Первый: Да, любезнейший, много на веку своем пришлось мне видеть и много вынести. Посмотри, какова шея моя! Что ты на это скажешь?
Другой: Что же, ты эти раны получил на войне или на поединке?
Первый: Нет, от золотухи.
От слова заговор вышло слово заговорщик. Почему же от слова разговор не вывести слова разговорщик? Говорун — не то; собеседник — как-то неуместно важно.
NN говорит, что жизнь слишком коротка, чтобы иметь дело до X. или завести с ним разговор. Нужен, иной раз, битый час, чтобы растолковать ему то, что другой поймет в две минуты. У него слишком медленное и тугое пищеварение головы.
Ф. не косноязычен, а косноумен. У него мысль заикается, но с некоторым терпением можно иногда дождаться от него и путного слова.
«Как трудно с жизнью справиться, – говорила молодая ***. – Счастье законное, тихое, благоверное неминуемо засыпает в скуке. Счастье бурное, несколько порочное, рано или поздно кончается недочетами, разочарованием, горькими последствиями».
В одно из минувших царствований, некто (должно заметить, плотная и дородная личность) говорил: «Государь отменно благоволил ко мне. Вот еще на днях, на многолюдном бале, я имел счастье стоять близко позади его, он обернулся ко мне и изволил сказать: “От тебя пышет как от печки”». Другой перетолковал бы эти слова таким образом: здесь и так тесно и душно, а ты меня еще подпариваешь; нельзя ли сделать одолжение и убраться подалее? Но мой приятель имел способность смотреть на всё с выгодной ему стороны. Он недели две с самодовольством развозил по городу слова, сказанные государем.
Вообще он был благополучного сложения по плоти и по духу, в житейском и нравственном отношении. Комнаты его в Петербурге выходили на солнце, и, кажется, светило оно чаще на улице его, нежели на других. На улице его – вечный праздник, в доме – вечное торжество торжеств. На окнах стояли горшки с пышными, благоуханными цветами; на стенах висели клетки с разными певчими птицами; в комнатах раздавался бой стенных часов со звонкими курантами. Одним словом, всё было у него светозарно, оглушительно, охмелительно. Сам, посреди этого сияния, этой роскошной растительности и певучести, выставлял он румяное, радостное лицо, лицо, расцветающее как махровый красный пион и заливающееся как канарейка. Мне всегда ужасно было завидно смотреть на праздничную эту обстановку.
Впрочем, мне никогда не случалось завидовать умным людям, зависть забирает меня только при виде счастливой глупости.
Есть люди, которые переплывают жизнь; еще есть люди, которые просто в ней купаются. К этому разряду принадлежат преимущественно дураки. Одним приходится выбирать удобные места для плавания, бороться с волнами, бодро и ловко действовать мышцами. Другие сидят себе спокойно по уши в глупости своей. Им и горя нет: им всегда свежо.
ВАРШАВСКИЕ РАССКАЗЫ
Летом в окрестностях Варшавы молодые барыни катались на лодке по большому озеру. Лодка покачнулась, и дамы попадали в воду. Англичанин, влюбленный в одну из них, увидев беду, тотчас кинулся с берега в озеро, нырнул и вытащил барыню, но, заметив, что это была не возлюбленная его, бросил ее опять в воду и нырнул еще раз, чтобы спасти настоящую.
Старик К., добросердечный и нежный муж, но слабопамятный отец, бывало, спрашивал жену свою: «Скажи мне, пожалуйста, моя милая, кто же отец нашего меньшого сына? Я никак припомнить не могу». А в другой раз: «У меня вовсе из памяти вышло, как зовут отца нашего второго сына», и т.д.
Когда маршал Даву командовал французскими войсками и проконсульствовал в Варшаве, он не раз требовал от городского начальства, чтобы в назначенном месте наведен был мост через Вислу. То за одним, то за другим предлогом откладывали исполнение приказания. Наконец маршал призвал к себе главу города и сказал ему: «Если послезавтра, в 12 часов пополудни, моста на Висле не будет, вы перейдете через нее, как она есть, на другой берег». Не слышно было, чтобы глава города подверг себя простуде после такой прогулки.
На сейме, в царствование Станислава Понятовского, один нунций предложил собранию присудить начальнику почтового ведомства народную награду.
– По какому поводу и за что? – спросили разом несколько голосов.
– А за то, – отвечал нунций, – что каждый, расширивший пределы государства, заслуживает благодарности сограждан: доныне от Варшавы до границы считалось столько-то миль; при новом управлении теперь взимают с нас прогонных денег на двадцать миль более.
Некоторая местность Польского королевства была разоряема шайкой разбойников. Один польский помещик явился к полицейскому начальству и объявил, что знает, где разбойничий притон, и что если дадут ему несколько человек из военной силы, он берется переловить всех мошенников и представить их в Варшаву. Получив военную команду, отправился он с нею в один польский город, прямо в здание главного присутственного места, приказал солдатам схватить и связать всех чиновников и с тем вместе послал рапорт по начальству с донесением, что переловил злоумышленников, которые грабили край, и ожидает дальнейших приказаний.
Еще одно последнее сказание о старой Польше. Кажется, в начале минувшего столетия, один из графов Потоцких, в видах патриотических и политических, переселился в Константинополь и обратился в магометанскую веру. Он совершенно отуречился, и всё это в надежде снискать доверенность и уважение турецкого правительства и употребить их в пользу Польше, во вред России.
Мысль об отступничестве между тем тревожила порой набожную совесть его. «Знаю, – говорил он в минуты смущения, – что Господь, по правосудию Своему, сошлет меня в ад за мой грех, но с другой стороны, убежден, что, видя чистоту побуждений моих, Он, по беспристрастию Своему, и карая меня, не откажет мне в уважении Своем».
Повиновение закону и представителям его есть нравственно-политическое побуждение и чувство, а вовсе не порождение страха. Страх есть то же, что, по пословице, щука в море (хотя, кажется, в море щук не бывает, и рыба она речная и прудовая). Кто любит щуку, заводи ее в пруду своем, но знай, что она переглотает всех других рыб. Один страх, посаженный властью в сердце человека, также истребит в нем все другие благородные чувства.
NN говорил о ком-то: «Он не довольно умен, чтобы дозволять себе делать глупости». О другом: «А этот не достаточно высоко поставлен, чтобы дозволять себе подобные низости».
Пушкин спрашивал приехавшего в Москву старого товарища по Лицею про общего приятеля, а также сверстника-лицеиста, отличного мимика и художника:
– А как он теперь лицедействует и что представляет?
– Петербургское наводнение.
– И что же?
– Довольно похоже, – отвечал тот.
Пушкин очень забавлялся этим довольно похоже.
Хвостов где-то сказал:
Зимой весну являет лето.
Вот календарная загадка! Впрочем, у доброго Хвостова такого рода диковинки были не аномалии, не уклонения, а совершенно нормальные и законные явления.
Совестно после Хвостова называть Державина, но и у него встречаешь поразительные недосмотры и недочеты. В прекрасной картине его:
На темно-голубом эфире
Златая плавала луна
В серебряной своей порфире.
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой озаряла
И палевым своим лучом
Златые окна рисовала
На лаковом полу моем.
К чему тут серебряная порфира на золотой луне?
А в другом стихотворении его:
Из-за облак месяц красный
Встал и смотрится в реке.
Сквозь туман и мрак ужасный
Путник едет в челноке.
Здесь что-нибудь да лишнее: или месяц красный, или мрак ужасный.
Поэзия поэзией, а стихотворчество или стихотворение стихотворением. Истинный поэт в творчестве своем никогда не собьется с пути; но в стихотворческом ремесле поэт может иногда обмолвиться промахом пера. В эти промахи он незаметно для себя и невольно вовлекается самовластительными требованиями рифмы, стопосложения и других вещественных условий и принадлежностей стиха. Было же когда-то у Пушкина:
Мечты, мечты, где ваша сладость?
Где вечная к вам рифма младость ?
А в превосходном своем exegi monumentum разве не сказал он: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!»? А чем же писал он стихи свои, как не рукою? Статуя ваятеля, картина живописца так же рукотворны, как и написанная песнь поэта.
И.И.Дмитриев в милой песенке своей говорит:
Всех цветочков боле
Розу я люблю;
Ею только в поле
Взор свой веселю.
С каждым днем алее
Всё как вновь цвела,
С каждым днем милее
Роза мне была.
Но на счастье прочно
Всяк надежду кинь:
К розе как нарочно
Привилась полынь.
Роза не увяла;
Тот же самый цвет;
Но не та уж стала:
Аромата нет.
Здесь следовало бы и кончить; но песельника соблазнил и попутал баснописец: он захотел вывести мораль, а тут и вышел забавный промах пера.