Новосильцев любил Байкова, то есть он забавлял Новосильцева; вследствие того он баловал Байкова и давал ему волю. Новосильцев был отменно мягкого характера; им легко было овладеть. Байкову не нужно было прибегать для достижения этой цели к изысканным ухищрениям и тактическим обходам. Он отчасти владел Новосильцевым, потому что был налицо. Можно сказать, что он им владел силой какого-то пассивного магнетизма, не давая себе труда и магнетизировать его.
Байков был сам натуры довольно беззаботной, тучной и ленивой, даже сонливой. Он нередко засыпал на людях, в салонах и в театре, где иногда, спросонья, обращался на сцену к актерам и особенно к актрисам с шуткою не всегда приличной. Резкие, высокомерные замашки его, может быть, и прирожденные, вероятно, еще более развились в дипломатической школе графа Маркова, который также некогда славился своим бритвенным языком и обращением часто до заносчивости невежливым. Как бы то ни было, но подобное обращение не могло нравиться тогдашнему аристократическому варшавскому обществу.
Поляки считали Байкова недостаточно благовоспитанным и от него уклонялись, хотя по официальному положению его и не могли совершенно чуждаться его. Что ни говори о политической несостоятельности поляков и, вследствие того, некоторых нравственных недостатках их, но нельзя не признать, что поляки, мужчины и женщины аристократического круга, всегда обращавшиеся в высших и лучших обществах европейских столиц, сохранили и после переворотов, обессиливших национальное значение их, все предания, обычаи, поверия и, пожалуй, суеверия золотого века европейского общежития. В Польше не было уже материального, средневекового барства, но изящное салонное барство, основанное на наследственной образованности, было еще силою и прелестью общества.
В первые времена возрожденного Царства Польского, в эти медовые месяцы брачного сожительства между варшавской Польшей и русским правительством, сношения завоеванных с завоевателями были не только миролюбивы, но, вероятно, и дружелюбны со стороны первых. Разумеется, могли быть и даже были исключения; но большинство довольствовалось тем, что есть; а упования на лучшее или на большее оставались пока еще лишь потаенными добрыми пожеланиями. Но после того обнаружилось какое-то несходство в нравах; далее – раздражение и окончательно разрыв. До этого кризиса, во время перемежающейся лихорадки, осторожность, политическая сдержанность, при твердости всем явной и всеми признаваемой, даже некоторая терпимость были бы не излишней уступчивостью, не слабостью, а лучшим средством к полному, по возможности, сближению и к устроению равновесия.
Новосильцев был некоторое время тем, что называется I’homme de la situation, то есть человеком, соответствующим настоящему положению. Он не поддавался полякам, но и не унижал, не дразнил их. Он тоже принадлежал к избранному кругу людей благовоспитанных и отличающихся изяществом, блеском и, так сказать, благоуханием образованности. В этом отношении высшие аристократические лица сочувствовали ему. Байков, с самого начала, становился часто какою-то разноголосицею, резкой и грубой нотою в этой только что улаживающейся гармонии.
В числе смешных слабостей его была и та, что он сбивался на местоимениях. Он про Новосильцева на языке его всегда сходил на мы. Мы сделаем, мы решили, наш повар, мы даем бал и так далее. Однажды, приглашая поляка на обед к Новосильцеву, сказал он:
– Приходите к нам сегодня запросто отобедать.
– К сожалению, не могу (отвечал тот с лукавою вежливостью), я уже отозван к его превосходительству сенатору Новосильцеву.
После всего сказанного спрашиваю себя, не грешно ли, и во всяком случае не совестно ли, выносить сор из старины, сор замогильный. Римская поговорка известна; но если говорить о мертвых только хорошее, то из истории выйдет одно похвальное слово, а не беспристрастный и верный синодик. Одно условие: в рассказах о минувшем, в характеристике людей, более или менее замечательных деятелей, уже сошедших с почвы действия, должны педантически соблюдаться осмотрительность и строгость. Не повторять наобум то, что мельком слышал от стоустной молвы, а еще более – от тысячеустной сплетни. Нет, тут должно передавать только то, что видел собственными глазами, слышал собственными ушами, в чем убедился не чужим, а собственным убеждением. А и тогда еще можешь промахнуться: и глаза иногда обманывают, и убеждение оказывается легковерным и погрешительным. Но по крайней мере в таком прискорбном случае не нарушаешь спокойствия совести и не кладешь пятна на нее. От живописца современной эпохи большего требовать нельзя.
Байков был далеко не историческое лицо и не исторический деятель; история не заметит его и не догадается о нем; но положением своим в обществе, прикосновением к лицам, голоса и руки которых имели больше или меньше влияние на совершавшиеся события, и он не совершенно чужд истории. И если будущий дееписатель помянутой эпохи мог бы вооружиться всеисследующим микроскопом, то он отыскал бы и затерянное имя Байкова в среде действующих лиц, которые заслонили его ростом своим и подавили значительностью. Не следует придавать людям более важности, чем они заслуживают; но нельзя очевидцу не пристроить каждое второстепенное и пятистепенное лицо к месту, которое принадлежит ему. Байков не был недугом Новосильцева, но он был болячкою его.
Вообще должно сознаться, что, за весьма редкими исключениями, прилив официальных русских лиц в то время не мог смешаться с варшавским обществом. Уровень их был значительно ниже варшавского. Это была большая ошибка. Государь, Новосильцев, сам великий князь Константин Павлович, несмотря на неровности характера и припадки своей вспыльчивости, некоторые из адъютантов его, еще три или четыре гражданских лица могли, конечно, дать отрадное понятие о русской образованности; но что сказать о влияющем большинстве, о массе? Лучше ничего не говорить.
Генерал Курута, например, был главным лицом при дворе цесаревича. Он был человек умный и незлой; во всё время нахождения своего при великом князе он, вероятно, никому вреда умышленно не сделал, а может быть, часто укрощал вспышки, готовые разразиться. Он был хитрый грек; но признаться должно, что аттицизма было в нем немного, и он не смотрелся греком времен Периклеса. Какого же можно было ожидать от него благоприятного русского преобразовательного влияния на польское общество, в котором находились еще живые предания, свидетели и участники изящных и блестящих увеселений Трианона и великолепных празднеств Сен-Клу и Фонтенбло?
Многие из нас думают, что достаточно материальной силы для преобладания в чужой стороне. Оно не всегда так. Нечего и говорить, лестно и приятно чувствовать за собою дубинку Петра Алексеевича: это хорошее вспомогательное средство и даже в своем роде назидательное. Сила силою, и пренебрегать ею нельзя; но не худо иметь при ней и нравственную указку для благонадежного и окончательного преподавания. Многие из нас того мнения, что правительственные лица в области более или менее чужой должны, если они хорошие патриоты, ненавидеть людей, подчиненных власти их, и равномерно быть ими ненавидимы: не дай Боже, чтобы администратор полюбил находящихся в управлении его, а они его полюбили. Тут тотчас наши публицисты заподозрят измену! Нужно отвращать и побеждать враждебные побуждения, но самому не допускать в себе вражды: вражда одну вражду и родить способна.
Император Николай это хорошо сознавал и чувствовал. Отпуская графа Гурьева в Киев на генерал-губернаторство, он сказал ему следующие достопамятные и великодушные слова: «Ты знаешь, что я, после польского возмущения, до поляков не большой охотник, но если, по предубеждениям и по страсти, увлечен буду на принятие каких-нибудь мер несправедливых против них, то обязанность твоя – немедленно предостерегать меня».
ВЫДЕРЖКИ ИЗ РАЗГОВОРОВ
1
NN: Что ты так горячо рекомендуешь мне К.? Разве ты хорошо знаешь его?
Р.: Нет, но X. ручается за честность его.
NN: А кто ручается за честность X.?
2.
Начальник департамента: Мне кажется, я вас где-то встречал.
Молодой проситель (желающий получить место в департаменте): Так точно, ваше превосходительство, я иногда там бываю.
3.
Молодой офицер, приехавший в Москву: Сделай одолжение, Неелов, сыщи мне невесту. Смерть хочется жениться.
Неелов: Охотно, у меня есть невеста на примете.
Офицер: А что за нею приданого?
Неелов: Две тысячи стерлядей, которые на воле ходят в Волге.
В Москве (не знаю, как теперь) долго патриархально и свято сохранялись родственные связи и соблюдалось родственное чинчинопочитание. Разумеется, во всех странах, во всех городах есть и бабушки, и дядюшки, и троюродные тетушки, и внучатые братья и сестры, но везде эти дядюшки и тетушки суть более или менее имена нарицательные, в одной Москве уцелело их существенное значение. Это не умозрительные числа, а плоть и кровь.
Уж если тетушка, то настоящая тетушка; уж если дядя, то дядя с ног до головы; племянник – за версту его узнаешь. Круг родства не ограничивается ближайшими родственниками; в Москве родство простирается до едва заметных отростков, уж не до десятой, а разве до двадцатой воды на киселе. Нужно прилежное и глубокое изучение по части генеалогии, чтобы вполне усвоить себе эти тарабарские грамоты родословия. А есть такие профессора, а особенно профессорши, которые по щепке и по листочку переберут любое московское генеалогическое древо.
В тридцатых годах приехал в Москву один барин, уже за несколько лет из нее выехавший. На вечеринке он встречается нечаянно с одним из многочисленных дядюшек своих. Тот, обиженный, что племянник еще не был у него с визитом, начинает длинную нотацию и рацею против ослабления семейных связей и упадка семейной дисциплины. Племянник кидается ему на шею и говорит: «Ах, дядюшка, как я рад видеть вас! А мне сказали, что вы уже давно умерли». Дядюшка был несколько суеверен и не рад был, что накликал на себя такое приветствие.