Одним летом сошлись мы с ним в Ревеле. Тогда записал я некоторые из сказаний его. Вот, между прочим, следующие.
Какой-то боярин послан был, помнится, царем Алексеем Михайловичем в Китай с дипломатическим поручением и сворою отличных собак, легавых и борзых, в подарок правителю Небесной империи. Однажды просит он одного приближенного к царю мандарина узнать, как понравились собаки его величеству.
– Собаки были очень вкусны, – получил он в ответ, – особенно зажаренные на касторовом масле.
– Злодей! – воскликнул ошеломленный боярин, – он съел царем пожалованных ему собак! И охота нашему государю связываться с таким поганым народом!
Мы говорили об одном барине, приехавшем в Ревель. «Кажется, этот барин (сказал Опочинин) ума твердого, но не быстрого» (забавно ударяя на последние слоги). Нельзя шутливее и вежливее высказать, что человек туповат.
Упомянутое выше посольство в Китай напоминает другое посольство, также замечательное, по следующему обстоятельству. Боярин с каким-то поручением отправился из Москвы к одному из европейских дворов. Он приехал к назначению своему, когда король был болен, и приема быть не могло. Проходят дни, недели, а король всё нездоров.
Потеряв терпение, боярин объявляет, что далее ждать не может и что получил приказание возвратиться в Россию. На настоятельные и упорные требования его получить перед отъездом аудиенцию дают ему знать, что король примет его, но в постели, с которой, по болезни своей, он встать не может.
«Хорошо, – отвечает боярин, – но в таком случае приготовьте и мне кровать, возле королевской. Мне, уполномоченному представителю русского царя, неприлично было бы стоять или сидеть, когда король лежит».
Говорили однажды о звукоподражательности, о собрании некоторых слов на разных языках, так что и незнающему язык можно угадать приблизительно, по слуху, к какой категории то или другое слово должно принадлежать.
В Москве принимал участие в этом разговоре приезжий итальянец. Для пробы спросили его:
– Что, по-вашему, должны выражать слова любовь, дружба, друг?
– Вероятно, что-нибудь жесткое, суровое и, может быть, бранное, – отвечал он.
– А слово телятина?
– О, нет сомнения, это слово ласковое, нежное, обращаемое к женщине.
ВЫДЕРЖКИ ИЗ РАЗГОВОРОВ
1. Политического
X.: Сомневаться нечего. Пальмерстон ведь не глуп, и вот что на это сказал бы он…
Д. (прерывая его): Нет, воля твоя, если на то пошло, то Пальмерстон не может никогда сказать то, что ты скажешь.
2. Литературного
Н.: Всё же нельзя не удивляться изумительной деятельности его. Посмотрите, сколько книг издал он в свет!
NN: Нет, не издал в свет, а разве пустил по миру.
3. Служебного
Чиновник: Я пришел всепокорнейше просить ваше превосходительство уволить меня на год в заграничный отпуск.
Директор департамента: Что это вам вздумалось?
Чиновник: Да так-с, нынешний год не хорош для чиновников.
Директор: Как не хорош?
Чиновник: В нынешний год почти все табельные дни приходят на воскресенья, так что мало остается неприсутственных дней. Поэтому и желаю я воспользоваться этим годом.
4.
Докладчик: Такой-то чиновник просит о дозволении вступить ему в законный брак.
Министр Вронченко (письменно изъявляя согласие): Не имею чести знать его, а должен быть большой дурак.
Эта формула неизменно и стереотипно повторялась в продолжение многих лет при каждом подобном докладе.
5.
Директор департамента: А ваша невеста хороша собой.
Жених-чиновник: Совсем не гнусна, ваше превосходительство. С позволения вашего, она несколько похожа на вашу супругу.
6. Филантропического
Л.: Подпишитесь на выдачу какой-нибудь ежегодной суммы в пользу заведения для раскаявшихся грешниц.
М.: Покорнейше благодарю! Я и так уже издержал довольно денег в пользу их до раскаяния, а теперь ни денег, ни охоты нет на новые издержки.
7. Супружеского
Жена (в провинции): Ты верно забудешь меня в Петербурге.
Муж: Как не стыдно тебе подозревать меня. Ты знаешь, что я тебя без памяти люблю.
8. Дружеского
В Таврическом дворце, в прошлом столетии, князь Потемкин, в сопровождении Левашева и князя Долгорукова, проходит через уборную комнату мимо великолепной ванны из серебра.
Левашев: Какая прекрасная ванна!
Князь Потемкин: Если берешься ее всю наполнить (это в письменном переводе, а в устном тексте значится другое слово), я тебе ее подарю.
Левашев (обращаясь к Долгорукову): Князь, не хотите ли попробовать пополам?
Князь Долгоруков слыл большим обжорой.
9. Министерского
Граф Канкрин: А по каким причинам хотите вы уволить от должности этого чиновника?
Директор департамента: Да стоит, ваше сиятельство, только посмотреть на него, чтобы получить к нему отвращение: длинный, сухой, неуклюжий немец, физиономия суровая, рябой…
Граф Канкрин: Ах, батюшка, да вы это мой портрет рисуете! Пожалуй, вы и меня захотите отрешить от должности.
Имя графа Александра Ивановича Остермана-Толстого принадлежит военной летописи царствования императора Александра I, богатой многими блестящими именами.
Почти все они, более или менее, вышли из военной школы, имевшей преподавателями своими Румянцева, Суворова, Репнина, Долгорукова-Крымского. В числе своих знаменитых сверстников и сослуживцев граф Остерман умел себя выказать. Рыцарское бесстрашие в сражении, отвага, когда была она нужна, и неодолимая стойкость, когда действие требовало упорно отстаивать оспариваемое место, были, по словам сведущих людей, отличительными принадлежностями военных способностей его.
Но здесь нам дело не до воина. В далеко не полном очерке мы хотим припомнить здесь отрывочные черты, которые могут дать понятие об этой замечательной и своеобразной личности; хотим передать впечатления, которыми врезалась она в памяти нашей.
Граф Остерман-Толстой был высокого роста, худощав; смуглое лицо его освещалось выразительными глазами и добродушием, которое пробивалось сквозь оттенок наружной холодности и даже суровости. Ядро, оторвавшее руку его до плеча, запечатлело внешний вид его еще большим благородством и величавостью. Что ни думай о войне и об ужасах этого человеческого самоуправства, но раненые ветераны, эти живые памятники народных событий, опаленные и раздробленные грозою, всегда поражают зрителей почтительным вниманием и сочувствием.
Нравственные качества графа, более других выступавшие, были прямодушие, откровенность, благородство и глубоко врезанное чувство русской народности, впрочем, не враждебной иноплеменным народностям. Тогда было время уживчивое: врагов знали только на поле битвы, а в мирное время люди умудрялись как бы не питать и не поддерживать междуплеменные предубеждения и недоброжелательства.
Воинское рыцарство имело в графе Остермане и нежный оттенок рыцарства средневекового. Он всегда носил в сердце цвета возлюбленной госпожи своей. Правда, и цвета, и госпожи по временам сменялись, но чувство, сердечное служение оставались неизменными посреди радужных переливов и изменений. Это рыцарство, это кумиропоклонение перед образом любимой женщины было одной из отличительных примет русского или по крайней мере петербургского общества в первые годы царствования императора
Александра. Оно придало этому обществу особый колорит вежливости и светской утонченности. Были, разумеется, и тогда материалисты в любви, но много было и сердечных идеологов. Золотой век для женщины и золотой век для образованного общества. Женщина царствовала в салонах не одним могуществом телесной красоты, но еще более тайным очарованием внутренней, так сказать, благоухающей прелести своей.
Нелединский был первосвященным жрецом этого платонического служения, а Остерман – усердным причастником этого прихода. Говоря просто по-русски, он был сердечником. Одним из предметов поклонения и обожания его была варшавская красавица, княгиня Тереза Яблоновска, милое, свежее создание. Натура вообще, и польская натура в особенности, богато оделила ее своими привлекательными дарами. Польша много издержала, растратила сил своих невоздержностью по части политической гигиены, но две силы, если не политические, то поэтические, два неотъемлемых сокровища, два победоносных орудия остались при ней: женщина и мазурка.
У графа Остермана был прекрасный во весь рост портрет княгини Терезы. Он всегда и всюду развозил его с собой, и это делалось посреди бела дня общественного и не давало никакой поживы сплетням злословия. Во-первых, граф был уже не молод, и рыцарское служение его красоте было всем известно; во-вторых, княгиня принимала клятву его в нежном подданстве с признательностью, свойственной женщинам в этих случаях, но и со спокойствием привычки к взиманию подобных даней. Нужна еще одна краска для полноты картины. Заметим, что в то время граф был женат, но не слышно было, что романтические похождения его слишком возмущали мир домашнего его очага.
Вот, впрочем, образчик супружеских отношений его. Графиня была болезненного сложения и приехала однажды в Париж искать облегчения у французских врачей. Муж был тогда в Италии, но, по непредвидимым сердечным обстоятельствам, вынужден был и он приехать в Париж в то же самое время, что и графиня. Он скрывался в отдаленной части города, под чужим именем, и в своей потаенной засаде продолжал переписываться с женой из Италии.
После всего сказанного не для чего прибавлять, что Остерман был великий оригинал, чудак во всех действиях и приемах своих. Некоторые боялись оригинальности его, многие сочувствовали ей и любовались ею. Оригинальные личности бывают и анекдотические. Человек, за которым нельзя закрепить ни одного анекдота, есть человек пропащий: это, по выражению поэта, лицо без образа. Он тонет в толпе. Мы говорили, что Остерман разъезжал с портретом красавицы. Иногда разъезжал он и с другими предметами своей приверженности: позднее, когда командовал корпусом, кажется, гренадерским, в дороге следовали за ним два или три медвежонка, которые имели свою особенную повозку и свои приборы за столом, когда граф останавливался обедать на станции. Можно представить себе переполох станционных смотрителей, когда граф наезжал со своими попутчиками.