ня растрогала одна юная слушательница. Университетский прием. Ночью я отдыхаю на балконе своей комнаты, глядя на порт, каики, море на уровне набережной и наслаждаясь прекрасным запахом соли и ночи.
6, 7, 8 мая
Обед с Т. на скале с видом на море. Сладостное время. Потом Т. играл мне свои последние сочинения. Надо уезжать. Самолет. Под нами в сверкающем море проплывают Спорады. Ужин с Мерлье [114]. В полночь за мной заходит Д., и мы убегаем в Пирей, где нас ждет г-н Альгадес со своим красивым куттером. Добрый толстяк – радостный и сердечный. Мы выходим из Пирея под пепельной луной, освещающей море теплым и ирреальным светом. Я счастлив, слушая, как под корпусом лодки бьется вода, и снова созерцая легкую пену, расходящуюся по обе стороны от форштевня. Но в какой-то момент мы замечаем, как из моря поднимается туман, разрастается и постепенно закрывает собой весь горизонт. Становится холодно и влажно. Альгадес говорит, что в этом архипелаге он не видел ничего подобного. Надо развернуть куттер, чтобы не врезаться в маленькие острова. Я спускаюсь спать. Не могу заснуть до шести часов. Через два часа просыпаюсь и поднимаюсь на палубу. Туман так и не рассеялся. Альгадес и его помощник всю ночь не смыкали глаз, следя за тем, чтобы корабль не сел на мель. Но постепенно поднимается солнце: сначала бледное, оно прорезает туман и в конце концов рассеивает его. К одиннадцати часам мы мчимся (без парусов, потому что нет ветра) по неподвижному морю в блестящем и утонченном сиянии. Воздух так прозрачен, что, кажется, можно услышать малейший звук, доносящийся с линии горизонта. Солнце нагревает палубу, жара понемногу усиливается. В этот момент и появляется первый остров. Из-за вынужденного изменения маршрута мы проходим между Серифосом и Сифаносом. На горизонте видны Сирос и другие острова. Они прорисовываются в небе с четкостью чертежа. На опрокинутом киле островов маленькие деревушки прилипли к склонам – они похожи на ракушки, белые окаменелости, оставленные везде отступившим морем.
Маленькие желтые острова словно стога пшеницы в синем море.
Мы проплываем среди этих отдаленных островов по сияющему морю, по которому пробегает мелкая рябь, медленно идем вдоль Сироса, вскоре показывается Миконос, и в течение дня он вырисовывается все четче и четче, и вот уже видна голова змеи, обращенная к Делосу, пока еще не видимому за Ринией. Заходит солнце – в этот момент мы оказываемся среди островов, начинающих менять свой цвет. Угасает золотой, возникает мальвовый, потом зеленовато-фиолетовый, дальше краски темнеют, и массы островов на еще сверкающем море становятся темно-синими. Тогда на воды спускается странное и великое умиротворение. Счастье, наконец-то, я готов плакать от счастья. Как бы я хотел удержать, сжать в руках эту невыразимую радость, зная, конечно же, что она исчезнет. Но она тайно продолжалась уже столько дней, а сегодня сжала мне сердце так откровенно, что мне кажется, она будет хранить мне верность, и я буду возвращаться к ней всегда, когда пожелаю.
Спускается ночь, и в Миконосе мы выходим на берег. Церквей столько же, сколько домов. Все белое. Мы бродим по маленьким улочкам, где как раз открываются разноцветные торговые лавки. На совершенно темных улицах нас встречает запах жимолости. Над белыми террасами слегка поблескивает луна. Мы возвращаемся на куттер, и я засыпаю таким счастливым, что даже не ощущаю усталости.
Утром на выбеленные дома Миконоса падает божественный свет. Мы поднимаем якорь, чтобы плыть в Делос. Море прекрасно, прозрачно и чисто, оно уже легко просматривается до самых глубин. Приближаясь к Делосу, мы видим на ближайших склонах острова огромные гроздья маков.
Делос. Остров львов и быков, их изображениями покрыт весь этот остров животных, напомним еще и о змеях […] и больших ящерицах с темными телами, но со светло-зелеными хвостами и головами, и о дельфинах на мозаиках. Эрозия выветривала и откалывала мрамор, из которого были высечены львы, и создавалось впечатление, что это не мрамор, а каменная соль, немного призрачный материал, готовый раствориться при первом же дожде. Но и этот остров львов и быков был весь усеян руинами, похожими на ветхие коричневые останки, и среди этого тлена можно внезапно совершить восхитительные и свежие открытия (мозаики с изображением отдыхающего Диониса).
Остров развалин, а также и цветов (маки, вьюнки, левкои, астры). Остров искалеченных музейных богов (маленький курос). В полдень мы совершаем восхождение на вершину Кинтоса, а вокруг заливы, свет, красные и белые пятна; хоровод Киклад медленно кружится по сверкающему морю вокруг Делоса, в едином движении, словно совершая некий неподвижный танец. Этот мир островов, столь тесный и просторный одновременно, кажется мне сердцем мира. И в центре этого сердца – Делос, и с вершины, на которой я нахожусь, я могу созерцать, при прямом и чистом свете мира, совершенный круг, очерчивающий мое царство.
Позже, когда мы вернулись к шлюпке, мы заметили прелестную греческую девочку-подростка, запросто одевающуюся на набережной. Шлюпка уже отходила от берега, и я поприветствовал ее знаками, а она тут же ответила красивой улыбкой. Добравшись до куттера я разделся и нырнул в прозрачную и зеленую воду. Она была ледяная, и я вернулся, сделав всего несколько гребков. Потом мы возвратились в Миконос. Эта возможность промчаться по морю вдоль и поперек, от одного острова к другому, порождала чувство бесконечной свободы. Свободы, совершенно не ограниченной тем, что мир островов имеет естественные границы. Наоборот, именно этот круг и порождает ликование свободы. Достичь свободы для меня – вовсе не означает вырваться из этого круга и уплыть на Суматру. Но плыть еще и еще – от абсолютно голого острова к другому, покрытому деревьями, или от скалы – до острова цветов.
В Миконос – за покупками. Мне больше нравится ночной город. Уходим в море поздно вечером. Странная грусть, напоминающая мне любовную печаль, при виде Делоса и Кинтоса, постепенно исчезающих за Ринией. Впервые я наблюдаю, как исчезает земля, которую я люблю, с мучительным предчувствием, что, может быть, я больше никогда не увижу ее до самой смерти. Тяжело на сердце. Снова меняющиеся краски – на море и на островах […неразб.], паруса, мягко хлопающие при слабом ветре. Едва только нам удалось насладиться миром, поднимающимся от моря к небу, которое постепенно освобождалось от своего света, – и уже за скалистым островком встает луна. Она быстро поднимается по небу, освещает воду. Я смотрю на нее до самой полуночи, прислушиваюсь к парусам, ощущая всеми фибрами души малейший удар воды о борт корабля. Свободная жизнь в море и счастье этих дней. Здесь все забывается и все рождается заново. Чудесные дни, проведенные в полете над водой, между островами, покрытыми цветочными венчиками и колоннами, при неутомимом свете, – я стараюсь удержать их вкус во рту, в сердце, второе откровение, второе рождение…
Наутро поднялся сильный ветер, захлопали паруса, увеличился крен, и мы стремительно поплыли к Пирею под мощный грохот воды и полотнищ. Дождь света – капли падали и отскакивали от утреннего моря.
Отчаяние от того, что покидаю этот архипелаг, но это прекрасное отчаяние.
9 мая
Отъезд в Олимпию. Дорога, идущая вдоль Коринфского залива. Пляжи и заливы. Купание в Ксилокастроне. Я чувствую силу деревьев, вод, плодов свежей земли. Недалеко от Олимпии холмы, покрытые хрупкими кипарисами. Мягкость и нежность этих мест при сероватом (впервые!) свете. Высокие сосны и развалины храмов Зевса и Геры. Крики птиц, кончается день, и вскоре из заснувшей ложбины поднимается покой. Ночью я думаю о Делосе.
10 мая
Серое утро – впервые – над долиной Алфея, которую я вижу из окна. Но на камни, кипарисы и зеленые луга падает мягкий свет. После Делоса я с особой силой ощущаю покой, царящий на этих холмах, мягкость тени, молчание, пропитанное легкими криками птиц. Музей. Вместе с фресками Сифноса в Дельфах это вершина классической скульптуры. После Аполлона или трех фигур с восточного фронтона, или всевозможных Афин на метопах, Гермес Праксителя – слащавая удача, от нее разит декадансом. За ним, впрочем, были выставлены две превосходные терракоты большого формата – воин и Зевс, похищающий Ганимеда, – это свидетели великолепно иного искусства. Странные архаические бронзы, куросы, грифоны, статуэтки словно явились прямо с Востока. Прогулка. Идет легкий дождь, и нежные и вымытые цвета долины приятно мягки для глаз. Я очарован разнообразием пейзажей. Греции удается превратить свой ландшафт в абсолютное совершенство.
Общался с людьми из деревни, они любезно фамильярны. Свободны в манерах и движениях, но политической свободы здесь не существует.
Небольшой вечерний дождик. Взбираюсь на холм через заросли пахучих цветов. Деревенька Фрония. Убогие дома. Дети в лохмотьях, хотя на вид совершенно здоровые.
12 мая
Свежее и лучистое утро. Все больше начинаешь ценить тень под деревьями вокруг руин. Божественный свет. Купание и обед в Ксилокастроне. Чистая вода была не такой холодной, но главное, воздух стал прозрачен, и по другую сторону Коринфского залива открылись горы во всей своей странной чистоте. При этом пейзаже в улыбке М. появилось что-то величественное. Так продолжалось во время всей дороги, а потом, очень скоро, появился Афинский залив, острова, где можно было разглядеть каждый дом и каждое дерево. Я прекращаю описывать все это наслаждение, потому что оно стало меня переполнять. Наслаждение – целомудренное, простое, сильное, как сама радость и порождаемый ею воздух.
Гефестейон.
В светящемся и чистом небе кусочек луны словно лепесток боярышника.
Вечер у Р. Д. Жимолость, залив в ночи вдалеке, таинственный вкус жизни.