3 января
Ходил гулять с принцем на панораму. Снежные вершины гор, ярко и живописно освещенные месячным сиянием.
5 января
Справляли сочельник у принцессы постным обедом в 2 часа. После была елка общая для всего семейства и всех домашних. Была елка и нам с милыми подарками. Написал и поднес принцессе стихи.
6 января
Их Крещение, а наше Рождество. Утром у принцессы пастор читал главу 2-ю Евангелия от Луки (зачем говорят от Луки! Это то же, что майор от ворот) и толкование о нем. Особенно настаивал на радость велию, которую миряне понимают по-своему, а не по смыслу ангела, и предаются в эти дни суетным и грешным весельям. Дело в том, можно возразить ему, что праздники для рабочего народа – это не только христианские годовщины, но и дни отдыха от трудов. Нужно же человеку земному и телесному и повеселиться.
Чтение этого Евангелия пробудило во мне воспоминание о местностях: о Вифлееме, о месте, где были пастыри и где ныне стоит бедная, ветхая, полуразвалившаяся греческая церковь. Эту же главу слышал я и в Вифлеемской пещере Рождества Христова 28 апреля 1850 года.
Грустные известия о начавшихся мирных переговорах в Вене. Эта Вена лежит на нас как язва. Мне крепко сдается, что и теперь правительство наше обмануто или опять обманывается. Мы вызвали на себя войну, к войне не приготовившись, и дали своим долгим бездействием или полудействиями время неприятелям снюхаться, сговориться и собраться с силами. Ныне мы соглашаемся на мире, когда по всем признакам мир более полезен и нужен неприятелям, чем нам. Мы поражения еще не претерпели, и время года нам более благоприятствует, нежели врагам.
Впрочем, падение Севастополя и самого Кронштадта и Петербурга не должно бы вынудить нас на принятие мира, оскорбительного для народной чести, а в нынешних обстоятельствах другого мира ожидать невозможно. Предлагаемые четыре пункта, и без дальнейших невыгодных истолкований и применений, которые легко предвидеть, уже сами собой для нас унизительны.
Я был тогда очень молод, но хорошо помню, что как Фридландское сражение не было грустно для России, но впала она в уныние не от него, а от Тильзитского мира. Проигранное сражение не может оскорбить народной чести. Оно есть неудача, а не пятно. А постыдный мир – пятно.
Император Александр оправился в народном мнении только в 1812 году. Главная невыгода наша в нынешних обстоятельствах – это недостаток в отличных людях. Массы беспримерные, но массы без вождей мужественно претерпевают все тягости и нужды, храбро дерутся, умирают смертью геройской и мученической. А побеждать не могут.
В недостатке людей виновато правительство. Оно везде подавляло личность и требовало одного безусловного повиновения, не хотело и опасалось людей, сделало из людей слепые и бездушные орудия, пружины. Оно может еще годиться в обыкновенные времена, но во времена чрезвычайные, каковы настоящие, нужны люди, а их нет: как больной, который, боясь сильного действия лекарств, дает им выдыхаться, правительство наше требовало одних выдохнувшихся людей.
Кто был с малейшим духом, тот оставался в стороне и без употребления. Как в басне Крылова, оно брило себя тупыми бритвами, понадобились острые – их нет. Когда Вронченко отказывался за неспособностью от министерства финансов, государь, чтобы убедить его, сказал ему: «Я буду министром финансов». Паскевич говорит, что у него начальник штаба есть не что иное, как главный писарь.
Пожалуй, Горчаков был и со способностями от природы, но в писарском своем ремесле, которым был он скован около двадцати лет, успел он притупиться и нравственно одуреть. Вышедши из этой давки на свежий воздух, для самобытного и свободного действия оказался он неспособным. Иначе и быть не могло. Государственная власть может быть самодержавна в общем действии и в начале своем, но в частности должна иметь орудиями своими власти ответственные. У нас ответственности нет, а есть одна подчиненность.
Подчиненные власти пользуются одной свободой делать, по кругу своих занятий, малые или большие злоупотребления. Но действовать по духу, по разумению своему, по совести своей никто не может. Поэтому, кто ни поп, тот батька. Кто дослужился до известного чина, тот и министр, и полководец. Правительство в выборах и назначениях своих советуется с чином, а не со способностями человека.
Смешно и грешно мне сказать, потому что я Норова люблю и уважаю, но одно назначение его министром просвещения может служить ключом ко всем неудачам нашим в нынешнюю войну. У нас везде Норовы – и в гражданском, и в военном управлении, с той только разницей, что Норов – честный человек и добросовестный, а многие другие Норовы – и нечестные, и недобросовестные.
Книжка 20 (1854—1855)
В пребывании моем в Карлсруэ употребил я все возможные домогательства, и через великую герцогиню Софию, и через министров, чтобы добраться до переписки императрицы Елисаветы Алексеевны; все обещали и не дали. Письма должны храниться в Карлсруэ в дворцовом или государственном архиве.
Говорили, что император Николай сжег подлинные и полные записки императрицы Елисаветы Алексеевны, которые по кончине ее были представлены ему камер-фрейлиной Валуевой. По другим рассказам, список с этих мемуаров остался в руках графини Фредро, дочери графини Головиной. Карамзин читал эти записки – не знаю, вполне ли, – сообщенные ему самой императрицей, и по кончине ее уведомил государя о существовании этих мемуаров.
Всемилостивейший государь!
В жизни народов бывают торжественные и священные минуты, в которые великая скорбь сливается с великим упованием. Подобное явление совершается при перемене царствований в державе, твердо основанной на благих началах государственного порядка и на чувстве народной преданности к царской власти.
Рыдающая и столь неожиданно и столь глубоко в любви своей пораженная Россия ныне возрождается той же любовью: и от гроба в Бозе почившего Родителя Вашего она возводит умиленные и полные доверенности очи к Престолу, на коем воцарился его возлюбленный Сын.
Великая душа оплакиваемого нами государя отдыхает ныне от славных и многотрудных подвигов своего земного и царственного поприща. Но, отлетая от мира, завещала она Вам, Всемилостивейший государь, благоденствие, величие, силу, независимость и честь России, которую она пламенно любила, над которой неусыпно бодрствовала и за которую до конца мужественно и свято пострадала.
В благодарной памяти народа к высоким и доблестным деяниям, к великим событиям и великодушным пожертвованиям, ознаменовавшим жизнь и царствование незабвенного Венценосца, хранится вернейший и лучший залог любви и преданности нашей к Венценосному Преемнику, который дан Провидением России как утешитель в великой скорби и заступник в великой утрате.
Позвольте повергнуть к священным стопам Вашего императорского величества мою верноподданническую присягу и душевный обет посвятить служению Вашему мои посильные способности, мое перо, всю жизнь мою. С глубочайшим благоговением,
Всемилостивейший государь,
Вашего императорского величества
верноподданный князь Петр Вяземский.
Веве, 26 февраля (10 марта) 1855 года.
При чтении записки Каподистрии (на имя Николая I из Женевы 24 декабря 1826 года) нельзя не подивиться странной участи императора Александра, который в две эпохи царствования своего имел при себе и при делах приближенными две резко выдающиеся национальные личности: Чарторижского и Каподистрию. Измены России не было ни в том, ни в другом, но у обоих в службе России был умысел другой.
В переписке Чарторижского с императором, недавно изданной, видно, что он перед ним не лукавил. Везде говорит он, что всегда имеет в виду Польшу.
Можно бы причислить к этим двум и третью личность не национальную, а либеральную, Сперанского. И он при государе был вывеска, знамя; и всех трех удалил Александр от себя на полдороге. Впрочем, Сперанский был в самом деле только вывеска, и вывеска, писанная на французском языке, как многие наши городские вывески. В Сперанском не было глубоких убеждений. Он был чиновник огромного размера по редакционной части правительственных реформ, но, разумеется, с примесью плебейской закваски и недоброжелательства к дворянству. Эта закваска, эти бюрократические Геркулесовские подвиги пережили его и воплотились в некоторых новейших государственных деятелях. Ломку здания можно приводить в действие и не будучи архитектором.
Из трех поименованных личностей Каподистрия, без сомнения, есть самая чистая и симпатичная. Он за дело любимое положил жизнь свою. Был ли он глубокий и великий государственный человек, это другой вопрос.
Книжка 21 (1854—1856)
Швейцария, Веве, 16 октября 1854
Ходил в Кларан искать Le Bosquet de Julie. Тамошний житель повел меня на кладбище, уверяя, что, по преданиям, на этом самом месте происходила сцена, описанная в «Новой Элоизе», и позднее срубили росшие там деревья, чтобы очистить простор могилам. По другим указаниям, должно искать боскет, избранный Жан-Жаком, выше, на месте, которое ныне называется les Cretes.
Довольно забавно делать исторические и топографические изыскания для определения достоверности романического и вымышленного предания. Но такова сила, таков авторитет великого писателя. Веришь басни его и сочувствуешь ей как были. Какой-то турист-англичанин требовал, чтобы указали ему на могилу Юлии, и разругал провожатого, который не мог удовлетворить его требованию.
На возвратном пути зашел я в Верне искать дом, в котором Жуковский провел одну зиму. И эта попытка была удачнее. Он жил в доме m-r Pilver, который теперь хозяин того же дома. Первый дом на левой руке, когда идешь из Веве. Жуковский тут с семейством Рейтерна провел зиму с 1831 на 1832 год. Тут делали ему операцию (кажется, лозанский лекарь), чтобы остановить геморроидальное кровотечение, угрожавшее водяной болезнью. Помню, как выехал он больной из Петербурга. Опухший, лицо как налитое, желто-воскового цвета.