25 ноября 1854
Пишу Якову Толстому по случаю союза, заключенного Австрией с Францией и Англией, о котором говорят газеты. «А что выкинула Австрия? Нельзя еще из газет добиться настоящего толка. Впрочем, во всяком случае, следует полагать, что она точно выкинула и ничего не родила».
Генерал Пиллер-Пильхау – длинный сухой мужчина. Прежде писал он фамилию свою Пиллер-Пилынау. Кто-то спросил Остен-Сакена, когда сделал он эту перемену. «С тех пор, – отвечал он, – что стали писать не дон-Кишот, а дон-Кихот».
На обеде, данном в честь Тотлебена в клубе шахматных игроков, нашего академика Якоби поколотили. Веневитинов говорит, что он слышал, что на этом обеде якобы били.
А.С.ХОМЯКОВУ
С.-Петербург, 16 апреля 1856 Юрий Александрович Нелединский рассказывал мне, что, отправившись когда-то во внутренние губернии, заехал он по дороге к приятелю своему в деревню. Оба были страстные игроки, и, разумеется, за картами дело не стало. Хозяин начал метать банк, а гость понтировать, и с таким счастьем, что вскоре выиграл 20 тысяч рублей и, имея правилом никогда не отгибать и не отписывать, поставил новую карту на 40 тысяч. Банкомет отказался бить; они разочлись, и Нелединский отправился, куда следовало.
На возвратном пути заехал он опять к приятелю, который предложил ему отыграться. Нелединский согласился; спокойно вынул из кармана сохраненную колоду карт и так же спокойно поставил на прежнюю карту те же 20 тысяч на 40 тысяч рублей. Испуганный банкомет раскричался, уверял, что это дело неслыханное, что нельзя начинать игры с такого значительного куша, и проч., и проч. «Да я и не начинаю, – отвечал Нелединский, – а продолжаю».
Признайтесь, любезнейший Алексей Степанович, что вы поступили с цензурой так же, как Нелединский поступил со своим банкометом. Но разница та, что цензура не свободный банкомет и в настоящем случае не была она властна дать вам поставленную вами карту, а обязана была ее побить, добить и убить. Она сама находилась под высшим запретительным приговором, которого отменить была не в силах, которого отменить были не вправе ни министр, ни главное управление цензуры.
По поручению А.С.Норова я прочел вашу статью, отозвался о ней, что сама по себе может она быть напечатана. Но когда дело дошло до справок, то оказалось, что печатать нельзя. По совести скажу вам, что тут никого обвинить не можете. Не в оправдание, свое или наше, скажу более: вам и жалеть о том не следует. Не говорю уже о цензурном неприличии и даже совершенном неудобстве приводить выписки с пояснениями и частью с одобрением, из статьи, которая, правильно или нет, но была запрещена верховной властью, а, воля ваша, как-то и чисто в литературном отношении странно начинать новый журнал ответом на статью, несколько лет перед сим напечатанную.
А у меня и на это есть для вас анекдот. У Карамзина был камердинер Матвей, заика. Однажды зовет он его из кабинета, ответа нет. Зовет в другой, в третий – всё нет ответа. Занятый своим делом, Карамзин уже успел забыть и Матвея, и то, что хотел ему сказать, как вдруг слышит из передней, словно пистолетный выстрел: «С…с…с…сейчас».
Всё это обязан я был написать вам ранее, но последнее время хворал и сидел дома. Надеюсь, что эта первоначальная неудача не охладит вас к журнальному делу. Мы рады вам помогать, но и вы помогайте нам, не ставьте нас между двух огней и не требуйте от нас невозможного. Христос Воскресе!
Обнимаю вас, душевно и неизменно вам преданный.
Книжка 19 (1854)
ГРАФИНЕ БЛУДОВОЙ
Баден-Баден, 16 апреля 1854
Сердечно благодарю вас, любезнейшая графиня, за ваше милое и занимательное письмо. Теперь более нежели когда-нибудь кстати сказать:
Мила нам добра весть о нашей стороне,
Отечества и дым нам сладок и приятен!
Особенно когда это дым пороховой! Радуюсь, что здоровье графа поправляется. Мы было приехали сюда погостить на несколько дней и на прощание со своими и нашли все ужасы природы в этом благорастворенном и прославленном Баден-Бадене. Снег, град, дождь, мороз, буря. Мерзнем в комнатах и только молим Бога, чтобы такая погода и втрое хуже угостила наших черноморских и балтийских заезжих приятелей. Нельзя не злобствовать и не жестокосердствовать в нынешних обстоятельствах. Тут уже не до филантропии и не до милых ближних.
Я очень рад, что «Письма ветерана» вам понравились, хотя и критикуете в них кое-что. Но, помилуйте, как же не имеем мы исторического права на Восточное наследство, когда оно сделается выморочным? Не говорю уже о семейных отношениях царей наших с восточными царевнами, о гербе нашем, но главное дело: церковь. Из Восточной империи она одна уцелела, и душа этой церкви к нам перешла. Там остается один ее труп. Знаю, что правительство наше не хочет присвоения Царьграда. И, может быть, оно и право. Но история хочет, чтобы со временем Царьград был русский. И воля ваша, она права.
Неужели, когда поганая феска слетит с головы Востока, мы отдадим эту голову бумажному колпаку какого-нибудь немецкого принца, как отдали возродившуюся Грецию нашему карлсбадскому приятелю, царю Афанасию? Нет, этому не бывать. Греки – братья наши. Как же не иметь нам исторических прав? Да вся история наша есть не что иное, как развитие этого права! Это не только наше историческое право; еще более это наша историческая обязанность.
Я не говорю, что следует зарезать пожизненного владельца, чтобы скорее завладеть имением его. Но если и когда владелец этот честным манером околеет, то не можем допустить, чтобы кто другой сел на его место, а чтобы не дать другому сесть, одно средство: сесть самому. Другого, воля ваша, ничего не придумаешь.
А пока вот вам мои последние стихи, долг мой князю Горчакову. Я послал Плетневу много других стихов, чтобы отпечатали их особенной книжечкой в пользу нижних наших дунайских чинов. Поручаю их вашему милостивому попечительству.
Через несколько дней отправимся в Дрезден, где должны мы съехаться с Тютчевой и передать ей Лизу Валуеву.
Баден-Баден, 13 апреля
Писал Горчакову. Послал стихи Ганке.
16 апреля
Приезжала Столыпина из Карлсруэ. Холод, дождь, ветер.
20 апреля
Пишу Булгакову: «Второстепенные и маленькие немецкие державы вообще за нас. Зато две большие державы ставят себе за честь стоять гайдуками на запятках кареты, в которой изволят прогуливаться их величества Гришка Отрепьев и Виктория-Марина».
Смешение теней и сияний на горах меня всегда восхищает.
5 мая
Вчера выехали из Бадена и приехали в четверг ночевать в Гейдельберг. Видел графиню Гурьеву, у нее – сына и графа Григория Шувалова.
6 мая
Вчера приехали во Франкфурт. Видел Глинку. Был у баденского генерала Крига, который перевел стихи мои баварскому королю. В Гейдельберге встретил у Гурьевой парижского священника.
Карлсбаду 30 мая
Писали Анне Тютчевой. Получили вчера письмо от Павла с известием о рождении сына.
1 июня
Прусский король давал обед в честь и в день рождения английской королевы. Очень нужно. А она празднует ли его рождение?..
4 июня
Бельгард говорил мне, что Растопчин в Париже ел один рис.
6 июня
С многих сторон доходит, что австрийская армия вовсе не желает войны против нас, и в том числе и генерал Шлик.
13 июня
Здесь проездом Пурталес из Царьграда. Он хорошо знает Турцию и уверен, что ей ни в каком случае несдобровать; но, кажется, он принадлежит той партии, которая при этом случае хочет ослабить и Россию.
14 июня
Писал Ганке с Трубецким. Говорят, что англичане и французы обещают Австрии протекторат Дунайских княжеств.
15 июня
Дандас в донесении своем адмиралтейским лордам говорит, что русским корпусом, осаждающим Силистрию, командует великий князь Константин!!!
17 июня
Грустно читать газеты. Знаешь, что мы не можем наносить скорые и решительные удары, а все-таки больно видеть, что дела наши не подвигаются, а многое и раздвигается.
21 июня
Газеты говорят о ранах, полученных Паскевичем и Шильдером. Что-то нет нам счастья. Большая неустрашимость, примерное самоотвержение, но нет блистательных ударов. После Синопа и Баш-Кадык-Лара мы заговелись, а в нашем положении нужно поражать мнение блестящими успехами.
23 июня
Письмом Александрины Толстой подтвердилось печальное известие о смерти милого Андрея Карамзина. Я был зловещим поэтом. Бог не благословил моей песни. Грустно и тяжело.
Приехали князь Воронцов и графиня Шуазель.
25 июня
Бедный Андрей! В донесении о деле, в котором он был убит, заключается род посмертного выговора ему.
7 июля
Вчера Воронцов получил известие о новой победе Андроникова. День рождения императора. Был у обедни в латинской церкви.
11 июля
Сегодня Петра и Павла. Вечером у Воронцовых.
20 июля
Приехали в Лейпциг. Прогулка в Розенталь, о коем упоминает Карамзин. Читал его письма из Лейпцига. В Лейпциге греческая церковь в частном доме. Церковь заведена, сказывают, лет за семьдесят двумя русскими братьями, князьями, которые обучались в Лейпцигском университете. Не Голицыными ли? Искал голубого ангела, о котором упоминает Карамзин. И слуху нет. Выехали после обеда в Дрезден.
24 июля
День моего рождения. Стукнуло 62 года. Дело идет к развязке.
26 июля
Вечером приехали в Баден-Баден. Павел с женой в Штутгарте.
28 июля
Был представлен принцу Карлу Прусскому. У Титовой встретился с принцессой Эмилией Гессенской. Баден для меня слишком