…лицо
Одето в красненький сафьянный переплет;
Не верю я тому, а кажется, он пьет.
Император держался самой строгой трезвости и был вообще склонен к подозрению. Возлияния недогадливого Лопухина не могли ускользнуть от наблюдательного и пытливого взгляда императора. Ему не только казалось, но он убедился, что Лопухин пьет. «Нет, – сказал он приближенным своим, встав из-за стола, – этот не годится мне в министры». Тем министерство несчастного и кончилось: он возвратился сенатором в Москву, как и выехал сенатором.
Ю.А.Нелединский в молодости своей мог много съесть и много выпить. и охотно пользовался этими способностями. Я узнал его, когда он был уже зрелых лет, а я еще ребенком. Помню, с какой завистью смотрел я на почет, оказываемый ему за обедом у отца моего. К нему возвращалось блюдо с пирожками после супа, и все оставшиеся пирожки переходили на тарелку его и вскоре с тарелки в его желудок. Вечером, когда подавали чай и, после первой или второй чашки, слуга спрашивал его, желает ли он еще чаю, он отвечал: «Желаю, пока вода будет в самоваре». О питейных подвигах его по части других жидкостей слыхал я рассказы, но сам застал я его в поре совершенной трезвости. О съедобной способности своей рассказывал он забавный случай.
В молодости зашел он в Петербурге в один ресторан позавтракать (впрочем, в прошлом столетии ресторанов, restaurant, еще не было не только у нас, но и в Париже; а как назывались подобные благородные харчевни, не знаю). Дело в том, что он заказал себе каплуна и всего съел его до косточки. Каплун понравился ему, и на другой день является он туда же и совершает тот же подвиг. Так происходило в течение нескольких дней. Наконец замечает он, что столовая, в первый день посещения его совершенно пустая, наполняется с каждым днем более и более. По разглашению хозяина, публика стала собираться смотреть, как некоторый барин уничтожает в одиночку целого и жирного каплуна. Нелединскому надоело давать зрителям даровой спектакль, и хозяин гостиницы был наказан за нескромность свою.
Однажды обедали мы с Плетневым у Гнедича на даче. За обедом Плетневу понадобилась соль; глядь, а соли нет. «Что же это, Николай Иванович, стол у тебя кривой», – сказал он (известная русская поговорка без соли стол кривой).
Плетнев вспомнил русскую, но позабыл французскую поговорку не надобно говорить о веревке в доме повешенного (ибо Гнедич был крив).
Николая Николаевича Новосильцева зазвал однажды к себе обедать брат его Иван Николаевич, большой чудак и нерасточительного десятка. Николай Николаевич был тонкий гастроном и виноном. В конце обеда хозяин говорит ему: «Я тебя, братец, шампанским потчевать не стану: это вино производит кислоту в желудке».
Граф Виельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в первый раз в Петербург и обедавшего у одного сановника, как показался ему обед. «Великолепен, – отвечал он, – только в конце обеда поданный пунш был ужасно слаб».
Дело в том, что провинциал залпом выпил теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли для полоскания рта.
В старые годы московских порядков жила богатая барыня и давала балы, то есть балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый москвич, жена же была очень скупа и косилась на эти балы.
За ужином садилась она обыкновенно особняком у дверей, чрез которые вносились и уносились кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку всё, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, и всё это уплетала она, чтобы остатки не пропадали даром.
Эта барыня приходилась сродни Толстому-Американцу. Он прозвал ее тетушка – сливная лохань.
Иван Петрович Архаров, последний бурграф московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвой в 1812 году, имел своего рода угощение. Встречая почетных или любимейших гостей, говорил он: «Чем почтить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я для тебя зажарю любую дочь мою».
Один очень близкий мне человек съел однажды разом на тысячу двести рублей земляники. Это покажется басней, а между тем оно быль, и самая достоверная. Вот как это случилось.
После довольно долгого отсутствия из Москвы приехал он в свою подмосковную. Это было в начале лета. За обедом угощают его глубокой тарелкой ранней, но очень крупной и вкусной земляники. Он ест ее с удовольствием и с чувством признательности к заботливому и усердному садовнику, думая дать ему за верную службу приличное награждение. Но наступает, что называется, пора расплаты.
Помещик спрашивает садовника, много ли продал он плодов и много ли надеется еще продать?
– Все деревья в грунтовых сараях побиты морозом, – отвечает тот, – а черви поели все плоды на оранжерейных деревьях. Выручки никакой быть не может.
– А что стоит содержание оранжерей и грунтовых сараев? – спрашивает помещик.
Ответ: ежегодно тысячу двести рублей.
– Прекрасно! – возражает барин. – Стало, по твоему расчету, съел я сегодня земляники на тысячу двести рублей. Слуга покорный! Спасибо за угощение. А между тем вели написать в конторе себе отпускную, и чтобы и духа твоего здесь не было.
Управителю велел он тотчас же упразднить оранжерею и прекратить все садовые расходы. Забавно, что, приехав в Москву, узнает он, что разносчики особенно хвастаются фруктами, добытыми из оранжерей именно подмосковной его.
Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на тридцать, на пятьдесят человек было делом обыкновенным. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе незнакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского.
Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола и, так же разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он встал из-за стола почти голодный. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил:
– Доволен ли ты?
– Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – всё было мне видно.
Карамзин был очень воздержан в еде и в питии. Впрочем, таков был он и во всем, в жизни материальной и умственной: он ни в какие крайности не вдавался; у него была во всем своя прирожденная и благоприобретенная диететика.
Он вставал довольно рано, натощак ходил гулять пешком или ездил верхом, в какую пору года бы ни было и в какую бы ни было погоду. Возвратясь, выпивал две чашки кофе, выкуривал трубку табаку и садился вплоть до обеда за работу, которая для него была также и пищей духовной, и хлебом насущным. За обедом начинал он с вареного риса, которого тарелка стояла всегда у прибора его, и часто смешивал рис с супом. За обедом выпивал рюмку портвейна и стакан пива. Вечером, около 12 часов, съедал он непременно два печеных яблока. Весь этот порядок соблюдался строго и нерушимо, преимущественно с гигиенической целью: Карамзин берег здоровье свое и наблюдал за ним не из одного опасения болезней и страданий, а как за орудием, необходимым для беспрепятственного и свободного труда. Кажется, в последние годы жизни его вседневный порядок был несколько изменен; но в Москве держался он его постоянно в течение нескольких лет.
Мы сказали, что был он в пище воздержан. Был он и не прихотлив. Но как никогда не писал он наобум, так и есть наобум не любил. В этом отношении был он взыскателен. У него был свой слог и в пище: требовались припасы свежие, здоровые, как можно более естественно изготовленные. Неопрятности, неряшества, безвкусия не терпел Карамзин ни в чем. Обед его был всегда сытным, хорошо приготовленным и не в обрез, несмотря на общие экономические порядки дома. В Петербурге два-три приятеля могли всегда свободно являться к обеду его и не возвращались домой голодными.
В 1816 году обедал он у Державина. Обед был очень плохой, Карамзин ничего есть не мог. Наконец к какому-то кушанью подают горчицу; он обрадовался, думая, что на ней отыграться можно и она отобьет дурной вкус: вышло, что и горчица была невозможна.
Державин был более гастроном в поэзии, нежели на домашнем очаге. У него встречаются лакомые стихи, от которых слюнки по губам так и текут. Например:
Там славный окорок Вестфальской,
Там звенья рыбы Астраханской,
Там плов и пироги стоят.
Шампанским вафли запиваю.
В двух первых стихах рифма довольно тощая, но содержание стихов сытное.
Или:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны.
Тут есть и янтарь-икра, и щука с голубым пером.
А эта прелесть:
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой:
И Алиатико с Шампанским,
И пиво русское с Британским,
И Мозель с Зельцерской водой.
По возвращении наших войск из Парижа ходило в обществе много забавных анекдотов о неожиданных приключениях некоторых из наших офицеров, не знавших французского языка.
Например, входит офицер в ресторан и просит diner,