Никак.
7) Какой порядок в нем?
Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на котором в наше время и горничная девушка в порядочном доме умываться бы не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и на полу, не было шкафов и вообще никакой авторской обстановки нашего времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не было и переписчика; по крайней мере так шло в Остафьеве и вообще до переезда его в Петербург.
8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина, аппетит?
Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил всё изящное. В молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тороват[105] и говорил, что если покупать, то уже покупать всё лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он стал очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и трезв. Помню время, что Карамзин всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил простой, но сытный стол и за обедом пивал по рюмке или по две мадеры или портвейна.
9) О спокойствии или тревожности.
Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны. Тревожился он только о болезнях семейства своего и ближних и о событиях Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее благоденствию.
10) О вспыльчивости.
Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.
11) О терпении.
Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.
12) О желаниях.
Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные. Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать, ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта был он человек, и ничто человеческого не было ему чуждо ни к кому, кажется, так не было прилично, как к Карамзину.
13) О самолюбии.
Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом на этот вопрос.
14) О привязанностях.
Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Терпимость его даже и со скучными людьми всегда меня поражала.
Впрочем, он имел искусство или, лучше сказать, сердечную способность отыскивать и в скучных и посредственных людях какую-нибудь струну и, нашедши ее, слушал их с внимательностью и даже с сочувствием.
12 мая 1865
Приехал в Петербург из Ниццы. Остановился в доме министра внутренних дел у Валуева. Государь и государыня остановились в Царском Селе, где собрана вся царская фамилия.
19 мая
Отдал Муханову пакет со статьей «Вилла Бермон» для великой княгини Ольги Николаевны. Прежде послал статью Бартеневу в Москву.
21 мая
С приезда обедал у Владимира Карамзина, князя Горчакова, князя Григория Щербатова. Вчера вечером был у опального конституциониста Орлова-Давыдова. Сегодня обедаю у него.
Здесь в умах вообще такой же ералаш, как в погоде. Двое суток палили из пушек, предвещая наводнение. Дождь, холодная вьюга. В разговорах слышишь общее неудовольствие; но у каждого – со своей точки зрения, следовательно, невозможно было бы и согласить умы, потому что каждый хочет не того, чего требует другой. Преувеличения, запальчивость, декламаторство делают разговор нестерпимым для того, кто не заражен общей лихорадкой.
24 мая
Вчера вечером был у принцессы Ольденбургской и у великой княгини Екатерины Михайловны. Сегодня у Мещерских чтение части биографии Карамзина, составляемой Погодиным. Такие слышатся здесь речи неуклюжие и дикие мнения, что мне хочется поступить как Кутузов с Ермоловым. Последний заявил на военном совете мнение, которое показалось Кутузову совершенно неудобным. Он подошел при всех с видом соболезнования: «Здоров ли ты, мой голубчик?»
По поводу предложения моего купить России Villa Bermont (виллу Бермой) – кто-то сказал, что можно ее купить, но с тем, чтобы сгладить с лица земли[106]. И такая дичь встречена была одобрением людей, впрочем, умных и порядочных. И всё это от каких-то мозговых воспалений неистового благочестия, и вся эта любовь к Отечеству переводится на ненависть ко всему, что не русское, и ко всему, что делается в России несогласного с людоедным катехизисом этих политических и узкоумных раскольников.
28 мая
Писал сербской княгине Юлии Обренович и послал ей альбом с фотографиями царской фамилии и петербургских видов, а также брошюру «Вилла Бермой».
На время увольнения Рейтерна в отпуск Грот назначен управлять Министерством финансов. Я говорю, что для поправления наших финансов мало одного грота, а нужно бы приискать еще и Эгерию.
6 сентября
Приехал в Москву. Остановился в Кремле.
9 сентября
Приехали в Ильинское. Остановился в домике Не чуй горе.
21 сентября
Москва. Был на кладбище на Введенских горах. «Княгиня Евгения Ивановна Вяземская». Гробница на правой стороне от ворот за мостом. В день приезда был на кладбище Девичьего монастыря, где погребен мой отец, сестра моя Щербатова. Неподалеку от них гробница Александра Ивановича Тургенева и две малолетние дочери Карамзина.
Шишков в «Записках» своих называет лягушек насекомыми, и забавно, что делает это в самое то время, когда император Александр назначил его, по просьбе его, президентом Российской академии и сказал ему, что со свечкой не отыскать лучшего человека. Это было во время перемирия в 13-м году в местечке Петерсвальдау, где Шишков, сидя один со свечкой перед кабинетом государя, ждал, когда позовет он его, слушая беспрестанное кваканье лягушек.
При назначении своем в Академию не воспользовался он этим случаем, доверенностью у государя и ненавистью ко всему иноплеменному и иноязычному, чтобы перевести на славянский язык слова президент и Академия, ибо в этих же «Записках» говорит он где-то, что «русскому уху надлежит свои звуки любить» и нападает на слова литература и патриотизм.
Простосердечие, а часто и простоумие Шишкова уморительны. Каково было благообразному, благоприличному и во всех отношениях державному джентльмену подписывать его манифесты?! Иногда государю было уже невмочь, и он под тем или другим предлогом откладывал бумагу в длинный ящик.
Вчера (7 октября), говоря о том с императрицей, которая также читает «Записки» Шишкова с государем, заметил я, что император Александр, если не по литературному, то по врожденному чувству вкуса и приличия никогда не согласился бы подписать такой сумбур, предложенный ему на французском языке. Но малое, поверхностное знакомство с русским языком – тогда еще не читал он «Истории» Карамзина – вовлекли его в заблуждение: он думал, что, видно, надобно говорить таким языком, что иначе нельзя говорить по-русски, и решился выть по-волчьи с волками. Под чушью слов не мог он расслушать чуши их смысла. Одним словом, он походил на человека, который бессознательно и вследствие личной доверенности подписывает бумагу, писанную на языке для него чужом и совершенно непонятном.
При рассмотрении в Государственном совете сенатского доклада о том, могут ли быть членами протестантских консисторий лица других исповеданий. «Я думаю, – сказал Канкрин, – что скоро спросят Государственный совет: могут ли мужчины быть кормильцами?»
26 июня
Приехали в Москву. Был на Введенских горах на могиле матери, прошел по запущенному дворцовому саду, вечером ходил к Пресненским прудам, кончил день у Салтыковых.
Вчера же обедал у постели княгини Урусовой с нею и племянницей ее, Тонею Мещерской, урожденной Мальцевой.
Какая была бы радость и честь Василию Львовичу Пушкину, если он мог бы знать, что Шишков в отношении к графу Аракчееву по делам Академии цитирует его. «Писатели стихов, без наук, без сведений, станут вопиять: “Нам нужны не слова, а нужно просвещенье”. Они криком своим возьмут верх, и многие поверят, что вподлинну можно без разумения слов быть просвещенну. Но по рассудку такое бессловесное просвещение прилично только рыбьему, а не человеческому роду».
Вена, 10 июля 1867 Выехал из Царского Села 6-го числа. Дорогой в Варшаву встретился с молодым Тимирязевым в Пскове, кажется, а в Вильне – с Черниговским Голицыным. Дорогой сочинил стихи «Петр Алексеевич».
Севастополь, 5 августа 1867 По славному и святому русскому кладбищу водил нас генерал Тотлебен. Обедал в Херсонском монастыре. Оттуда за общими подписями, начиная от великой княжны Марии Александровны и Сергея Александровича, послали мы поздравительную телеграмму Филарету в день юбилея его.
6 августа
Обедали в Георгиевском монастыре. Обед у Байдарских ворот. Вечером в 9 часов возвратились в Ливадию.
7 августа
Ливадия. Писал жене с отчетом о поездке.
Книжка 30 (1864—1868)
В одной нашей народной песне сказано:
В три ряда слеза катилась,