Он ушел с представления «Зигфрида» – с бранью.
Он ненавидел революционеров за невежество и гордыню: они хотят изменить мир, не зная, в чем истинное счастье.
15 февраля 1953 г.
Дорогой П.Б [75].
Прежде всего, должен извиниться перед Вами за пятницу. Проблема была не в лекции о Голландии: в последний момент меня внезапно позвали подписывать книги для беженцев. Я впервые занимался подобным делом, и мне показалось, что было неудобно отказывать, надеюсь, что Вы простите мне это недоразумение. Но вопрос не в этом, но в тех отношениях, которые Вы называете трудными. Я бы сформулировал все, что я могу сказать на этот счет, в простых словах: если бы у Вас было представление, хотя бы отчасти, о моей жизни и обязательствах, то Вы бы не написали ни одной строки своего письма. Но Вы не можете знать моей жизни, а я не могу и не должен Вам объяснять. Если бы то «высокомерное одиночество», о котором Вы сожалеете, как, впрочем, и многие другие, не обладающие, однако, Вашими качествами, и существовало, то это было бы для меня благословением. Но этот рай приписывают мне по ошибке. Вся правда в том, что за каждый час своей работы я постоянно борюсь с временем и с людьми, и чаще всего безуспешно. Я не жалуюсь. Я сам сделал свою жизнь такой, и я первый несу ответственность за ее разбросанность и ритм. Но когда я получаю такие письма, как Ваше, то да, мне хочется жаловаться, или хотя бы попросить, чтобы меня так быстро не обвиняли. Чтобы все успеть, сегодня мне нужно три жизни и много сердец. А у меня только одна жизнь и одно сердце, вы можете оценивать их как угодно, и сам я знаю, что, возможно, они весьма среднего качества. У меня физически нет времени, и особенно внутреннего покоя, чтобы видеться с друзьями, как мне хотелось бы (спросите у Шара, которого я люблю как брата, сколько раз в месяц мы видимся). У меня нет времени писать для журналов, ни о Ясперсе, ни о Тунисе, даже для того, чтобы возразить Сартру. Поверьте, у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя, чтобы позволить себе заболеть. Когда я болен, моя жизнь идет кувырком, и потом неделями я нагоняю свои опоздания. Но самое страшное в том, что у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя для того, чтобы писать книги, и я трачу по четыре года на то, на что, будучи свободным, потратил бы год или два. Впрочем, уже несколько лет творчество перестало дарить мне свободу – оно меня только закрепощает. И если я все же продолжаю, то только потому, что ничего не могу с собой поделать и предпочитаю его всему остальному, даже свободе, даже мудрости или истинной плодовитости и даже – увы! – дружбе. Я действительно пытаюсь организовать себя, удвоить свои силы и свое «присутствие», придерживаясь особого распорядка времени, планируя свои дни, улучшая производительность. Надеюсь, что когда-нибудь я справлюсь. В данный момент я не справляюсь, каждое письмо влечет за собой еще три, каждый человек – еще десятерых, каждая книга – сто писем и двадцать корреспондентов, а в это же самое время продолжается жизнь, и есть работа, и те, кого я люблю, и те, кто нуждается во мне. Жизнь продолжается, и иногда по утрам, устав от шума, потеряв надежду перед необходимостью продолжать бесконечное произведение, заболевая от безумия мира, осаждающего меня на рассвете в газетах, убедившись наконец, что я не справляюсь и что я всех разочарую, я ощущаю только одно желание – сесть и ждать, что придет вечер. Я ощущаю это желание и порой уступаю ему.
Можете ли Вы это понять, Б.? Разумеется, Вы заслуживаете того, чтобы Вас уважали и о Вас говорили. Разумеется, Ваши друзья не менее ценны, чем мои (не такие уж они и грамматики, как Вы думаете). Хотя я плохо представляю себе (и это не позерство), что мое уважение может быть для кого-нибудь ценно, но мне важно Вам сказать, что я действительно очень Вас уважаю. Но для того, чтобы это уважение превратилось в деятельную дружбу, необходим как раз настоящий досуг, длительное общение. Я повстречал много превосходных людей, это удача в моей жизни. Но невозможно иметь столько друзей, и в этом моя беда, и я вынужден разочаровывать людей, я это знаю. Понимаю, что это невыносимо для других, это невыносимо и для меня. Но так уж получилось, и если меня такого невозможно любить, то, совершенно закономерно, я оказываюсь брошен на произвол одиночества, которое, Вы же понимаете, не так высокомерно, как Вы говорите.
На Вашу горечь я отвечаю, во всяком случае, без горечи. Такие письма, как Ваше, исходящие от такого человека, как Вы, могут только опечалить меня, и они больше убеждают меня в том, что надо бежать из этого города, бежать от жизни, которую я в нем веду. Это самое большое мое желание, но пока оно неосуществимо. А значит, я должен продолжать это странное существование и считать, что высказанное Вами представляет собой плату, немного дороговатую для меня, которую надо заплатить за то, чтобы оказаться доведенным до такого существования.
Простите меня, в любом случае, за то, что разочаровал Вас. Заверяю Вас в своей преданности.
О театре.
«Законы» театра. Действие. Жизнь. Действие и жизнь в великих произведениях. Театр – это персонаж, характеры, доведенные до предела. Ситуации стоят того, чего стоят характеры. От незнания этой истины и происходят ошибки в понимании, в постановке и в интерпретации. Соотношение стиля и театральной условности. К великому театру.
Роман. «Трус, считавший себя смельчаком. Достаточно подходящего случая, чтобы он убедился в обратном – значит, надо изменить жизнь».
Там же. «Он решает бороться против нравственного искушения. Он осознанно уступает своим инстинктам, потому что это сильные инстинкты».
Немезида. Любовь может убить, причем безо всякого оправдания, кроме самой любви. Можно даже обозначить границу, на которой любовь оборачивается убийством других людей. В некоторой степени любви вообще не может быть без виновности – и личной, и абсолютной. Но виновность эта всегда одинока. Ее тяжело перенести, ибо у нее нет алиби разума. Ты один должен решить, любишь или нет, и один отвечаешь за все непредсказуемые последствия настоящей любви. Этому рискованному одиночеству человек предпочитает тепленькие чувства и мораль. Он боится себя и за себя. Стремится избавить себя от одиночества, отвергая свое существование. И прежде всего начинает искать оправдание, которое немного облегчило бы тяжесть его вины. Раз уж обязательно надо быть виновным, он по крайней мере будет не один. Борец.
В любви – ограничиться тем, что есть.
Роман. Тема энергии.
Пасифая любит быка из целомудрия. Ведь он представляет собой наслаждение в чистом виде – взрыв наслаждения, а не заученную последовательность надоевших действий, криков, тяжело дышащего сладострастия, наслаждений, повторяющихся годами во имя невозможного слияния. Бык – быстрый и огненный, как бог. Пасифая (когда он входит): «О чистота!»
Выбор мучеников – забвение или утилизация.
Добавить к «Осадному положению». Министерство самоубийства. «В этом году невозможно. Все ставки заняты. Заполните анкету на следующий год».
Зов плоти – странный, посторонний, одинокий, неутомимо устремленный вперед, а значит, неотразимый и требующий, чтобы ему слепо повиновались, – после стольких лет неистовства и в предвкушении еще многих лет чувственного безумия вдруг разом отказывает и замолкает. Процветавший в привычке, возбуждавшийся от новизны и отрекавшийся от независимости лишь на миг, когда его соглашались насытить вполне! Как можно, если ты хоть немного себя уважаешь, согласиться в глубине своего сердца на такую тиранию? Чистота – вот свобода!
Честь держится на тончайшей ниточке. Если удается продержаться, считайте, что повезло.
У меня страх перед своим ремеслом и призванием. Верному – пропасть, отступнику – ничто.
Храбрый галстук.
Роман. «Оба сына отвернулись, когда их больная мать вынимала вставную челюсть перед тем, как пойти в операционную. Они знали, что она всегда стыдилась того, что у нее были вставные зубы».
Я никогда не находил никакого оправдания своей жизни, кроме творческого усилия. Почти во всем остальном я потерпел поражение. И если это не оправдывает меня, то моя жизнь не заслуживает прощения.
Люди переносят общество друг друга только благодаря телу и красоте. Однако тела стареют. Когда красота деградирует, в наличии остаются голые души – они сталкиваются теперь без посредника.
Одни люди страдают жестко, а другие – страдают гибко: акробаты, виртуозы (профессиональные) боли.
Два вульгарных заблуждения – спор о том, что было вначале: существование ли предшествует сущности или сущность существованию. И то и другое развивается и возникает одновременно.
Письмо от Грина [76]. Каждый раз, когда мне говорят, что я вызываю восхищение как человек, у меня создается такое впечатление, будто я всю свою жизнь лгал.
Для Немезиды. Париж, 9 июля 1953 г.
Милостивый государь, я долго не отвечал на Ваше любезное письмо. Последние недели пролетели для меня как ветер. Я был тронут Вашей симпатией и тем, как Вы ее выразили. Мне очень понравился потаенный блеск Ваших стихов, их атмосфера «солнца и лагуны». И я рад ощущать, что мы с Вами согласны.
Чрезмерность в любви – единственно приемлемая из всех чрезмерностей – дана только святым. А человеческие общества умели проявлять чрезмерность лишь в ненависти. Вот почему им совершенно необходимо внушить непреклонное чувство меры. Чрезмерность, безумие, пропасть – вот тайны и риски для отдельных избранных личностей: об этом надлежит молчать, или, в крайнем случае, на это можно лишь очень отдаленно намекать.