Творец. Разбогател на своих книгах. Но они перестали ему нравиться, и он решает создать Великое Творение. Он занят исключительно своим Творением, неустанно переписывая его. Постепенно в доме воцаряется безденежье, потом нищета. Все рушится, а он живет, и жизнь его ужасающе счастлива. Болеют дети. Приходится снимать квартиру, вся семья ютится в одной комнате. А он все пишет и пишет. Жена становится неврастеничкой. Идут годы, и в этом тотальном запустении он все пишет и пишет. Дети бросают его. В тот день, когда жена умирает в больнице, он ставит последнюю точку, и человек, сообщивший ему о несчастье, слышит в ответ: «Наконец-то!»
Роман. «Его смерть была лишена романтизма. Двенадцать человек посадили в двухместную камеру. Он стал задыхаться и потерял сознание. Он умирал, прижатый к засаленной стене, а все остальные отвернулись от него, устремившись к окну».
«НРФ» [44]. Любопытное место, призванное вдохновлять писателей. Но именно здесь они утрачивали радость письма и творчества.
Счастье требовало от нее всего, даже смерти.
Естественность не может быть врожденной – она может быть только приобретенной добродетелью.
Отвечая на вопрос о десяти самых любимых словах: «Мир, боль, земля, мать, люди, пустыня, честь, нищета, лето, море».
Голоса вечности: Деметра, Навсикая, Эвридика, Пасифая, Пенелопа, Елена, Персефона.
О свет! Так восклицают герои греческих трагедий, брошенные на произвол смерти или ужасного рока.
Человек 1950 года: занимался блудом и читал газеты.
У меня всегда было впечатление, будто я в открытом море: чувство опасности на пике высшего счастья.
Г [45]., или симулятор. Считая себя не от мира сего, он делает вид, будто живет в реальности. Играет и не скрывает своей игры. Да так хорошо, что невозможно поверить, что он всего лишь играет. Он симулирует дважды. И еще раз: часть его самого совершенно реально связана с плотью, наслаждениями, властью.
Принимать все как есть – разве это признак силы? Нет, скорее рабства. Принимать то, что уже случилось. А в настоящем – борьба.
Истина – не добродетель, а страсть. Поэтому ей никогда не быть милосердной.
Языковые автоматизмы М.: Вообще. – В общем и целом. – При всем при том… Ну, знаете ли, да… ну знаете ли… – Мне кажется, она совсем не интересна. – Она никому не верит, это неприятно. – Да что вы говорите! Не могу поверить, это надо увидеть своими глазами. – Уникально. – Когда ее должны были оперировать… – Как вилки и ложки из разных сервизов. – Все это болтовня, вот и хорошо, платить будешь ты. – Ты только вспомни, знаешь, у нее был шик. – И пятое и десятое. – И вместе с тем… – Ты как эксгибиционист (мужу, выходящему без свитера).
Там же. Один солдат, подшефный Огюсты, выразил ей признательность в следующих словах: «Мадам Пельрен, вы были для меня хуже, чем мать». Она рассказывает о бомбардировке Нанта. Застигнутая врасплох на улице, она с подругой спряталась под какой-то дверью. «На мне были лисьи меха и новый костюмчик. Когда все закончилось, я обнаружила на себе одну комбинацию. Подруга исчезла под развалинами». «Я стала вытаскивать ее за волосы. От нее осталось лишь…» «А в это время муж мой предавался любовным утехам и вряд ли думал о том, что я выбираюсь из-под обломков… Накануне мне сделали паспорт. В графе «особые приметы» я поставила прочерк, на следующий день моя физиономия была неузнаваема».
Баптист, просидевший пятьдесят дней и пятьдесят ночей в темном карцере Бухенвальда. «Когда я вышел, концентрационный лагерь показался мне таким же прекрасным, как свобода».
«Единым существом они живут – те, кто в любой момент находит силы, чтоб расставание избрать». Гёльдерлин. «Смерть Эмпедокла».
Там же. «Ведь ты рожден для светлых дней».
Там же. «Пред ним в час радостной кончины, в священный день Божественное скинуло покровы».
Жестокость адмирала Колчака, как считает Виктор Серж, позволила чекистам в русской компартии взять верх над теми, кто выступал за гуманность.
1920 год. Отмена смертной казни. В ночь перед объявлением декрета, чекисты убивают заключенных. Через несколько месяцев смертная казнь была восстановлена. Горький: «Когда мы прекратим убивать и проливать кровь?»
Виктор Серж. «Все, созданное в СССР, было бы сделано гораздо лучше, если бы этим занималась советская демократия» [46].
Предисловие к «И. и Л.». Мой дядя [47]. «Как и все в ту эпоху, он был вольтерьянец и проповедовал самое жестокое презрение к людям вообще и к собственной буржуазной клиентуре в частности. Блистал в жанре сатиры и анафемы. У него был сильный характер, и под его влиянием я стал трудным человеком. Теперь, когда он умер, мне грустно, когда я в Париже вспоминаю о нем».
Как войны способствовали распространению социализма в XX веке: Война 14-го года воспламенила революцию 17-го года. Война с захватчиком и гражданская война произвели Мао Дзе Дуна – 1939 год принес советскую власть в польскую часть Украины и Белоруссию, прибалтийские государства и Бессарабию. Война 1941–1945 годов приводит Россию на Эльбу. Война против Японии дает ей Сахалин, Курилы, Северную Корею. И еще были Финляндия и Южная Корея.
Персонаж романа. Раванель [48]. Абсолютный интеллект. Бухгалтерия терроризма. Светская скука. Воинственность. Полиция. Прокурор. См. также выше – новелла – Прокурор.
Принципы надлежит применять к великим делам. А для малых – достаточно сострадания.
Позиции цинизма и реализма позволяют рубить сплеча и презирать. Все остальное принуждает к пониманию. Поэтому для интеллектуалов первые более почетны.
В наше время мы работаем, не надеясь на настоящее вознаграждение. А они героически трудятся во имя персональной вечности.
Чего бы ни желал наш век, его главная цель – поиск аристократии. Но ему невдомек, что надо будет отказаться от той цели, которую громогласно назначил сам себе: от благополучия. Аристократия не может возникнуть без жертвоприношения. Аристократ – это прежде всего человек, который дает, не получая ничего взамен. Он сам себя обязывает. Старый режим рухнул именно потому, что забыл об этом.
Уайльд. Он хотел поставить искусство превыше всего. Но величие искусства не в том, чтобы воспарить над всем и всеми. Наоборот, искусство должно во все вмешиваться. В конце концов, Уайльд понял это благодаря страданию. Его эпоха виновата в том, что без боли и рабства было невозможно узреть истину, а ведь она может быть и счастьем, если сердце его достойно. Век рабства.
Там же. Талант к жизни и талант к творчеству не существуют по отдельности. Талант един. И, разумеется, талант, создающий неглубокие произведения, способен лишь на легкомысленную жизнь.
Роман. К [49]. и ее платье в цветочек. Вечерние поля. Косой свет.
Я начинал с произведений, в которых отрицалось время. Постепенно я отыскал источник времени и понял, в чем заключается созревание. Этим долгим созреванием было само произведение.
Они отрекались от красоты и природы во имя интеллекта и его всепобеждающей силы. Фауст захотел породить Эвфориона без Елены. Чудо-ребенок оказался уродливым чудовищем, гомункулом из пробирки. Чтобы сотворить Эвфориона, недостаточно ни одного Фауста без Елены, ни Елены без Фауста.
Бунт – истинное горнило богов. Однако он порождает еще и идолов.
Смерть-бунт. История человечества – это история мифов, которыми люди прикрывали эту реальность. Традиционные мифы исчезли, и вот уже два столетия история бьется в конвульсиях, ибо смерть лишилась надежды. И все же достичь человеческой истины можно только, если мы в конце концов согласимся с идеей смерти без надежды. Не слепое смирение, но принятие границы в высшей точке напряженности бытия, совпадающей с точкой равновесия.
Роман. Погожий день. «Она шла по набережной Круазетт, покачивая телом на высоких каблуках. Еще раз посмотрела на себя в зеркало перед тем, как выйти из комнаты. Конечно, эти брюки из мягкой фланели слишком сильно облегали фигуру. И бедра казались шире плеч. Ну и что же – именно такими и должны быть настоящие женщины. И еще – слишком большая грудь. Но и это не катастрофа – только прибавляет женственности. А вон другие тела – там, внизу, где играли в волейбол: к ним надо еще хорошенько присмотреться, чтобы определить, кому они принадлежат – мужчинам или женщинам.
Маленький черный силуэт шагал на фоне моря. Между платком и очками можно было увидеть только две черточки, прорисованные кисточкой, на том месте, где раньше были брови, и еще белое выпуклое пространство лба, напрасно пытавшееся хмуриться под сверкающим солнцем.