по заученному им слову. Ему подают карту и карандаш. Он ничего разобрать не может и смело отхватывает карандашом первые четыре кушанья, означенные на карте. «Странный обед у этих французов, – говорил он после, – мне подали четыре тарелки разных супов». Дело в том, что, по незнанию французской грамоты, он размахнулся карандашом по графе potages.
Другой, немножко маракующий по-французски, но не вполне обладающий языком, говорил: «Какие шарлатаны и обманщики эти французы! Захожу я в ресторан, обедаю, гарсон предлагает мне, не хочу ли я свежие пети-пуа. Я думаю, почему не попробовать, что такие за пети-пуа, и велел подать. Что же вышло? Подали мне простой горошек (petit pois)».
Денис Давыдов вывез из похода много таких анекдотов и уморительно забавно рассказывал их.
В начале 1820-х годов московская молодежь была приглашена на бал к одному вице-адмиралу, состоявшему более по части пресной воды. За ужином подходит он к столу, который заняли молодые люди и спрашивает их:
– Не нужно ли вам чего?
– Очень нужно, – отвечают они, – пить нечего.
– Степашка! – кричит хозяин. – Подай сейчас этим господам несколько бутылок кислых щей.
Вот картина! Сначала общее остолбенение, а потом дружный хохот.
Была приятельская и помещичья попойка в деревне *** губернии. Во время пиршества дом загорелся. Кто мог, опрометью выбежал. Достопочтенный А. выбежать не мог: его вынесли и положили наземь на дворе. Послышались встревоженные крики: «Воды, воды!» Спросонья А. услышал их и несколько сиповатым голосом сказал: «Кому воды, а мне водки!»
(Рассказано свидетелем.)
Длинный, многословный рассказчик имел привычку поминутно вставлять в речь свою выражение короне сказать. «Да попробуй хоть раз сказать сказать длиннее, – прервал его NN, – авось будет короче».
Умному К. советовали жениться на умной и любезной девице Б. И она и он были рябые. «Что же, – отвечал он, – вы хотите, чтобы дети наши были вафли».
Говорили об интересном и несколько двусмысленном положении молодой ***. «А муж ее, – сказала одна из ее приятельниц, – так глуп, что даже не слыхал, что жена его беременна».
Некоторые драматические писатели – зачем называть их поименно? – отвергли три классических драматических единства: времени, места и содержания, или интереса. Они заменили их единым единством: скуки.
В походах своих на драматических французских классических писателей, А.М.Пушкин перевел между прочим и комедию Реньяра «Игрок», и, помнится, удачнее других попыток своих. Ее должны были разыгрывать любители в подмосковной Екатерины Владимировны Апраксиной. Сама хозяйка принимала в ней участие, равно как и переводчик, княгиня Вяземская, Василий Львович Пушкин и другие. Роль слуги передана была Б., видному мужчине, который держал себя особенно благоприлично. Пушкин находил, что он и в роли своей немного чопорен, и заметил ему это, как чадолюбивый родитель детища, которое должно явиться в свет, как режиссер домашнего спектакля и как отличный актер.
– А позвольте спросить, – возразил Б., – благородный спектакль у нас или нет?
– Разумеется, благородный.
– Так предоставьте же мне разыгрывать роль свою благородно, а не по-лакейски.
Совместником А.М.Пушкина по части драматических переводов был Дмитрий Евгеньевич Кашкин, брат известного и любимого в Москве бригадира, а потом сенатора Николая Евгеньевича. Но этот нападал более на новейших французских трагиков; классиков оставлял он в покое. Таким образом смастерил он с полдюжины трагедий.
Пушкин, встретясь с ним, спрашивает:
– Нет ли у вас новой трагедии?
– Нет, – отвечает он, – я трагедии оставил, мне показалось, что это не мой род. Я принялся за комедии.
В Константинополе спросил я одного известного греческого поэта, многие ли ныне занимаются поэзией в Греции. «Кому же теперь заниматься? – отвечал он. – Мы с братом захватили всю поэзию: я драматическую, а он лирическую. Другим тут места нет».
Вот семейный и братский миролюбивый раздел.
Дмитрий Гаврилович Бибиков, узнав о болезни одного из наших государственных людей, посетил его. Ему показалось, что больной очень задумчив и мрачен. Приписывая
это опасению за исход болезни, начал он утешать его, говоря, что он вовсе не так болен и скоро непременно оправится. «Вовсе не за себя беспокоюсь, – отвечал тот, – а мне жаль бедной России: что будет с нею, когда я умру».
Вот человек, который, при всем своем обширном уме и больших способностях, имел простодушие думать, что он необходим. А на что же Провидение? Оно не воплощается в одном человеке. Иногда оно как будто выдает ему полномочия, но всё это на известное время и к тому же на известных условиях. У Провидения всегда есть в запасе свои калифы на час.
На белом свете лишних людей много, нужных мало, необходимых вовсе нет.
Князь Андрей Кириллович Разумовский был в молодости очень красивый мужчина и славился своими счастливыми любовными похождениями, то есть благородными интригами, как говорится у нас в провинции и как говорилось еще недавно в наших столицах.
Он был назначен посланником в Неаполь. В то время королевой Неаполитанской была Каролина, известная красавица, не менее известная своими благородными, а может быть, и инородными интригами. Долгое время фаворитом ее был ирландец Актон, а фавориткой – леди Гамильтон, тоже известная в хронике любовных происшествий особа.
После официального представления королеве граф Разумовский распустил по городу слух, что удивляется общей молве о красоте ее и не видит ничего в ней особенного. Этот слух, разумеется, дошел до королевы и задел за живое женское и королевское самолюбие. Опытный в сердечной женской дипломатике, Разумовский на это и рассчитывал. Через месяц он был счастлив. (Рассказано графом Косаковским.)
Граф Разумовский был очень горд. Однажды, на спектакле в Эрмитаже, Павел Петрович подзывает Растопчина и говорит ему: «Поздравь меня, сегодня мне везет. Разумовский первым поклонился мне». (Слышано от графа Растопчина.)
Я познакомился с Разумовским (уже князем) в Вене в 1835 году. Он был стар, но видны были еще следы красоты его. Он показался мне очень приветливым, обхождения простого и добродушного, что, впрочем, заметил я, за несколько лет перед тем, и в брате его, графе Алексее Кирилловиче, который также слыл некогда гордецом. Но жизнь присмирила их. Можно еще постигнуть молодого гордеца: тут есть чем похвастаться, когда у тебя в запасе молодость прекрасная, цветущая и к тому же еще одаренная разными преимуществами. Но что может быть жальче и глупее старого гордеца? Старость не порок, а хуже: она немощь и недуг. Пожалуй, стыдиться ее не для чего, но и похвалиться нечем.
Граф Разумовский имел свой собственный великолепный дом в Вене и жил в нем барски. Город этот был совершенно по нем, и в нем оставался он до самой кончины своей, уважаемый и любимый венским аристократическим обществом, что дело не легкое и не всякому удается. Венское общество славилось всегда блеском своим, общежительством, но более между собой, и было исключительно и недоступно для иностранцев и разночинцев, своих и чужеземных.
Венский конгресс 1814 года, род политического вселенского собора, не мог выбрать в Европе лучше сцены для своих лицедеев и действий. Утром занимались делами, ворочали и переворачивали Европу; вечером присутствовали на великолепных праздниках и балах. Старый принц де Линь, любезный и любимый собеседник и попутчик Екатерины Великой, доживший до конгресса, говорил: «Конгресс пляшет, но не подвигается вперед». Император Александр и министр его Разумовский достойно разыгрывали роли свои на этом театре, собравшем в одну группу всё, что Европа имела блестящего и высокопоставленного. Венский конгресс мог в своих переговорах и прениях обмолвиться не одной ошибкой, но всё же он был важным и занимательным историческим событием в европейских летописях.
Наши политические недоброжелатели, чтобы не сказать враги, остались недовольны этим конгрессом, и на протяжении многих лет напрягали все свои силы и козни, чтобы ослабить и уничтожить последствия его.
Равно вооружались они из неприязни к нам и против Священного союза. Все эти враждебные усилия и постоянные, так сказать, злоумышления не доказывают ли, что, в сущности, за исключением частных промахов и ошибок, была в этой политике и в основе ее, положенной Александром I, и своя доля пользы и первенствующей власти для России? Не из любви же к нам недоброжелатели наши так усердно, упорно и горячо работали, чтобы потрясти и окончательно ниспровергнуть создание рук императора Александра?
А наши недальновидные, невинные журнальные политиканы туда же лезут за европейскими крикунами и с негодованием и ужасом порицают политику Александра I. Легко пересуживать задним числом попытки, действия и события минувшего! Не следует забывать, что Провидение, История имеют свои неожиданные, крутые повороты, свои coups detat и coups de theatre (перевороты государственные и театральные), которые озадачивают и сбивают с панталыку всякую человеческую мудрость. То, что казалось полезным и нужным в известное время, может, в силу непредвидимых и не подлежащих человеческой видимости обстоятельств, принять в другое время совершенно противоположный оборот.
В проезд мой через Вену, жила у деверя своего графиня Мария Григорьевна Разумовская, вдова брата его, графа Льва Кирилловича. Она меня и представила хозяину дома. На прощанье граф посоветовал мне ехать в Прагу. «Она напомнит вам нашу Москву», – сказал он.
Граф Лев Кириллович был также замечательная и особенно сочувственная личность. Он не оставил по себе следов и воспоминаний ни на одном государственном поприще, но много в памяти знавших его. Отставной генерал-майор, он долго жил в допотопной или допожарной Москве, забавлял ее своими праздниками, спектаклями, концертами и балами, как в доме своем на Тверской, так и в прекрасном своем загородном имении, Петровском. Он был человек высокообразованный: любил книги, науки, художества, музыку, картины, ваяние. Едва ли не у него первого в Москве объявился зимний сад в доме. Это смешение природы с искусством придавало еще новую прелесть и разнообразие праздникам его.