Когда важнейшие занятия оспаривали право на ваше время и отечество требовало от вас иных услуг – мы молчали. Но теперь, когда отдых заменил деятельную и полезную жизнь, с горем и негодованием видим в вас неверного брата. Удовлетворите скорее справедливому требованию нашему и примите жезл владычества, похищенный в междуцарствие лжецарями.
По старшинству лет ваш учитель, а по старшинству дарований ученик – Хемницер.
ПИСЬМО
(При посылке басен)
Покойный батюшка, учитель в здешней народной школе, писал стихи, но не отдавал их в печать, потому что, несмотря на благодетельные следы отечественного просвещения, из российских городов не более десяти пользуются типографиями, а наш принадлежит к тому числу, который довольствуется читать еще по рукописям. Не худо, мне кажется, было бы выслать к нам из столиц отчаяннейших мучителей печати; пускай бы они здесь посидели на рукописном прокормлении, авось отстали бы от охоты прибирать слова к словам.
Но дело не о том; любимый род батюшки был притчи. Он часто говаривал: кто что ни сказывай, а скотов легче заставить говорить, чем людей. По крайней мере не взыщут, если за них проврешься.
Притчи его, переписанные за несколько дней до кончины, были приумножены посвящением, но к кому, не знаю. Признаюсь в своем невежестве, я не батюшкин сын: он смотрел всегда в книги или на бумагу, матушка – за учениками, которые были поболее ростом, а я – за гусями, которыми город наш гораздо богаче, чем людьми. Оттого родитель мой мне никогда и не сказывал о своих упражнениях, а я никогда и не спрашивал о них. Однако же в завещании родительском нашел его желание, чтобы все бумаги были пересланы в Петербург.
Один проезжающий сказывал мне на днях, что недавно учрежден комитет опекунства об арзамасских гусях – наподобие того, который учрежден о жидах. Сему радостному известию обязан я сыновним удовольствием исполнить последнюю волю покойного родителя и просить вас принять под свое покровительство притчи, единоплеменные гусям, с которыми совокупно повергаясь к ногам вашим, с истинным высокопочитанием пребуду навсегда ваш нижайший слуга Ефрем Гусин.
Книжка 2 (1813—1855)
Остафьево, 5 августа 1813
Княжнин и Фон-Визин хотя и уважали друг друга, позволяли себе, однако же, шутить иногда один насчет другого.
– Когда же вырастет твой Росслав? – спросил Фон-Визин однажды. – Он всё говорит: я росс, я росс, а все-таки он очень мал.
– Мой Росслав вырастет, – отвечал Княжнин, – когда вашего Бригадира пожалуют в генералы.
Херасков в одном из примечаний к поэме «Пилигримы» говорит: «Брут, дерзкая трагедия Вольтера». Его трагедии не имели этой дерзости.
Озеров за первые свои успехи на театре должен был заплатить терпением и твердостью. Эдип, Фингал, Димитрий навлекали ему новых врагов. Поликсена вооружила всю сволочь на него, и он был принужден укрыться в Казань от своих бешеных зоилов. Он может сказать с Вольтером: «Если я напишу еще трагедию, куда мне бежать?»
– Знаете ли вы Вяземского? – спросил кто-то у графа Головина.
– Знаю! Он одевается странно.
Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе
по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам! «Но это Головин», – скажете вы. Хорошо! Но, по несчастью, общество кишит Головиными.
Язык нашей Библии есть сербский диалект IX века. У них и до сей поры говорится: хлад, град, глад.
У нас прежде говорилось: воевать неприятеля, воевать землю, воевать городу воевать кого, а не с кем. Принятое ныне выражение двоемысленно. Воевать с пруссаками может значить вести войну против них или с ними заодно против другого народа. Желательно было бы, чтобы изгнанное выражение получило снова право гражданства в нашем языке.
В женщинах мы видим торжество силы слабостей. Женщины правят, господствуют нами, но чем? Слабостями своими, которые нас привлекают и очаровывают. Они напоминают ваяние, представляющее Амура верхом на льве. Дитя обуздывает царя зверей.
«Прекрасный критик, – говорит Вольтер, – должен был бы быть художником, обладающим большими знаниями и вкусом, без предрассудков и без зависти. Такого критика трудно найти».
О критике такого человека нельзя было бы сказать: «Критика легка – искусство трудно».
Война 1812 года была так обильна спасителями Москвы, Петербурга, России, что истинному спасителю пришлось сказать: «Не позволю присоединить к ним и свое имя».
Туманский, издатель «Зеркала света» и «Лекарства от скуки и забот», с товарищем своим Богдановичем заспорили однажды в ученом припадке о слове починить, то есть исправить. Туманский говорил, что надо писать подчинить. Богданович осмеливался уверять его, что пишется починить. Прибегли к третьему лицу, решившему их ученое прение.
Этот Туманский был после цензором и входил в доносы на Карамзина.
Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих государя, я сказал: «От них несет ничтожеством».
Головы военной молодежи ошалели и в волнении. Это волнение – хмель от шампанского, выпитого на месте в 1814 году. Европейцы возвратились из Америки со славой и болезнью заразительной. Едва ли не то же случилось с нашей армией. Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине французскую болезнь? Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале.
Куракина собиралась за границу.
– Как она не вовремя начинает путешествие, – сказал Растопчин.
– Отчего же? Европа теперь так истощена.
Карамзин говорит, что в наше время промышляют текстами из Священного Писания. Он же говорит, что те, кто у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе.
Кажется, Полетика сказал, что «в России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение».
Как странна наша участь. Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских.
Общее и разница между Москвой и Петербургом в следующем: здесь умничает глупость, там ум вынужден иногда дурачиться – подстать другим.
Алкивиад отрубил хвост у своей собаки, чтобы дать пищу толкам и отвлечь внимание черни от настоящих своих занятий. Поступки и слова Суворова, которые он пускал по городу, были его собака без хвоста. Нет ли больше хвастовства, чем ума, в этой поддельной жизни некоторых умных людей? К чему уловки хитрости Геркулесу, вооруженному палицей? Постоянная мысль – всё побеждающая палица умственного силача.
Суворов говаривал: «Тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитер».
Тот, кто из тщеславия выказывает свою хитрость, похож на человека искусно замаскированного, но из хвастовства показавшего себя без маски и опять ее надевающего с надеждой обманывать.
В свете часто скрытность называют хитростью. Разве можно назвать молчаливого лжецом, потому что он правды не говорит?
Дмитриев говорит, что с той поры, как у нас духовные писатели стараются подражать светским, светские просятся в духовные.
Не довольно иметь хорошее ружье, порох и свинец; нужно еще искусство стрелять и метко попадать в цель. Не довольно автору иметь ум, мысли и сведения, нужно еще искусство писать. Писатель без слога – стрелок, не попадающий в цель. Сколько умных людей, которых ум вместе с пером притупляется. Живой ум на бумаге становится иногда вялым, веселый – скучным, едкий – приторным.
Мольер писал портреты мастерской кистью; о целых картинах его нельзя того сказать.
Хитрость – ум мелких умов. Лев сокрушает; лисица хитрит.
При Павле, тогда еще великом князе, толковали много о женевских возмущениях. «Да перестаньте, – сказал он, – говорить о буре в стакане воды». Павел мерил на свой аршин.
Иные люди хороши на одно время, как календарь на такой-то год: переживши свой срок, переживают они и свое назначение. К ним можно после заглядывать для справок; но если вы будете руководствоваться ими, то вам придется праздновать Пасху в Страстную Пятницу.
По первому взгляду на рабство в России говорю: оно уродливо. Это нарост на теле государства. Теперь дело лекарей решить: как истребить его? Свести ли медленными, но беспрестанно действующими средствами? Срезать ли его разом? Созовите совет лекарей: пусть перетолкуют они о способах, взвесят последствия, и тогда решитесь на что-нибудь. Теперь, что вы делаете? Вы сознаетесь, что это нарост, пальцем указываете на него и только что дразните больного тогда, когда должно и можно его лечить.
Законодатель французского Парнаса и, следственно, почти всего европейского сказал: «Безупречный сонет стоит целой поэмы». Теперь и в школах уже не пишут сонетов. Слава их пала вместе с французскими кафтанами. Условная красота имеет только временную цену. Хороший стих в сонете перейдет и к потомству хорошим стихом; но сонет, как ни будь правилен, оставлен без уважения. Сколько в людях встречалось