В стороне видишь остров Бурано, который годится только разве для рифмы Мурано (славившийся некогда кружевной промышленностью), и остров S. Francesco in deserto — в самом деле пустыня после разорения бывшего монастыря, но привлекает взоры несколькими деревьями, на нем возвышающимися.
1 ноября
Греческая обедня. Ныне опять русские молитвы, хотя по газетам дела наши идут нехорошо. Если им верить, то мы до того финтим или рыцарствуем, что даем бить себя туркам. На днях я занес ногу в бессмертие: дал в библиотеку S. Marco собранные в одном переплете «Масленицу», «Песнь Русского ратника», «8 января» и «Венецию» и «Живописное обозрение» Плюшара с описанием Венеции; а еще статью Давыдова о Гоголе.
3 ноября
На днях графиня Эстергази показывала мне свои автографы: письмо Екатерины II к мужу ее, когда он был еще ребенком (она дала мне копию с этого письма), письма императора Павла к ее тестю, письма к нему Людовика XVI, Марии-Антуанетты, великой княгини Александры Иосифовны к ней.
Вчера был вечером у Стюрмера. La blondina in gondoletta славилась долголетними своими любовными похождениями, а под старость стала лысая и безобразная старуха с претензиями. Сегодня был я в Zecca: готовится новая монета флоринт, то есть 3 цванзигера. Всего около 20 работников, всё довольно неопрятно и более походит на кузницу, чем на монетный двор.
4 ноября
Княгиня Изабелла Гагарина рассказывала чудеса о вертящихся, говорящих и пишущих столах дочери ее. Николай Муханов спрашивал стол о выигрышном номере рулетки, о дне и часе, когда им играть, и, согласно с полученными указаниями, выиграл в Гамбурге несколько тысяч франков. Она же сказывала, что Софья Киселева, по совету пророческого стола, совершенно обратилась на истинный путь: перестала играть, оплакивает прежнюю жизнь, каждый день бывает у обедни, часто у исповеди и причастия. Не знаешь, чему тут верить и чему нет.
5 ноября
В манифесте 20 октября не желал бы я видеть следующих слов: «Тщетно даже главные европейские державы (следовательно, подразумеваются здесь Англия и Франция) старались своими увещеваниями поколебать закоснелое упорство турецкого правительства. На миролюбивые усилия Европы, на наше долготерпение оно ответствовало объявлением войны и прокламацией, исполненной изветов против России».
К чему это лицемерие слов? Не одни журналы, но и послы Англии и Франции гласно и явно обвиняют в упорстве не султана, а царя. Кому неизвестно, что Франция и Англия подбивали и подбивают Турцию нам не уступать, восхищаются с умилением ее великодушием, самоотвержением и повторяют за Турцией (или, вернее, Турция повторяет за ними) все изветы, на кои жалуется манифест? Все действия, особенно Франции, не только недоброжелательны для нас, но оскорбительны. Нет тут достоинства хвалится содействием людей, которые явно строят нам преграды и козни. В отношении к Европе это малодушно, в отношении к России бесполезно. К чему ее обманывать, да к тому же и не обманешь. Напротив, если объявить бы чистую правду и вывести на чистую воду действия Франции и Англии, то еще вернее можно бы возбудить в русском народе рвение защитить оружием свою оскорбленную честь.
Мы должны быть сильны правдой. И правительство наше, когда обращается к орудию слова, обязано говорить правду; не то молчать. Другие правительства, связанные многими путами, могут и должны лукавить и лгать. Более или менее конституционные державы, имея многосложные и частью лживые или фиктивные начала, осуждены на вечную репрезентацию, то есть, попросту, комедию. Не люблю я также этой необходимой библейской заплаты, которой клеймят у нас все манифесты. Хорошо раз, да и будет…
7 ноября
Последствия не замедлили оправдать мои замечания. «Moniteur» опровергает слова манифеста: Наполеон говорит, что император Николай лжет. «Moniteur» не простой журнал, а официальный орган французского правительства. Опровергается здесь не нота, не депеша Нессельроде, а манифест, то есть собственные слова государя. Тут нет обиняков, двусмысленности, а просто ответ одного царя другому царю: неправда! И после того Киселев остается в Париже и еще, может быть, поедет охотиться в Фонтенбло. До чего мы дожили!
Я всегда был того мнения, что грамота нам не далась. На письме мы всегда будем в дураках. Недаром «Moniteur» над нами смеется. Между тем и действия наши что-то не лучше нашей логики и нашей риторики. Мы действуем слабо. Неужели мы подняли всю эту передрягу и сунулись вперед так опрометчиво, не уверившись заранее, что при первом движении турок мы не только устоим, но еще и сокрушим их совершенно? По всему оказывается, что подготовленные силы наши недостаточны.
9 ноября
На днях с балкона Дукального дворца смотрел я на извозчичью биржу внизу, то есть на, пожалуй, ряд черных гондол, точно галоши в сенях какого-нибудь бюргер-клуба.
Иностранные журналы, английские и французские, продолжают критиковать манифест в моем смысле, то есть в здравом смысле; ибо неосновательность и неловкость известной фразы каждому кидается в глаза. Талейран, не знаю в каком случае, говорил в ответ товарищам своим, которые полагали, что нужно обстоятельно рассмотреть и обсудить дело, подлежащее рассмотрению: «Начнем с удара; разберемся позже». Этому правилу должны мы следовать, особенно в сношениях наших с турками. Допустив переговоры, европейское посредничество, третейский суд, чего мы достигли? Попасть под опеку Европы наравне с Турцией.
Европа смотрит на нашу ссору как на ссору детей, которых нужно развести и унять. Это положение для России неприлично и унизительно. Призвание России – оставаться в стороне или решать европейские тяжбы, когда дело дойдет до ее участия. Из судьи сделалась она ныне подсудимой. По письму Убри видно, что турки ретировались на правый берег Дуная, не дождавшись сражения. Жаль. Вопрос, таким образом, остается нерешенным и в прежнем положении. Надобно было прогнать турок киселями и штыками в задницу. Теперь французы и англичане скажут, что Омер-паша ретировался по их убеждению, чтобы унять кровопролитие и дать средство завязать новые мирные переговоры.
Сегодня Festa per la Madonna della Salute — праздник в память избавления Венеции от чумы 1631 года. На канале построены два моста на барках, один – чтобы пройти к храму, другой – для обратного пути. Ход духовенства, городских властей. Весь город на ногах. Разумеется, всё это торжество ныне – бедная тень того, что бывало во время оно.
Княгиня Клари Фикельмонт приехала в Венецию.
Доктор Верон в своих «Мемуарах парижского буржуа» говорит о немецких врачах, что они-то и есть многорецептники. Хороши же и французские доктора. У них всегда два-три модных лекарства в ходу, и без разбора применяют они их всем болезням, всем больным, всем темпераментам и всем возрастам. Теперь яды в чести… Верон говорит не садиться тотчас после лакомого обеда за карточный стол или в ложу душной театральной залы. Дружеская, живая беседа – лучшее вспомогательное средство для хорошего пищеварения.
В этих «Мемуарах» приводятся письма Бальзака, Жорж Саид, Дюма, Евгения Сю. Нет в них ничего литературного, а одно цеховое ремесло, поденщина или нахальная спесь баричей, которые вчера еще были холопами. Дюма, Жорж Саид доносят подрядчику о работе своей, словно столяры, которым сделаны заказы к такому-то дню. Саид говорит о собаках своих, теплицах, Бальзак – о дорогих покупках своих в Дрездене. Вообще первый том этих «Мемуаров» не очень любопытен: от Верона нельзя было ожидать ничего возвышенного и назидательного, много остроумной болтовни, но скандалезных нескромностей – и тех нет. Он напоминает мне иногда Сергея Глинку сбивчивостью своих рассказов – кидает его из одной стороны, из одной эпохи в другую[87].
Вчера отправил я свою официальную переписку Броку, Мейендорфу, Бибикову. 10-го ездил я с египетским Фоком[88] в Тревизо по железной дороге. Скажу как дож, что более всего в Тревизо удивило меня видеть себя в коляске, запряженной парой лошадей. После плавной и рыбной жизни венецианской странно очутиться посреди колесной и четвероногой жизни даже и малого городка, но на твердой земле. Древний собор Св. Петра (duomo), церковь Св. Николая, картины Тициана, Порденоне. В одной из них вырезана была голова, неизвестно кем и как, но подозревают в том туриста-англичанина. Театр, библиотека. Ездили на виллу Mantrini, ныне не помню чью; сад. Возвратились к обеду.
12 ноября
Вечер у Стюрмеров. Первый в Венеции. Разыгрывали в лотерее акварель бедного немецкого художника. Выиграла графиня Адлерберг.
Принцесса Клари белоплечная с успехом поддерживает плечистую славу бабушки своей Элизы Хитровой. Красива и мила.
На днях была у нас графиня Пизани с мужем. Красавица черноглазая и белозубая. Много живости, веселости и простодушия. Она говорил мне, что отец ее, когда она нездорова, никакого лекарства ей не прописывает.
– Да вы лечите же других, – замечает она.
– Других поневоле, – отвечает он, – потому что я доктор, но дочь свою обманывать не хочу.
Французы допускают возможность, что флот их будет в Одесской гавани, а мы всё еще великодушничаем и любезничаем с Францией. Никогда дипломатия не доходила до такого евангельского смирения. Генералу Гуону Наполеон приказывает отказаться от приглашения в Варшаву, а наш Киселев отправляется охотиться в Фонтенбло. Вот охота! На месте Киселева я ни за что не поехал бы. Хоть в отставку, а не поехал бы.
Киселев – умный малый и русский чувством, не сомневаюсь, но, по несчастью, он прежде и выше всего парижанин. Для него вне Парижа нет спасения. В обстоятельствах, подобных нынешним, представители России перед Европой должны бы быть другого роста и другого покроя.
Грустно встречать в военных бюллетенях название Туртукай. Поневоле вспомнишь Суворова. Но Горчаков не поэт и не дождешься от него стихов «Слава Богу! Слава Вам!»