендаль. «Жизнь Россини»).
То же. Стендаль («О любви»): «Человек не волен не делать того, что приносит ему наибольшее наслаждение».
То же. «Женщины безупречной красоты при втором свидании поражают куда меньше. Это большое несчастье… и т. д.».
Герцог Поликастро, который «каждые полгода проделывал сотню лье, чтобы провести четверть часа в Лекке у любовницы, которую он обожал и у которой был ревнивый муж».
Ср.: История Донны Дианы. Театральный финал (с. 108, Гарнье).
Когда все будет закончено, начать смесь. Записывать все, что взбредет в голову.
Бунт: бунт без Бога приводит к филантропии. Филантропия приводит к процессам. Гл[ава] о филантропах.
Пока он был безупречным мужем, он не верил в Бога; изменив жене, уверовал.
Лучше быть свободным бедняком, чем богатым невольником. Конечно, – люди хотят быть и богатыми и свободными – и из-за этого подчас становятся бедными рабами.
Делакруа: «Реальны во мне лишь те иллюзии, которым я даю жизнь на своих полотнах. Все прочее – зыбучие пески».
Могадор.
Делакруа: «Гениев рождают не новые идеи, но заветное убеждение, что сказанного прежде недостаточно».
Он же. «Этот край (Марокко) вечно будет стоять у меня перед глазами. До скончания моих дней я сохраню в памяти людей из этого могучего племени. Глядя на них, я понял, что такое настоящая древняя красота».
Он же: «…они ближе к природе благодаря тысяче мелочей: одежде, форме обуви. Поэтому все их действия прекрасны. А мы, с нашими корсетами, нашими тесными башмаками, смехотворными шнуровками, выглядим жалко. Красота презирает нашу премудрость».
С. 212–213 (Плон), т. 1, великолепные страницы о таланте.
Он причисляет Гёте (вполне основательно доказывая свое суждение) к «умам мелочным и напыщенным».
«Человек, который вечно смотрит на себя со стороны…»
10 января 1950 г.
Я никогда не читал в своем сердце достаточно ясно. Но инстинктивно я всегда следовал за невидимой звездой…
В глубине моей души – анархия, ужасный хаос. Творчество стоит мне тысячи мучений, ибо оно требует собранности, а все мое существо противится ей. Но без нее я до самой смерти не избавился бы от разбросанности.
Солнечный свет, заливающий после полудня мою комнату, небо в голубой дымке, ребячьи крики, доносящиеся из деревни, плеск воды в бассейне… – как будто я снова в Алжире. Как двадцать лет назад…
Л., о маме: «Это хлеб, и какой хлеб!»
Беспалов: «Совершая бунт за бунтом, революцию за революцией, люди думали, что идут к свободе, а пришли к Империи».
Бунт. Ахилл, бросающий вызов мирозданию после смерти Патрокла.
Гл[ава]. Мы, ницшеанцы.
Генри Миллер: «Я восхищен грандиозным крушением мира». Но есть люди, которых это крушение не восхищает: в нем больше мерзости, чем грандиозности.
Подчинить произведение своей власти, не забывая, однако, о дерзости. Творить.
Кувре. Приезжает, просит оказать ему любезность и поймать программу новостей Би-би-си, которая, по его мнению, всегда интересна, усаживается и засыпает.
Семья. «Зачем вы беспокоились!»
«Вы напрасно стесняете себя!»
«Он свой человек».
Темы. Гостиница в провинции. Влечение людей друг к другу.
Море. Несправедливость климата. Цветущие деревья в Сент-Этьенне. Еще ужаснее. В конечном счете я мечтаю о совершенно черном лице. Так северные народы…
Февраль 1950 г.
Работать через силу до апреля. Затем работать со страстью. Молчать. Слушать. Давать выплеснуться.
Понятие «интеллектуал» (и соответствующая реальность) родились в XVIII веке.
Позже написать, без оглядок и недомолвок, эссе обо всем, в чем я уверен (делать то, что не хочется, желать того, что не делается).
Первородная ночь.
Я прочел биографию Рашели. Снова вечное разочарование при мыслях об истории. Все эти слова, которые она произносила, например, общаясь с близкими людьми, – они, как и многие другие, утрачены, навсегда забыты. Сравнительно с этой бесконечной массой забытых слов то, о чем сообщает нам история, – капля в море.
В Дневнике Делакруа фраза (с чьих-то слов) о критиках, которые позволяют себе заниматься художественным творчеством: «Нельзя одновременно сечь и подставлять свой зад».