Немезида. Опьянение души и тела – не безумие, но комфорт и оцепенение. Истинное же безумие пылает на вершине бесконечной ясности.
Пресса не может быть истинной, потому что революционна. Она может быть революционна только потому, что правдива.
Ибсен («Кесарь и галилеянин»). После Олимпа и Голгофы – Третья Империя.
Полемика против Б.Ч [60]. Это подъем целой массы тенебрионов. Читаю в словаре «Литтре»: «Тенебрион» – 1) Друг интеллектуального мрака. 2) Вид жесткокрылых насекомых, которые в состоянии личинки живут в муке. Другое название – моль.
У наших проклятых поэтов два правила: проклятия и интриги.
Любовь к Богу – наверное, единственная, какую мы еще способны вынести, ибо, несмотря на самих себя, мы всегда хотим быть любимы.
См. Ромен Роллан «Жизнь Толстого». С. 69. «Жизнь» в романе.
Там же. «Трудно любить женщину и не сделать ничего хорошего».
«Вакханки» [61]. Пенфей должен был бы сказать: «Мне не надо вашей чрезмерности. Я хочу умереть от своей».
Они – воплощение бунта, гордости, они – непоколебимая стена, встающая на пути поднимающегося духа рабства. Эту роль они не уступят никому – а тот, кто посмеет бунтовать иначе, будет отлучен.
Так что же происходит? Один человек мечтал о самой честной газете своего времени, созданной самоотверженным и тяжелым трудом сотни людей, и он, так сказать, дождался, что эта газета перешла в руки одного продажного финансиста, и ему пришлось продавать свои услуги этому торговцу с того момента, как все свободные люди покинули редакцию. А в это время другой человек, настраивавший и науськивавший против меня своего старого друга, пишет мне, что не стоит слишком верить словам этого старого поэта, а потом, внезапно испугавшись, снова пишет, умоляя не разглашать его письмо и маленькое предательство. Еще один человек сначала просит меня об услуге, а получив желаемое, тут же бежит домой и крапает статью с оскорблениями в мой адрес, но потом, правда, он отправит мне новое письмо, чтобы смягчить впечатление. А вот еще один – из страха, что о нем будут плохо думать, поскольку он долгое время представлял издательство, злоупотребившее моим доверием, – просит меня дать ему возможность объясниться; он получает письмо, в котором я отказываюсь, из чистого благородства, смешивать его с работодателем, и, не теряя ни мгновения, настругивает эссе, в котором грустит по поводу того, что такие моралисты, как я, в один прекрасный день превращаются в полицейских.
Вот они, наши чемпионы, наши проклятые, спрятавшиеся под комфортабельной крышей проклятости и готовые выйти из-под нее только ради новых интриг. Вот кто гарантирует нам свободу, и они заявляют, что будут твердо держать знамя при надвигающейся грозе. Да ладно, первая же пощечина заправского полицейского поставит их на колени!
Фрагмент письма о «Б.Ч.».
Нас очень мало. Но истина должна предшествовать эффективности. Сначала надо понять, в чем истина, а потом уже думать об эффективности. К чему нам было бы быть миллионами, если первой заповедью нашей «церкви» было бы: «Ты солжешь?» Это вовсе не означает, что эффективность не имеет смысла. Ее смысл – вторичен. Выживание истины – не менее важная проблема, чем сама истина. Эта проблема возникает потом. Вот и все. И ее тоже надо решать… Христиан было сначала двенадцать, а марксистов – двое.
Письмо А. Маке [62].
Кажется, мне удается идти по жизни и как художнику, и как человеку, в равной мере. Что вовсе не очевидно. Это возможно благодаря доверию, с каким, при всем смирении, отношусь к своему призванию… Мои будущие книги не отвлекут меня от злободневных вопросов. Но я бы хотел, чтобы они не подчинялись им, но подчинили их себе. Иначе говоря, я мечтаю о более свободном творчестве, с тем же самым содержанием… Тогда мне станет понятно, настоящий ли я художник.
Согласно Мелвиллу, рыбы южных морей – прилипалы – плохо плавают. Поэтому единственный для них способ передвижения – прицепиться к спине большой рыбы. Они опускают в желудок акулы нечто вроде трубки, откачивают оттуда пищу и преспокойно размножаются за счет усилий охотящейся хищницы, ничего не делая сами. Таковы парижские нравы.
Некоторая разновидность людей знает, кем она может свободно распоряжаться. Прежде всего, теми, кто проявляет, насколько хватает сил, щедрость и верность и кому благопристойность не позволяет использовать все эти преимущества.
«Вакханка». Два Диониса:
1) Бог земли. Черный Бог, мужественный Бог. Иакх [63], персонификация крика.
2) Азиат-декадент: вино и сладострастие, болтовня. Тот, кого не признавал Пенфей.
Убийцы не могли проходить инициацию в Элевсине (Нерон не осмелился), а также те, «чей голос был несправедлив».
Второй день мистерий: «В море, мисты».
Дионис сам налегал на весла, чтобы попасть в ад.
3 бога в Элевсине: Иакх, Деметра (мать), Триптолем.
Смысл: смерть не приносит боли. Вся земная жизнь – суть смерть, смерть – избавление.
Отголоски у Луки: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие».
Дионис I воссоединит Пенфея: «Вот твой Бог, радуйся, но поклоняться мне может только тот, кто доказал, что никогда не уступит разврату души и тела, ложному богу, которого я всегда заставляю идти передо мной. Отныне тебе открывается мудрость.
– О, я сгораю от нетерпения ее узнать.
– Вот она: теперь ты завоевал право на безумие…»
Пенфей и Вакханка безостановочно кричат в то время, как падает занавес.
Или еще: «…Подожди же, пока все спят. Послушай. Все замолкает. Вот теперь ты имеешь право на безумие. Ты один. В одиночестве. И пусть оно убьет только тебя!»
Входит Дионис II, а за ним Дионис I, переодетый в скептика-дилетанта (Силен?): «Наслаждаться, наслаждаться!»
Начало: старцы бегут к вакханкам.
Философ (Он убивает? Как он убивает? Хорошо ли, и т. д.? Он, умеющий так хорошо убивать, и я, умеющий так сильно рассуждать… Вместе мы сотворим чудеса. Я одолжу ему свои аргументы, и он убьет для меня.)
Поэт.
Жрец: жрец, что ты будешь с ним делать?
Торговец.
Нигилисты.
Вакханка: она хочет туда пойти. Пенфей возражает: «Город надо сохранить. Город не должен быть принесен в жертву любви».
Дионис I и Пенфей: «Кто ты такой, чтобы выставлять напоказ столько добродетели? – У меня нет добродетели. – Разве ты страстно не желал женщин? – Да. – Разве ты не брал их? – Да. – Разве ты не жесток? (Бьет его.)»
Пенфей разорван на куски. Дионис II и вакханки празднуют жертвоприношение.
Внезапно появляется Дионис I и заставляет их замолчать.
II – Кто заставит умолкнуть крики безумия?
I – Тот, кому ведомо безумие и кто умеет его подчинить.
Там же. Такой человек, как я, раб, если бы ты только мог понять, что в нем. У меня достаточно гнева, чтобы дать Богу пощечину, и желания… чтобы заставить жену моего лучшего друга… Но мне противны эти псы, бегущие друг за другом, требующие от чужого желания, чтобы оно заменило их собственное. Я, добродетельный! (Взрывается от хохота.) По правде говоря, я хотел бы быть добродетельным, но кровь моя в огне, а мой ум, со всей его мощью, способен на все.
В сорок лет смиряешься с отторжением части себя. О, если бы небу было угодно, чтобы вся нерастраченная любовь возродилась снова и от нее расцвело бы в будущем произведение, на которое у меня сейчас больше нет сил! [64]
…Все мужчины и женщины наваливаются на меня, чтобы уничтожить, без устали требуя своей доли, и никогда, никогда не подают мне руки, не приходят на помощь, наконец, никогда не любят меня за то, что я есть, и не хотят, чтобы я оставался собой. Они ценят мою безграничную энергию и считают, что я должен им отдавать ее и обеспечивать их жизнь. Но все свои силы я уже отдал изнурительной страсти творчества, а в остальном я самый нищий и самый нуждающийся из всех существ.
Роман. «У него не было больше сил любить ее. Живой в нем оставалась лишь способность страдать от любви, он испытывал только чувство лишения или отсутствия. Она не могла уже дать ему ничего, кроме страдания. А радость давно умерла».
Там же. «Можно было подумать, что она вся – воплощенная непокорность, и действительно, это существо, увенчанное пламенем, пылало, как мятеж. Но в еще большей мере она была воплощением всеприятия. “Я согласилась бы с тем, чтобы умереть сегодня (в тридцать лет), ибо я уже испытала много радостей. И если бы мне пришлось родиться снова, то я хотела бы прожить такую же жизнь, несмотря на все ее величайшие горести”».
Я не верю тем, кто говорит, что от отчаяния они бросаются в сладострастие. Настоящее отчаяние всегда вызывает лишь боль или апатию.
Ну вот, и вы такая же шлюха, как все остальные!
Кто ничего не дает, ничего и не имеет. Самое большое несчастье не в том, что тебя не любят, а в том, что не любишь сам.
Я разрываюсь между бытием, тотально отвергающим смерть, и бытием, тотально ее принимающим.