Конечно, Русский Бог велик, и то, что делается у нас впотьмах и наобум, то иным и при свете и расчетах не удается делать. При нашем несчастье нас балует какое-то счастье. Провидение смотрит за детьми, пьяными и за русскими, прибавить должно.
Вероятно, показания купцов были бы неверны, ибо недоверчивость к правительству есть вывеска нашего политического быта, но всё от большей гласности и большего европеизма в формах явились бы какие-то средства получить понятие о действиях ярмарки и основать на том свои соображения, выгодные не для одного любопытства, но и для самой общественной пользы. Теперь и самые купцы и правительство не имеют положительного познания о действиях и средствах ярмарки. Здесь каждый знает о себе, как в сражении офицер о действиях своей команды, но нет главнокомандующего, извещенного о действии целого, и нет политика, основывающего свои планы на последствии действий.
Ярмарка не представляет никаких или весьма мало увеселений, приманок для любопытства праздношатающихся. Новое доказательство того, что главный характер ее – европейский и образованный. Приезжие иностранные торговцы оказываются здесь как бы случайно, и нет сомнения, что они со временем перестанут ездить, а для наших бородачей прихоти общежития не нужны. Я уверен, что ярмарка в Макарьеве была своеобразнее и живописнее. Здесь хотели китайскую картину вместить в европейскую раму, азиатский кинжал – в европейскую оправу, и нет единства. Торговля здешней ярмарки – в балаганах; в лавках она в гостях и ей неловко. Зябловский в «Новейшем землеописании Российской Империи» (второе издание, 1818) говорит, что «количество привозимого на сие годовое торжище товаров простирается ежегодно до 5 миллионов рублей». Ошибка ли это от незнания или не позволено правительством сказать истину?
9 августа
Мы поехали с прокурором. Теперешняя городская тюрьма деревянная и ветхая. Затворников около ста, пересылочных далее не тут содержат. Нашли мальчика лет двенадцати. Он учился в семинарии; узнал, что у одного знакомого крестьянина, отъезжающего в деревню, есть деньги, рублей тридцать, уговорил его отвезти с собою к отцу своему, дорогою напоил его на свои деньги и, как тот крестьянин заснул крепким сном, два раза ударил его топором по голове: шапка спасла крестьянина от смерти.
Помещение дурное, новый тюремный каменный замок еще не достроен. Ассигновано на него 218 тысяч, но, кажется, еще потребно будет около 100 тысяч. Должно, и половины не стоит. Строят его исподволь, уже третий год. Из комнат, назначенных для смотрителя, вид на город хорош. Отделения нижние, назначенные для важных преступников, будут, без сомнения, сыры и темны. Всё делается из одного тщеславия и для одной наружности, об истинной пользе и помина нет.
Оттуда полями поехали в Девичий монастырь. Город на правой руке, виды на него хороши. Нижний, который на высокой горе, с дороги казался в долине. Девичий монастырь красив, опрятен, большая церковь еще не достроена. В ограде дорожки посыпаны песком, цветники.
Дорофея Михайловна Новикова, игуменья – приветливая, умная; говорят, красноречивая. Сказывают, что она переделала на русский лад историю Элоизы. Взаимная любовь связывала ее с пензенским дворянином, и согласились они поступить в монашеское звание. Долго уже после того она сделалась игуменьею, а он – архимандритом Израилем. Всё у нее в монастыре делалось по его советам; он живал у них, но под конец разорились они.
Из монастыря поехали в Гребешок. Вид чудесный в три стороны. Гостиный двор ярмарочный – как на блюдечке, но и мал, как сахарный. На горе часовня митрополита Алексея. Повыше монастырь, им заложенный. Алексей, недовольный первым приемом жителей, сказал, что здесь горы каменные, а сердца железные. Не понимаю, как избы ветхие торчат по горе и как не сносит их весною. Здесь гипербола Пушкина «домишка, как тростник, от ветра колыхал» становится правдоподобной.
Дорога от Москвы в Пензу: 696 верст (по подорожной 695), по пяти копеек, кроме первой станции. Издержано всего дорогою 146 рублей. От Пензы в Мещерское 85 верст, на Елань. Скрыпицыно. Проезжаешь имение трех Бекетовых. У Аполлона дом каменный с аркою, которая когда-нибудь сядет на голову проезжающего.
Выехал я из Москвы 12-го числа (декабря, 1827), в семь часов вечера. В полдень на другой день был во Владимире, ночью в Муроме, на другое утро поехал на Выксу к Шепелеву, верст тридцать от Мурома. Едешь Окою. От него ночью вывезли меня на вторую станцию от Мурома.
В Арзамасе видел я общину. Церковь прекрасная. Позолота работы затворниц – искусные золотошвейки. Около пятисот затворниц. Община учреждена после упразднения многих монастырей. Кажется, в доме господствуют большой порядок, чистота. Настоятельница – женщина или девица пожилая – умная, хорошо говорит по-русски, из Костромы, купеческого звания. Тут живала юродивая дворянка, которая пользовалась большой известностью, пророчествовала и, говорят, часто сквернословила. В келье после ее смерти читается неугасимый Псалтырь, стоит плащаница с деревянными или картонными статуями.
Монастырь не имеет никаких определенных доходов. Заведение благодетельное и было бы еще благодетельнее, если бы при святом назначении его было и мирское просвещение: школа для бедных детей, больница для бедных и тому подобное. В Арзамасе есть школа живописи, заведенная дворянином-академиком. Картины этой школы развешаны и продаются в трактире. Всё это – зародыши образованности, просвещение выживает дичь.
Не доезжая Пензы, в деревне знаменитой графини Лаваль[35] Рузаевка поэта Струйского. После него остались вдова и два сына, живущие в околотке. От станции в пятнадцати верстах, в другой деревне Лаваль, застрелился молодой Лаваль. Дорогою деревня Полуектова, кажется, Шатки.
В Пензу приехал я в 10 часов вечера 16-го. В Мещерское – 17-го после обеда. Река Хопер. Губернаторство Сперанского в Пензе не оставило в Пензе никаких прочных следов: доказательство, что в нем нет благонамеренности и патриотической совести. Он оставил по себе одну память человека общежительного. Сомов, вице-губернатор саратовский, пользуется репутацией честного и бескорыстного человека. Теперь вышел в отставку. Белорукова, пензенская дворянка, засекла девочку восьми лет. Исполнительницей приказания была няня, которая после заперла несчастную в холодном месте, где она и умерла. Сын Струйского сослан в Сибирь также за жестокосердие.
Мы выехали из Мещерского в Пензу 5 января, в восьмом часу утра. Погода казалась тихая и теплая, мы думали, что часов в пять после обеда будем в городе. Вместо того настал мороз ужасный, вьюга ледяная, и в пятом часу приехали мы только в Елань. Кучера и люди перемерзли, форейтор отморозил себе нос и колено. Видя это, еланские ямщики нас никак везти далее не хотели до утра, несмотря на просьбы, увещания, обещания дать двойные прогоны; должны мы были решиться провести на месте часть дня и ночь. Мороз был красноречивее нас и денег.
На беду нашу попали мы на сочельник. Печь была худо натоплена, и ничего в печи не было, а мы, полагая, что будем несколько часов в езде, не взяли с собою запаса. Вот что значит ездить по степям. Здешние жители, пускаясь и на малую дорогу, берут с собою не только провиант, но и дрова на всякий случай. Застигнет их ночь и метель, они приютятся к стогу сена, разложат огонь и бивакируют. Мы были взяты врасплох, как Наполеон русскою зимою.
Проведши около пятнадцати часов в избе холодной, но дымной, в обществе телят, куриц (не говоря уже о мелкопоместных тараканах) и родильницы, лежащей на печи с трехдневным младенцем, пустились мы на другое утро в Пензу. Мороз не слабел, но погода была тише. В девятом или десятом часу приехали в Пензу, остановились на въезде города у Сушковой. Я отправился в собор. Теплая церковь – темная как пещера. Верхняя, летняя, говорят, хороша. Оттуда на Иордань.
Архиерей Ириней. Отец его – серб, мать – молдаванка. Воспитан был в Киеве. Прекрасной наружности и что-то восточное: в черных глазах и волосах, в белых зубах и в самых ухватках. Выговором и выражениями напомнил он мне Василия Федоровича Тимковского, с которым он учился и коротко знаком. Он был в Яссах и в Кишиневе, скоро вышел в архиереи. Обращения приятного. В разговоре предавал проклятию Вальтера Скотта, в особенности за роман «Крестовые походы».
Губернатор не любим. Идет молва, что потакает ворам и не из простоты. Человек умный, хотя, вероятно, ума не открытого и не возвышенного. В старые годы перевел «Телемака» и напечатал его. Несколько лет тому принялся за исправление перевода, но за делами службы не успевает кончить труда. Дела у него идут поспешно и все собственноручно. Перевел также несколько мистических книг. Выдал свое путешествие, которое, если не именным указом, то министерским приказом (Кочубея) было раскуплено начальствами и в губерниях, так что собрал довольно значительную сумму в то время, когда авторы лучшие писали у нас только из чести.
Пензенский театр. Директор Гладков; Буянов, провонявший чесноком и водкой. Артисты крепостные, к которым при случае присоединяются семинаристы и приказные. Театр как тростник от ветра колыхается, ветхий и холодный, род землянки. В ложи сходишь по лестнице крючковатой. Освещение сальными свечами, кажется, поголовное по числу зрителей. На каждого зрителя по свечке. В мое время горело или лучше сказать, тускнело свеч тринадцать.
Я призвал в ложу мальчика, которого нашел при дверях, и назначил его историографом и биографом театра, артистов и содержателя. Кто эта актриса? – Саша, любовница барина. Он на днях ее так рассек, что она долго не могла ни ходить, ни сидеть, ни лежать. – Кто эти? – Буфетчик и жена его. – Этот? – Семинарист, который выгнан был из семинарии за буянство. – А этот? – Бурдаев, приказный, лучший актер. – А этот? – Бывший приказный, который просидел год в монастыре, на покаянии. Он застрелил нечаянно на охоте друга своего, Монактина, также приказного.