щетных усилий правильно записать в книги одну из таких тарабарских для немца фамилий «Aber probieren Sie noch einmal mit S.C.H.» («Еще один на 1Ц»), — сказал писарю раздосадованный и выбившийся из сил начальник.
Лучше всех отделался в подобном случае Толстой-Американец. Где-то в Германии официально спрашивают его:
– Ihr Charakter?
– Lustig, – отвечает он (то есть веселый).
ХАРАКТЕРИСТИКИ
I.
NN может казаться гордым, но он не горд, а скорее не всегда и не со всех сторон общедоступен.
У него на лбу не написано: очень рад познакомиться с вами, подобно вывеске на гостинице. Он не заезжий дом, открытый для всех проезжающих и проходящих. Он не бежит навстречу к каждому с распростертыми объятиями. Объятия его не гибки; они редко настежь растворяются. К нему входишь не большими воротами, а потаенною, заветною калиткою.
Если покажется ему, что кто-нибудь заискивает его и обращается к нему с приветливым лицом, он готов на двадцать шагов предупредить его; но если кто как будто сторонится и ожидает от него заявления и задатка, он на пятьдесят шагов отступает. И тогда дело кончено: никакому сближению во веки веков не бывать. В людях NN вообще держится поодаль, не в наступательном, а в оборонительном положении. Тут есть, быть может, доля гордости, но есть и доля смирения. Он не ставит себя выше других, но в нем развилось ревнивое чувство охранения своего достоинства; разумеется, достоинства не личного, не условного, а просто достоинства, присущего каждому нравственному и по чувствам своим независимому человеку.
Это достоинство для него – сокровище. Он охраняет его, как приставленный часовой оберегает царские регалии, вверенные ему под ответственность его, как кустодия охраняет святыню.
Между тем, по какому-то разноречию в натуре, NN в одно время и необщедоступен, и общежителен. По различным обстоятельствам, внешним и прирожденным, по движению и переворотам жизни это такая личность, которую почти все знают. Назови по одному крестному имени его – и все догадаются, что говорят именно о нем, а не о ком другом. Он человек улицы, толпы, всякого сборища, но ни он толпою не поглощается, ни толпа не отражается в нем. Кто-то из приятелей его сказал, что NN – одна из плошек, которые зажигаются на улицах по праздничным дням. Но вообще ничего нет праздничного в нем. Он существо самое будничное.
Когда он и в среде своей, между равными, он всё смотрит каким-то посторонним: и они как будто не признают его своим и он как будто не признает их своими. Есть какая-то коренная разнородность между ними. В этом и сила, и слабость его, но он на эту слабость не жалуется: скорее он ею утешается и дорожит. Вот здесь, может статься, и гнездится червяк гордости. Еще нет на земле человека, который так или иначе не носил бы в себе зародыша этой гадины.
Еще одна черта: несмотря на свое особничество, NN бывал в приятельских связях своих мало разборчив. Бывали приятелями ему нередко люди очень посредственные, дюжинные, даже в некоторых отношениях небезупречные, пожалуй, частью и предосудительные. В этом отношении натура NN была снослива. Одно натура его не могла вынести: соприкосновения с натурами низкопробными, низкопоклонными, низкодушными.
II.
А вот, например, XX – совершенная противоположность с NN. Он его антипод, он отрицание его. Нельзя и представить себе, чтобы они были созданы из одной и той же персти, из одного и того же духа.
У него на лбу отчеканено крупными буквами: я ваш, не то что познакомился. На какую и на чью сторону он ни повернись, всё прочтешь: я ваш. Ему мало знакомиться, он отдает себя, предает себя; если не продает себя, то разве единственно потому, что никто не купит его. Да и зачем покупать, когда он даром весь тут налицо? Только берите! Для него нужнее всего, пуще всего не быть собою, а быть чьей-нибудь собственностью. Он томится тоскою, сгорает жаждой зависимости, кидается на всё и на всех, чтобы к чему-нибудь прицепиться; где кидаться нельзя, он ползком ползет, чтобы к кому-нибудь или к чему-нибудь прилипнуть, и прилипнет.
NN боится популярности как болезни заразительной и повсеместно господствующей в воздухе; XX всячески прививает себе эту болезнь. Он охотно, страстно записывается в лазареты популярности, то есть в журналы.
Пьет с больными из одного стакана, ест с одной тарелки, ложится на кровать больного, дышит дыханием его; согревается, увлажается его испариною. Таким образом, он проникнут, пропитан, промазан, промозгнут, прошпигован популярностью.
Что он за человек? – спросите вы хорошо знающих его, близких ему. Он очень популярен, скажут они вам, и более ничего сказать о нем не сумеют и не могут. Он вешалка всех возможных дипломов, всех возможных и невозможных обществ по всем отраслям науки, промышленности, художеств, техники, благотворительности, усыпительное™, говорительности, уморительности, собако- и кошколюбивой попечительное™ и так далее, и так далее. Он запевало, он юла, непременный Спичинский всех юбилейных обедов и годовщин. Как выходец из Полинезии, он словно татуирован всеми печатями и подписями президентскими, комитетскими, духовными и светскими. Взглянешь на него, аж в глазах зарябит. Если, паче чаяния, имя его не встретилось бы в каком-нибудь обществе, хотя в числе почетных членов, сотрудников или иногородних корреспондентов, то подобное общество походило бы на человека, который родился без мизинца на левой руке.
III.
Имярек был в свое время не действительный тайный, а просто действительно тайный советник, которого советы ни единой душе на земле не были известны. Он не чванился и не тяготился званием своим. Казалось, что он так и рожден тайным советником.
О жизни его сказать много не для чего и нечего. Но следует припомнить здесь поговорку смерть животы кажет. Он умер именно своей натуральною смертью: за карточным столом в Английском клубе. Родным и приятелям его остается утешение сказать себе, что он до самой кончины сохранил всю ясность, бодрость и свежесть своих внутренних и духовных сил: за две минуты до смерти упрекал он партнера за то, что тот вышел с бубновой десятки, когда нужно было выходить с червонного валета.
РАЗГОВОР ХАРАКТЕРИСТИЧЕСКИЙ
№ 1 (внушительно и несколько сурово): А ты, голубчик, начинаешь опять шалить! Если так пойдет, то не мудрено, что и выключим тебя из своих.
№ 2 (робко и с некоторой запинкой): А что же я такое сделал?
№ 1: Как что! Ты вчера обедал у графа 3., а дня за два пред тем у генерала Ю.
№ 2: Это вовсе не отступление с моей стороны, а просто лакомство. Каюсь, люблю приятно и вкусно поесть и попить; а у этих господ отличные повара и отличные вина. После обеда подают великолепные настоящие гаванские сигары! Бери, сколько хочешь. Мамон свой потешил я: греха не таю. Но в прочем вел я себя с приличным достоинством; святости принципа не изменил; ни разу не сказал я графу ваше сиятельство, а генералу ваше превосходительство.
№ 1: Это похвально. А когда опять будешь там, захвати три-четыре сигары и принеси мне на пробу.
Молодая девица общипывала розу и клала листочки в рот. «Я и не знал, что вы из самоедок», – сказал ей старый волокита.
А если пошло на старину, так вот старосветские мадригалы, найденные в одном разрозненном томе из библиотеки чертей, как сказал Пушкин, то есть в Московском альбоме. Эти мадригалы написаны, может быть, князем Шаликовым; а может быть, и не им.
1.
Что написать мне вам в альбом?
У вас есть близ аптеки дом;
Но где найти лекарства
От ваших прелестей и вашего коварства?
2
Кто старшая из них? Вопрос сей не решен:
Они и красотой, и свежестью двойчатки;
И как ни мучусь я, не разрешу загадки:
Влюблен ли в матушку, иль в дочку я влюблен.
3.
Быль и мечтательность, поэзия и проза.
Вдоль дома вашего, в день лютого мороза
Я шел, – и страсти пыл горел в груди моей:
Ваш милый образ мне мечтался всё живей.
В окне за стеклами у вас алела роза.
Я думал, это вы, и поклонился ей.
При старушке читали оду Петрова к графу Григорию Григорьевичу Орлову:
Блюститель строгого Зенонов а закона
И стоик посреди великолепий трона.
При первом стихе старая барыня прервала чтеца: «Какой вздор! Совсем не Зенонова: законная жена графа Орлова была Зиновьева; я очень хорошо знавала ее».
Робкий (по крайней мере на словах) молодой человек, не смея выразить устно, пытался под столом выразить ногами любовь свою соседке, уже испытанной в деле любви.
«Если вы любите меня, – сказала она, – то говорите просто, а не давите мне ног, тем более что у меня на пальцах мозоли» (исторически верно).
В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы Лев ***. Их прозвали тремя Парками.
Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все они ни были стары, но всё же третья была меньшая из них. На ней сосредоточились любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают последние.
Кто-то однажды говорит старшей:
– Как это вы, в ваши лета, можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?