Дашков отвечал мне, что точно спрошен был по приказанию государя о возможности удовлетворить желанию Апраксина и дал поэтому ответ стереотипный, даваемый им всегда в подобных случаях, а именно: он Апраксина лично не знает и потому не может судить о способностях его, но долгом считает повторить, что для возвышения Сената, как того желает государь, сколько определение в Сенате людей способных и достойных может привести к сей цели, столько и назначение несоответствующих этому званию людей должно неминуемо отклонять от предложенной цели и содействовать упадку Сената.
На этот раз желание Апраксина не состоялось. Но после, не знаю уж ни кем, ни как, но, кажется, уже после Дашкова, Апраксин назначен был в Сенат, украшен лентами и звездами. Вероятно, частью способствовало тому появление в свете дочери его, которая красотой своей очень понравилась honni soit qui mal у pense[96].
По этому же случаю Дашков сказал мне, что напрасно приписывают ему назначение сенаторов по его усмотрению, что он, например, представлял в сенаторы Д.П.Бутурлина, которого полагал весьма способным занять место в межевом департаменте, и получил отказ на том основании, что Бутурлин никогда не будет принят вновь на службу в нынешнее царствование. (Кажется, недовольны были личностью его во время последней Турецкой кампании.)
Несмотря на то, Бутурлин вскоре после того был определен в Сенат, потом в Совет и произведен в действительные тайные советники. Тут решительно помогли ему жена[97] и аничковские балы, на которые он не пускал ее без себя, а его не приглашали, как отставного.
Впрочем, успехи его по службе и по другим отношениям небезосновательны. Он человек был умный и со способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводит людей везде и всегда.
Мало кто имел столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время Испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума и мнениям, цельным и решенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барыней 17-го столетия, по поводу драмы, которую представляли в Александрийском театре, и вследствие понятий его отсталых. Это последнее прозвание придал ему, кажется, граф Николай Гурьев; по крайней мере от него первого услышал я о нем. Еще можно было бы прозвать его Бутурлиным-цензором, потому что, вероятно, ему обязаны учреждением той высшей и ретроспективной цензуры, которой назначен он был председателем.
Вообще, у нас замечается, что люди умные мало способны к службе, а люди, к ней способные, когда и бывают умны, как-то отрекаются от ума. Первые заносятся в превыспренние, затевают меры и преобразования неудобоприменяемые; другие тащатся в колее формальностей и канцелярской очистки бумаг. Выбор правительства очень затрудняется в тех и других. Но это доказывает, что следует изменить самый состав и дух службы нашей и найти среднюю дорогу, по которой могли бы идти рядом умственная деятельность и порядок.
«В деле не был, а Георгия получил» (приписывают Меншикову).
Мы слишком уже начали промышлять чудесами. И в официальных донесениях, и в объявлениях, и в частных известиях всё сбивается на этот лад. И в спасении Одессы чудо, и в крушении «Тигра»*, и в Соловецком монастыре – всё то же. Мы должны благодарить Бога за милосердие Его и за каждую нашу удачу и за каждое наше избавление от предстоящей беды, но не имеем права по собственному нашему произволу провозглашать чудеса.
Если на то пойдет, то как же не спросить: почему же в Бомарзунде не явилось чудо и наш тысячный гарнизон не смог устоять против неприятеля, вдесятеро его сильнее, а если считать и флот, в 30, в 40 раз его сильнее?
Теперь уж и в Измайловском пожаре не обошлось без маленького, но неминуемого чуда. «Полицейские Ведомости» доносят, что между лесами, окружавшими строящийся дом, стояла мачта, на верхней части которой был крест, обыкновенно водружаемый при закладке строения, и – продолжают они – «тут излишни всякие рассуждения, всякие объяснения: всё сгорело, а крест уцелел». «Этот замечательный случай, – говорит донесение полиции, – имеет глубокий смысл, который будет понятен каждому христианину». Дело в том, что и Галахов по своей полицейской части хотел тоже иметь свое маленькое чудо.
29 августа 1854
Вчера проезжал через Штутгарт Гакстгаузен, и я провел с ним вечер у Титова. Он говорил, между прочим, что беда в том, что демагоги считают всё возможным, а консерваторы находят во всем невозможность. Одни всё разрушают, полагая, что ничего нет легче, как всё сызнова перестроить, а другие боятся до чего-нибудь дотронуться, чтобы всё тут же не разрушилось. Он упоминал об отзыве Гримма во времена германского парламента: «Когда сойдутся для рассуждения три профессора, то неминуемо окажется четыре мнения».
В донесении о вышесказанном пожаре объявляют, что до ста домов сделались жертвой огня и в числе их до двадцати каменных, а казенные здания, за исключением нескольких деревянных навесов, все спасены. Признаюсь, желал бы я, чтобы хотя один сгорел, а то невольно приходит мысль, что за спасением казенных зданий несколько пренебрегли частными собственностями.
Канштат, 30 августа 1854
В «Revue des deux mondes» от 15 августа преглупая статья о немцах в России. Говорится тут, между прочим, о Чашникове, который ставил Ломоносова выше Шиллера, потому что этот сын капитана в ранге майора едва ли был чином выше отца своего, а Ломоносов, сын рыбака, дослужился до статских советников и имел пять знаков отличия.
Неудивительно, что австрийский император поспешил побрататься с нынешним Наполеошкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 году, после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме госпожу Помпадур ma cousine?..
Silhouette, министр финансов в царствование Людовика XV, начал некоторыми экономическими реформами (например, белье короля и царской фамилии возобновлялось каждые три года; он установил пятилетний срок, позднее Неккер – семилетний), но после года напрасных усилий оставил свое место. Мода и карикатура овладели его именем: узкие штаны, узкие сюртуки именовались a la Silhouette; профильные портреты черной краской – силуэтами, и это имя за ними осталось.
Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем.
Пишут из Петербурга принцу Ольденбургскому: «Смерть Корнилова всех крайне поразила и огорчила. Он ранен ядром в пах и жил после того малое время. Последним словом его было предсмертное завещание к солдатам защищать Отечество и умереть за него, ибо не всем дается утешение умереть за Отечество. Государь много пролил слез о нем». Один из его сыновей находится юнкером в эскадре адмирала Путятина, еще есть два сына меньшие.
Меншиков в своем донесении от 15 октября пишет: «Потеря с нашей стороны едва ли значительна, но, к истинному сожалению, велика тем, что генерал-адъютант Корнилов, раненый ядром в ногу, вскоре умер».
Довольно сухо и холодно. Впрочем, ни в каком отношении официальная грамота нам не далась. Это бы еще не беда, только делалось бы дело, да и то как-то идет плохо. По всему видно, что у нас мало сил, и это непростительно. Россия истощается для содержания войска, а когда и где войско нужно, тогда и там его нет. Вот более года, что журналы толкуют о нападении на Крым, а подмоги наши подходят туда только теперь, когда неприятель уже занял часть Крыма.
Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.
У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила – быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов.
Очень мило, что жалуются на русский Кобленц, а что же сказать о революционном Кобленце, который Англия питает и согревает за пазухой своей? О русской типографии в Лондоне, в которой печатаются возмутительные сочинения против России и где русские призываются соединиться с неприятелями и восстать против царя? Вот что должно бы отвечать на нелепые требования. Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их (или почти всех) на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят.
Простите или, как говорят наши купцы: просим прощения. А знаете ли, что соединение двух смыслов в одном и том же слове очень трогательно и имеет глубокое человеческое значение. Прощаясь с кем-нибудь, просим у него прощения за все вольные и невольные оскорбления, неприятности.