Задумчив, одинокий,
Я no земле пройду; не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир,
Кого лишился он.)
Книжка 6 (1828—1830)
Киселев перед открытием турецкой кампании предлагал мне место при Главной квартире; разумеется, по гражданской части. Он говорил о том Дибичу, который знал обо мне, вероятно, по одной моей тогдашней либеральной репутации и отклонил предложение Киселева.
Тогда Киселев перед отъездом своим дал мне письмо к Бенкендорфу. Я отправился к последнему и нашел его сходящим с лестницы с женой. Он принял меня сухо. Позже был будто недоволен настойчивостью, с которой я требовал свидания, и жаловался на то князю Алексею Щербатову, который, однако же, наконец свел меня с ним.
БЕНКЕНДОРФ – КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ
С.-Петербург, 20 апреля 1828
Милостивый государь князь Петр Андреевич. Вследствие доклада моего государю императору об изъявленном мне Вашим сиятельством желании содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне Его Императорское величество, обратив особенно благосклонное свое внимание на готовность Вашу, милостивый государь, посвятить старания Ваши службе его, высочайше повелеть мне изволил уведомить Вас, что он не может определить Вас в действующую против турок армию по той причине, что отнюдь все места в оной заняты. Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне и получают отказы. Но Его Величество не забудет Вас, и, коль скоро представится к тому возможность, он употребит отличные Ваши дарования для пользы Отечества. С совершенным почтением и проч…
Примечание автора: Можно подумать, что я просил командования каким-нибудь отрядом, корпусом или по крайней мере дивизией в действующей армии. Тому, кому неизвестны ход дела и письмо мое, может показаться, что я требовал дивизии или по крайней мере полка для содействия в открывающейся против Оттоманской Порты воине.
ГРАФ П.Ф.ТОЛСТОЙ – КНЯЗЮ Д.В.ГОЛИЦЫНУ
С.-Петербург, 3 июля 1828
Милостивый государь князь Дмитрий Владимирович. Государь император, получив сведение, что князь Петр Андреевич Вяземский намерен издавать под чужим именем газету, которую предположено назвать «Утренней Газетой», Высочайше повелеть изволит написать Вашему сиятельству, чтобы Вы воспретили ему, князю Вяземскому, издавать сию газету, потому что Его императорскому Величеству известно бывшее его поведение в С.-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека.
По сему уважению, государю императору благоугодно, дабы Ваше сиятельство изволили внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни. Сообщая и проч…
КНЯЗЬ Д.В.ГОЛИЦЫН – КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ
Москва, 26 сентября 1828 Милостивый государь князь Петр Андреевич. Препровождая при сем в оригинале отношение ко мне графа Толстого за № 2645, из коего ваше сиятельство увидите высочайшее государя императора повеление о воспрещении вам издавать «Утреннюю Газету», таковую высочайшую волю сим вам, милостивый государь, объявляю, прося покорно, по прочтении означенного отношения, оное мне возвратить, а с тем вместе доставить мне письменное ваше обязательство, что упомянутой газеты вы издавать не будете. Имею честь и проч…
КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ – КНЯЗЮ Д.В.ГОЛИЦЫНУ[41]
Узнав из сообщенного мне Вашим сиятельством отношения к Вам графа Толстого о высочайшем запрещении мне издавать «Утреннюю Газету», которую я будто готовился издавать под чужим именем, имею честь объявить, что государь император обманут был ошибочным донесением, ибо я не намеревался издавать ни под своим, ни под чужим именем ни упомянутой газеты, о которой слышу в первый раз, ни другого подобного периодического листа.
Сими словами мог бы я кончить свое объяснение, предоставляя на благоусмотрение правительства исследование источников известий несправедливых, до его сведения доходящих. Но отношение его сиятельства графа Толстого исполнено выражений столь оскорбительных для моей чести, так совершенно мною не заслуженных, что не могу пропустить их молчанием, без преступного нарушения обязанностей, священных для человека, дорожащего своим именем.
Уже не в первый раз вижу себя предметом добровольного злословия, которое умеет снискивать доверчивое внимание. Когда лета мои дозволяли мне беспечно ограничивать свое будущее в самом себе, я был довольно равнодушен к неприятностям настоящего; но ныне, когда звание мое отца семейства и годы возрастающих детей моих обращают мое попечение на участь, их ожидающую, столь неминуемо зависящую от моей, я уже не могу позволить себе равнодушно смотреть, как имя мое, выставленное на позорище, служит любимой целью и постоянным игралищем тайных недоброжелателей, безнаказанно промышляющих моей честью. Отношение графа Толстого доказывает, что злоба их достигла до высшей степени и ужаснейшая клевета, поощряемая успехами, сыскала свободный доступ до престола государя императора, омрачив меня перед ним самыми гнусными красками.
Прежде знал я, что один образ мыслей моих представлялся в ложном виде. Я нес в молчании предубеждения, тяготевшие надо мной, в надежде, что время и события покажут обольщенному правительству, что по крайней мере действия мои не в согласии с тайными мнениями, мне приписываемыми. Но ныне я поражен в самую святыню всего, что есть драгоценнейшего в жизни частного человека. Прежде довольствовались лишением меня успехов по службе и заграждением стези, на которую вызывали меня: рождение мое, пример и заслуга покойного отца и собственные, смею сказать, чувства, достойные лучшей оценки от правительства. Ныне уже и нравы мои, и частная моя жизнь поруганы. Официально названа она развратной, недостойной образованного человека.
В страдании живейшего глубокого оскорбления я уже не могу, не должен искать защиты от клеветы у начальства, столь доверчивого к внушениям против меня. Пораженный самым злобным образом, почитаю себя вправе искать ограждения себя и справедливого удовлетворения перед лицом самого государя императора.
Ваше Сиятельство! С сокрушенным сердцем, ободряемым единой надеждой на Вас, прибегаю к Вам, как к человеку благородному, к сановнику, облеченному доверенностью государя, умоляю Вас доставить мне, средствами, от Вас зависящими, возможность всеподданнейше довести до престола справедливое мое сетование и прошение, чтобы исследованы были основания, на коих утверждены нестерпимые обвинения, изложенные в отношении графа Толстого. Я должен просить строжайшего исследования поведению своему. Повергаю жизнь мою на благорассмотрение государя императора, готов ответствовать в каждом часе последнего пребывания моего в Петербурге, столь неожиданно оклеветанного. Не стану умолять Вашего благодетельного посредничества в сем случае. Нет, доводя до высочайшего внимания голос мой, вопиющий о справедливости, Вы окажете услугу всем верноподданным его императорского величества, исполните обязанность свою перед государем, которому честь каждого подданного должна быть дорога, ибо ограждается его могуществом и должна быть ненарушима под сенью законов твердых. Государь не может равнодушно узнать, что тайная враждебная сила противоборствует его благодетельной власти и царскому покровительству, которое Провидение, ум его, сердце его и священнейшие права возлагают на него как одну из высших обязанностей его высокого звания.
Простите мне беспорядок и движение моего письма. Я не имел ни времени, ни духу сочинять оправдание свое; оно вырвалось из глубины души, возмущенной тягостными впечатлениями. Кончаю повторением убедительной просьбы довести до сведения государя императора, что прошу суда и справедливости, уличения недоброжелателей своих или готов подвергнуться последствиям, ожидающим того, кто перед лицом государя осмелится ложно оправдывать свою честь покушениями на честь других.
Знаю, что важные народные заботы владеют временем и мыслями государя императора; но если частная клевета могла на минуту привлечь его слух и обратить гнев его на меня, то почему не надеяться мне, что и невинность, взывающая к нему о правосудии, должна еще скорее преклонить к себе его сердобольное внимание.
Примечание автора: Оказалось, что эта «Утренняя Газета», о которой не имел я ни малейшего понятия, была предположением самого князя Голицына (долго после приведенное в действие под именем «Полицейской Газеты») и должен был издавать ее один из его чиновников. Еще до сообщения мне письма Толстого князь Голицын объяснил ему дело, как оно было. Я был тогда с семейством у Кологривовых в Саратовской губернии, и Голицын посовестился тревожить меня заочно присылкой этого письма, которое он сообщил мне только по возвращении в Москву.
Вообще князь Голицын оказал мне в этом случае большое участие и даже вступил за меня в неприятную переписку с Бенкендорфом. Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесенному. Известно только, что во время турецкой кампании был прислан в Главную квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у «Северной Пчелы», и думая, что я буду в ней участвовать, он нанес мне удар из-за угла.
Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, что всё это есть не что иное, как литературная интрига. Пушкин уверял, что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов и на которой присутствовали Пушкин, Жуковский и другие. Филимонов жил тогда черт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы просидели у него до утра. Полиции донесли, вероятно, на основании подозрительного дома, что я провел ночь у девок.