Piazza. Впрочем, многие богатые фамилии раздают ежегодно милостыни. Тревес, еврейский банкир, несколько лет тому назад выиграл в лотерее 200 тысяч цванцигеров и все их раздал неимущим своим единоверцам и христианам. Венецианцы вообще худые хозяева, и немногие и из богатейших не кончают разорением.
Миллионщик Маруцци, брат генеральши Сумароковой, имел богатые поместья, рыбные ловли, за которые случалось ему иногда приплачивать значительные суммы вследствие беспечного управления. Этот Маруцци был краснобаем флорианского кафе, где проводил все ночи, окруженный слушателями. И теперь встречаются в кофейных домах говоруны, но, по общим отзывам, далеко не стоящие Маруцци.
В России тоже переводятся эти типы. Последний из них был сенатор Павел Никитич Каверин. Встречаешь болтунов, но говорунов уж нет.
Ничего нет глупее этого разрыва в обществе между венецианцами и австрийцами. До последней революции его не было. Около 60 лет, с падения Республики, были они всегда под чужим владением. Несколько месяцев подурачились, побесновались – и очутились в первобытном положении. Не совсем приятно, согласен. Но как ни дуйся, а покориться необходимости должно.
Хорошо наше положение. Если мы будем биты турками, то французы и англичане будут смотреть на это со стороны и с особенным удовольствием, не трогаясь с места, пока турки останутся победителями. Начнем ли мы турок бить – англичане и французы скажут, что это никуда не годится и что если мы не уймемся, они пойдут выручать турок.
24 ноября
Екатеринин день. Хотя бы в этот день поколотили турок по-екатеринински и по-суворовски.
Вот уже и ноябрь уплывает, а мы всё еще не можем оторваться от обольстительной адриатической русалки. Впрочем, сегодня принимаюсь укладываться.
25 ноября
И другая моя догадка сбылась: отступление Омер-паши за Дунай начали приписывать наступательным требованиям французского и английского послов.
А.Я.БУЛГАКОВУ
Карлсруэ, 29 декабря 1853
После многих странствований по суше и морям, по озерам и горам, а в особенности по снегам, которым и вы могли бы завидовать, вот, наконец, мы дома, то есть в Carlsruhe, или в Paulsruhe, у сына в гостях.
С самого Милана провожала нас зима со снегом, морозами и метелью. Там познакомился я с живописным и поэтическим Комским озером. О переходе через Шплюген и говорить нечего. Впрочем, день был тихий, и мы благополучно совершили свое вознесение и сошествие в маленьких санках, гуськом, и могли еще любоваться этой дикой и величественной природой.
В Мюнхене промерзли мы около двух недель и согревались только у нашего приятеля Северина, который отапливает свои комнаты, как и подобает полномочному послу российского двора. Экс-король Баварский так обстроил свою столицу греческими зданиями, что добрые баварцы думают, что они в самом деле согреваются аттическим солнцем, и не оберегают себя от стужи, которая при нас доходила до 17 и 19 градусов мороза.
В Штутгарте провел я сутки у Горчакова, слушал там с особенным удовольствием давно не слыханную мной русскую обедню; много говорил о Москве, о тебе, о прекрасной Ольге с Любовью Голицыной и познакомился с нашим священником, который напутствовал Жуковского в последний путь и так хорошо описал предсмертные дни его. Вот тебе короткий, но верный отчет в моих деяниях и движениях с отъезда моего из Венеции и после моего письма тебе от 25 ноября.
Я с Радецким, который на 85-м году кажется так изумительно бодр, свеж и жив. Он принял меня очень радушно и, кажется, от чистой души желает нам успехов в нашем новом 1812 годе.
Здесь надеялся найти письмо от тебя, но надежда не сбылась. Боюсь, не затерялось ли оно где-нибудь, бегая за мной по разным царствам и мытарствам.
О здешнем житье-бытье еще ничего сказать не могу: не успел оглядеться. Да мне же нужно немного прирасти к месту, чтобы полюбить его. Конечно, после Венеции Карлсруэ – несколько сухая материя. Но зато есть семейная жизнь: детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины. Впрочем, город мне нравится, хотя и смотрит опахалом. Улицы широкие и все ведут к городским воротам, во все направления и к загородным прогулкам, а мне, отчаянному пешеходцу, то и любо и надобно.
Больших развлечений нет, но с меня довольно. Я представлялся герцогской фамилии. Они все очень приветливы и простого обхождения. Регент, кажется, умен и деятельно занимается управлением своей вотчины. По мнению некоторых, даже слишком деятельно, мало времени оставляя себе для отдыха и развлечений, нужных в его молодые лета.
Его мать, герцогиня София, очень мила. В кабинете ее портреты Александра и Елизаветы. Она указала мне на одну даму, которая была при императрице еще до ее императорства и потому – живой архив воспоминаний. Хочу ее поэксплуатировать.
Зима начинает сходить, и снежные валы, которые баррикадами возвышались вдоль улиц, мало-помалу тают. Воздух имеет в себе что-то весеннее, наше, апрельское. Но, впрочем, уверяют, что мы с зимой еще не окончательно разделались.
Русских здесь, кроме нас, Озерова и словаря-Рейфа, нет. Кстати о нем. Он сказывал мне, что из Турции требуют от него много русских словарей и грамматик[91]. Турки, вероятно, надеются, что с тобой, земляком своим, будут говорить по-русски, когда овладеют Москвой. Хорошо, что старик Кутайсов умер, а то пришлось бы Закревскому выслать его из Москвы, как Растопчин выслал Кузнецкий Мост[92].
А вот и 54-й год стучит в двери. Милости просим! Только принеси нам победоносный ответ на дерзкий циркуляр мсье Друэна де Люиса. А пока желаю тебе и всем твоим доброго здравия и Божией благодати.
П.С.НАХИМОВУ[93]
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Позвольте незнакомому Вам лицу, но русскому и, следовательно, благодарною душой Вам и славе Вашей сочувствующему, принести Вашему превосходительству дань слабую и подвига Вашего недостойную, но по крайней мере искренно выражающую, как сумел ось выразить, чувства, коими порадовали и ободрили Вы меня на чужой стороне.
Покорнейше прошу Ваше превосходительство принять уверение в моем глубочайшем почтении и в душевной и неизменной преданности.
Князь Петр Вяземский.
19 января
Каждый раз, что мы прибегаем к дипломатической уловке, есть в поступке нашем что-то ребяческое и неловкое. Наш вопрос, в ответ на появление союзных флотов в Черном море с целью, объявленной и циркуляром французского министерства, и посланниками в Царьград, и адмиралами, командующими этими флотами, совершенно неуместен и находится в противоположности с характером государя, который любит и привык делать дела на чистоту. Нам дали пощечину на Черном море, с угрозой, что если не уймемся, то будут нас бить, а мы после того спрашиваем Англию и Францию, каков характер и размах обоих правительств. Разумеется, все журналы подняли на смех этот простодушный вопрос. Да к чему же у нас Брунновы и Киселевы, если они не только не объясняют меры, принимаемые правительствами, но данными объяснениями не предваряют наше правительство о значении и силе, которые чуждые правительства придают этим мерам! Одно средство выйти из этой путаницы есть – вызвать наших посланников из Лондона и Парижа и прекратить все дипломатические сношения. Тогда дела заговорят: а теперь слова действуют и все и всех сбивают с толку.
За неимением в Карлсруэ материалов для продолжения своего дневника, вношу в него некоторые из моих писем, особенно те, которые касаются восточного вопроса. Мне здесь не скучно, но пусто. Жизнь здесь, как и почва, – ровная, плоская. В прогулках за городом ни на что не набредешь. В салонах ни на какую оригинальность или возвышенность не наткнешься. Люди, кажется, добрые, но бесцветные.
Ближе всех сошелся я с госпожой Шонау. Разговорчивая, веселая и милая женщина. К тому же глаза прелестные…
В Петербурге в течение нескольких лет не облачался я в мундир и не воздевал ленты так часто, как здесь в течение месяца, на балах придворных и частных, даваемых для двора. Принцесса Мария очень мила. Дрезден – новый Вавилон, Содом и Гомор в сравнении с Карлсруэ.
Журналы извещают о смерти Сильвио Пеллико в Турине, 31 января 1854 года. Помнится, еще не так давно пронесся слух о смерти его. Авось и нынешний окажется лживым. Проездом через Турин в 1835 году познакомился я с Пеллико и после того получал от него по временам письма. В бумагах моих в Петербурге должны быть два-три письма его, довольно интересных. В одном защищает он смертную казнь.
Теперь, в проезд мой через Милан, возобновил я знакомство с Мандзони, которого узнал в том же 1835 году. Он вовсе оставил литературу, то есть деятельную литературу, текущую. Вообще, кажется, ко всему довольно охладел, не сочувствуя ни понятиями, ни чувствами, ни убеждениями всему тому, что ныне делается и пишется[94].
Д.Г.БИБИКОВУ
Карлсруэ, 28 января 1854
Сколько мне помнится, почтеннейший и любезнейший Дмитрий Гаврилович, ваше высокопревосходительство никогда не жаловали стихов. И, вероятно, министерство
внутренних дел вас с поэзией не более сблизило. Но вы, как и я, и гораздо более меня грешного и недостойного, – ветеран 1812 года. Вы так усердно и себя не жалея парили дорогих наших гостей, что пожертвовали им рукой своей. А потому, не ради стихов моих, а ради воспоминания, прочтете, может быть, мои современные заметки, которые при сем имею честь вам представить.
Один заграничный мой приятель, которому я сообщал их, отвечал мне, что если бы от него зависело, он разослал бы мои стихи во все армейские штабы и всем губернским предводителям и уездным исправникам.