* * *
«В ночь с 27 на 28 марта мы пошли в первый бой», – так я решил записать начало рассказа о первом бое, идя на лыжах в тыл противника и сгибаясь под тяжестью своего «сидора», нагруженного семидневным запасом провизии.
Ну а боя-то и не было, вернее, он был, но наш б-н в нем не участвовал, если не считать того, что мы прикрыли отход двух других б-нов, бывших в непосредственном соприкосновении с противником. Сейчас мы отходим, по-видимому, назад на свое место. (Из Тунгуды нас 22-го за ночь подвинули к линии фронта, не доходя 7 км).
Все эти дни жили в лесу. 2 дня в шалаше, а остальные – под открытым небом. Когда – у костра, а когда – и без него. Ко всему привыкает человек и, чем меньше ему дают, тем меньшего он желает и требует. Так и мы. Когда был костер, так думали о теплом помещении. А как и костер стал не всегда возможным, так мы о нем только и мечтаем. Так что теперь и про Лехту можно сказать, что я записывал в ней про НИВИТ: «Жили в раю и не чувствовали этого, потому что сравнить не с чем было». Там для сравнения Лехта была, а тут – лес, ямка в снегу и не всегда костер. Так-то Геннадий Никитич! Закаляемся!
Балаган. Костер. Ожидание обеда.
Сейчас поэмы Пушкина читать решил. Предисловие одолеваю.
Все повыбрасывал из мешка, как в тыл пошли, чтобы плечи не тянуло, а Пушкина оставил и горд этим по-детски.
* * *
Встретил сегодня Тольку Касьянова. Опустился, оброс, грязен безобразно. Лицо опаршивело. В глаза не смотрит, спит чуть ли не на ходу. Отвращение вызывает до тошноты. А был ведь одним из лучших педагогов в своем р-не, а в конце – завучем.
* * *
Вспомнился Юрка Машанов. Что он сейчас – не представляю. Но при отъезде нашем он стал так же опускаться, как и Толька.
Время – чистки оружия. Место – шалаш, но уже другой за время после «1-го боя». (Вчера переехали). 3-го после обеда получили на двое суток продуктов и отправился наш взвод, дополненный до 40 человек из других взводов, в разведку.
4-го утром на большом озере были обстреляны фашистскими истребителями. Разбежались по обе стороны от лыжни и попадали в снег. Я видел, как у одного самолета появились дымки впереди мотора, и после уж зашипели пули вокруг нас. Я уткнул голову в снег и затаив дыхание, крепко зажмурив глаза, ждал, когда же в меня ударится шипящая смертоносная струя. И была какая-то надежда, что не заденет и вместе с ней – мысль: «Только бы не в голову». Когда самолеты пошли на второй заход, я вспомнил про ППШ, про свои мечты сбить из него самолет, и сбросил его с плеча. Сбросил, пожалуй, больше для поддержания духа своего, и произнес вслух озабоченно: «Хоть не зря пропадать – выпустить по нему…» Но он был весь забит снегом, а когда было прочищать его, готовиться к стрельбе, если фашисты пикировали уже на нас справа. Снова струя. Я прикрыл голову автоматом, сам же удивился своей наивности, и уткнув ее в снег, следил за своими лихорадочными мыслями: «Хоть бы не задело, эх, хотя бы мимо». И ждал, что вот-вот ударит, ждал с такой же ошарашивающей беспомощностью, с какой ждет своей участи, может быть, корова на бойне.
Караульное помещение (шалаш) полевого караула №2. Я – нач-к полевого караула. Утром приходил дежурный по оборонительному участку. А в это время часовой у дверей зашел в шалаш, а винтовку к дереву приставил. Часовой у пулемета разжег костер и давай чай кипятить. Все бойцы мои – прегрязнущие. Он поругался, поругался, записал фамилию мою. Сейчас приезжал на лыжах комроты. Его, по-видимому, уже накачали. Ну он сообщил, что придется нам еще сутки здесь оттарабанить, т. к. менять некем – рота в наряде вся и один взвод в разведке. Грозился, что ночью проверять будет он сам и капитан, и дежурный и пр. и пр. Ну а, вобщем-то, пускай проверяют, ибо – все равно война!
* * *
В разведке получили ранения с самолета два моих бойца: Криволапов (в грудь и в живот. Вывозили из тыла противника на санях, найденных в финской полусожженной деревеньке и поставленных на лыжи) и Пахомов (в ляжку навылет. Дошел сам). Находили финские листовки, сброшенные с самолетов. В одной они описывают международное положение. Из описания вытекает, что единственным выходом из неминуемой гибели для наших красноармейцев является финский плен. Подписана: «Комитет 60000 пленных, находящихся в Финляндии».
Во второй говорится, что выкалывают глаза, отрезают носы, уши, «отрубывают» (так и написано) руки и ноги и вообще обезображивают трупы пленных кр-цев сами политруки и комиссары, а потом сваливают все это на них, безвинных белофиннов!
Ночью перед утром повалил мокрый снег. Стало так тепло, что и старый лежалый снег стал таять, отсырел и достаточно пройти в валенках сотню шагов, как ноги становятся мокрыми.
* * *
Может быть, скоро, как стает снег здесь, отправят нас на другой фронт, ибо войну здесь в летнее время вести можно только по дорогам. А может статься, что и здесь оборону займем, или возьмемся как следует, да и прогоним финна до распутья.
* * *
«Все может быть! Все может статься! -
сказал однажды кто-то мне!..
В стихах без толку изощряться,
Когда для них талантов нет!!!»
Вспоминаю Л.А.А. и думаю: «А что, если и мне не придется встретиться с ней больше, как не встретился Пришвин со своей фацелией!!»
Это, пожалуй, было бы лучше, ибо она осталась бы в моем сознании такой, какою я полюбил ее, и, как и у Пришвина, служила бы мне в жизни маяком, стремясь к которому, я сделал бы может быть много хорошего, чего не сделал бы, не будь этого маяка.
* * *
«Жим-жим цикория…», – сказал комиссар нашего б-на об одном из бойцов, побоявшемся идти в разведку. Или комиссар сымпровизировал, или подцепил где, как ходячее выражение – не знаю. Но я это впервые слышу.
* * *
Прочел «Кавказского пленника» и взялся за «Братьев разбойников». «Онегина» перечитать сейчас неплохо было бы.
* * *
Косматая не по-армейски голова моя страшно чешется. Продираю ее грязной пятерней.
Утро. Все то же караульное помещение полевого караула. Уже третьи сутки без смены оттарабаниваем. Все потому, что сменить некем. 1-й взвод вчера только должен был из разведки вернуться, а 2-й взв. – уйти. А наш, 3-й взв., весь в наряде. Но мы здесь не очень жалуемся на свою судьбу, а особенно я. Сплю, сколько влезет, читаю Пушкина, пишу – и все это лежа на боку перед костром. Даже ем так. Поднимаюсь только в том случае, когда дежурный по оборонучастку навещает (1 раз или 2 – в сутки).
* * *
Мысли различные сейчас скользили вместе с воспоминаниями.
И то, что я сюда записываю, уже не требует больше напряжения памяти, разгружает ее, становится заменой, складом или второй памятью. Ласкер писал, что он всю свою последующую жизнь после 20 лет потратил на то, чтобы забыть запомненное в эти 20 лет. Так он ценил свою память, так не хотел перегружать ее.
Так вот, по-моему, человеку нужен такой рефлекс: что записал куда-либо, то забыл со спокойной совестью. Пожалуй, человеку будущего не обойтись без такого рефлекса.
* * *
Вспомнилась детская песенка и Колька-братуха вместе с ней:
Раз, два, три, четыре, пять –
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет
Пиф-паф, ой-ой-ой
Умирает зайчик мой!
Как то он там с Павловной ладит, да с Елизаровной. А то может быть уже и воюет где-нибудь.
А Сашка Васин – старый друг? Где он, что с ним?
А Гринька Моряков? Витька Мерзляк, Ленька Туйгунов?.. И много, много других товарищей моих. Что с ними, где они, и придется ли когда-нибудь встретиться?!.
* * *
Венка никогда при мне не назвал никого другом, а только товарищем. Пожалуй, это более к истине подходит, чем каждого другом называть.
* * *
«Сердиться глупо и грешно». Пушкин. Русл. и Л.
«…Верх земных утех из-за угла смеяться надо всеми». Пушкин.
Вчера сменились с полевого караула. Питание эти дни резко ухудшилось. Вместо супа – вода, в которую спущен кусочек мяса, даже не в этой воде сваренный. Вчера поздно вечером выдали муки по 140 г и по 20 г подсолнечного масла, т. к. хлеба в этот день не давали (доставка). Тут-то я осуществил мечту свою давнишнюю о заварухе. Как-то в Талой, когда учился в 6-м кл., на посевной попал я обедать вместе с артельщиками. И вот с общей сковороды попробовал тогда я заварухи. И такой замечательной она показалась мне, что я помнил ее до сих пор.
(в ружье – команда)
Я пишу обычно в предобеденное время. Так и сейчас.
Вчера вызывал всех нас, нивитовцев, комбат. Говорил о том, что нужно как следует поставить работу в отделениях, покрепче требовать и т. д. Назвал нас сливками б-на и говорил, что смотря по работе будем продвигать на комвзводов, на комрот и даже до комбатов. Я спать захотел страшно, кое-как высидел у него. Пришел, поужинал и отправился патрулировать старшим патрулем.
* * *
Давали хлеба сегодня по 400 г. Ну и понятно, что пока до бойцов дошел он, так осталось от него 200 вместо 400. Ходили вешали и возмущались.
* * *
Ручка что-то плохо писать стала после того, как набрал у комвозвода в шалаше чернил химических, разведенных в кружке, куда налетело пепла от костра.
* * *
Мишку Грибачева, заместителя моего, переводит комвзвода в 1-е отд. Ввиду того, что распустилось оно, а Шавров справиться не может. Сударев же, почитая себя только и исключительно помкомвзводом, с отделением совсем не работает.
* * *
Командира 1-го взвода мл. л-та Евтушенко разжаловали в рядовые за то, что возвращаясь из разведки, потерял в лесу бойца (тот заснул ночью в дозоре, а назавтра приехал) и не заметил его отсутствия. Командиром 1-го взв. будет, по-видимому, Лешка Горбунов.