Последняя сцена: смерть Элизы. «Ведь он заслуживал такой любви?»
– Да, Элиза. Но ты заслужила, чтобы тебя любили так, как ты была любима.
– Была ли я любима? Была ли я действительно любима?
Входит Гибер. «Гонсальве!» – говорит она.
Или же я умру без его прощения.
Чьего прощения, Гибера?
Нет. Гибер дал мне познать любовь, в которой нужно что-то прощать. Но тот другой – не знал, никогда не знал такой любви. Как он может простить?
Когда моя мать отводила от меня глаза, у меня всегда, глядя на нее, накатывались слезы.
Р.: Женится на женщине, у которой раньше был любовник (ее жених). Она открыто призналась ему в этом. Он говорит, что любит ее и что это не имеет значения. Ревность к прошлому. Вопросы и допросы ночи напролет. На следующий же день после свадьбы он берет билеты и едет в город, где живет бывший жених, чтобы «сделать отметину на его лице» (он прячет в свертке лезвия бритвы). Долгие годы он так и не может успокоиться. Пишет оскорбительные письма (Г-жа N. у г-жи А.). Потом заставляет ее, чтобы она уговорила свою подругу переспать с ним. «Я чувствую себя обиженным», – говорит он, а потом принуждает ее попросить о той же услуге у сестры и т. д. (запрещает поехать в страну ее детства, где она познакомилась с N.) и т. д. и т. д. Пока не доводит ее до безумия.
Стихи сожалений об Алжире.
Это первое утро было скорее влажным, чем дождливым, марсельские мостовые превратились в парижские, и только разношерстная толпа напоминала о том, что здесь начинался другой мир. И вдруг – цветочный рынок на Канебьер. Полки ломятся от декабрьских цветов, покрытых перламутровыми каплями воды, сочных, блестящих. Анемоны, ноготки, нарциссы, гладиолусы…
В море. Море под луной, молчаливые пространства. Да, здесь я чувствую себя вправе спокойно умереть, здесь я могу сказать: «Я был слаб, но я сделал все, что мог».
Типаса. См. заметки.
От Лагуата до Гардая. Временные озера и призраки деревьев. Растрескавшиеся шебки. Царство камней, в течение дня испепеляющих, а ночью леденящих и в конце концов взрывающихся под ужасным давлением, рассыпаясь в песок. Камни повсюду. И на покрытом кусочками сланца кладбище Лагуата, где мертвецы обнимаются друг с другом под каменными завалами. И на скудных участках пахоты, которые иногда встречаются в пустыне, – здесь так просто выбрать среди камней наиболее подходящий материал для строительства. Если в этой стране и пашут землю, то лишь для того, чтобы собрать урожай камней. Земля так ценна, что ее соскабливают в углублениях между камнями и бережно переносят, словно причастие для умирающего, в большие корзины. Вода. Земля, обструганная до костей, до сланцевого скелета. Гардая и священные города, опоясанные охровыми холмами, одеты сами в латы красных стен.
Подобно тем камням в пустыне, на первый взгляд случайно сваленным в кучу и едва отличающимся от остальных нагромождений, – камням, что указывают людям, которых учит бедность, на таинственные пути, ведущие к воде или сухой траве.
На юге засуха, а значит голод, – гибнет восемьдесят тысяч овец. Все население скребет землю в поисках корешков. Бухенвальд под солнцем.
В Вене на виселицах сидят голубки.
Во Франции для каждой профессии предусмотрена определенная доля участия иностранных рабочих. Скажем, в шахтах этот процент возрастает с глубиной. Франция – земля обетованная, но здесь требуются прежде всего рабы.
А. Б. Подавленный Люцифер Орана.
Не забыть – В Лагуате странное впечатление силы и неуязвимости. Договорился со смертью – значит стал неуязвимым.
Объяснять ужасы современности через страх. А потом показательные процессы в СССР и т. д. Предательство левой интеллигенции.
«Злободневные заметки» – Не располагая никакой информацией, кроме официального сообщения Москвы, десять французских врачей, половина из которых евреи, подписывают заявление, приветствующее арест их советских собратьев, из которых 9/10 – евреи. Торжество научной мысли. Немного позже та же Москва заявляет о невиновности этих врачей, но их по-прежнему держат в тюрьме.
Пустыня и песочные часы.
«Злободневные заметки». Депутаты отказались передать жилищному строительству миллиарды, выделенные сначала для производителей алкоголя. Двойной удар: одновременно рост трущоб и производства алкоголя. Шестьсот якобинцев – гигантов свободы, стоят на коленях перед бистро.
Гуманизм. Я не люблю человечество вообще. Я испытываю прежде всего чувство солидарности, что не одно и то же. И потом, я люблю только отдельных людей, живущих или уже умерших, но люблю с большим восхищением и всегда стремлюсь, ревностно и страстно, сохранить или защитить во всех остальных то, что, волей случая или в один прекрасный и непредсказуемый день, делает их похожими на этих избранных.
Безумие Фабра [71], администратора «Театр Франсе». Он верил только в истинность мира зеркал. Все остальное было лишь отражением.
Бенжамен Констан – Дневник [72]. «Точность в материальных описаниях жизни привлекает того, кто стал одинаково безразличен ко всему».
О «Фаусте» Гёте – удручающее суждение с. 59.
«…овладев тем, что придает цену жизни, – славой и свободой, все народы (так же как и древние) ощутили в то же самое время, что надо уметь презирать жизнь и отказываться от нее. Читающие же нам наставления против самоубийства оказываются именно теми людьми, чьи мнения превращают жизнь в нечто презренное и лживое, – сторонниками рабства и низости…»
«И я не знаю никого, кроме себя, кто умел бы чувствовать за других людей лучше, чем за себя, ибо меня преследует сострадание…»
Ср. с. 81. «Мужчины, которых считают суровыми…»
«Литература и слава нарушают жизнь, принуждая выставлять мнения напоказ и защищать их».
«Прогулка с Симондом. Он упрекал меня в том, что я проявлял мало интереса к нему и ко всем окружающим. Но никто не знает… мое положение далеко от нормального, поскольку связь с Бьондеттой вообще отняла у меня ощущение, что я могу свободно располагать своей жизнью…»
Ср. с. 133–134.
«Амбиция значительно менее корыстна, чем это принято думать, ибо для того, чтобы жить в покое, надо приложить почти столько же труда, сколько для того, чтобы управлять миром».
«Жизнь моя утекает, как вода».
«И тогда у меня возникло чувство, настолько противоположное ощущению краткости земного бытия, что я не мог осознать его должного значения, чтобы прийти к сильному решению, не важно какому конкретно».
С. 201. О бесполезности споров с французскими литераторами: «Прежде чем обсуждать вопрос, следовало бы разъяснить каждый тезис: в противном случае мы встретим лишь людей, которые будут упрекать нас в том, чего мы не говорили, и мы только устанем от чистой потери времени… Надо писать, а не дискутировать».
«В отрицании религии есть что-то грубое и банальное, что меня отталкивает».
Если человек щедр и не стремится выставлять это напоказ, то те, кто обогащается за счет его щедрости, считают, что он всего лишь выполняет свой долг.
Ср. с. 226. Нет смысла скрывать свое презрение, о нем всегда догадаются и никогда не простят.
С. 245. – Смерть Мадам Тальма.
– …И все эти люди, называющие себя чувствительными, не подходят мне в компаньоны – ни в соперничестве, ни в несчастье, ни в смерти.
…Когда приходится, помимо воли, переживать ненавистную ситуацию, даже малейшее усиление неудобства приводит в ярость.
Ср. с. 348. Мое несчастье состоит в том, что я ничего не люблю, и из-за этого самые простые вещи становятся трудными.
Моя душа живет в одиночестве. Я могу любить только вне благодарности или жалости. Не надо никого огорчать, но просто будем помнить, что в глубине души я не могу жить ни с кем.
У меня не сложилось впечатления, что, выступая сегодня в защиту интересов народа, церковь проявляет жалость – она уступает силе.
Роман. «Она не верила в любовь, и он, любя ее, чувствовал себя смешным в проявлениях свой любви».
Cada vez que considero
Que me tengo que morir,
Tiendo la capa en el suelo
Y no me harto de dormir [73].
Пьеса об альбигойцах.
Мне пишут: «На закате нашей жизни нас будут судить по любви». Тогда приговор очевиден.
Она носила целомудренные платья, но тело ее пылало.
Социализм, по Зощенко, будет тогда, когда на асфальте расцветут фиалки.
Евреи существуют как культура вот уже 4000 лет. Единственные.
Толстой писал: «О жизни и смерти». Он пошел дальше и решил, что смерть не существует. Тогда его эссе стало называться «О жизни». Смотри дневник Татьяны Толстой [74], с. 131: История казни трех вольноопределяющихся.
Толстой признавался, что первое испытанное им чувство, когда к его дому подходил попрошайка, было крайне неприятным.