Вслед за перепиской Голицына Жуковский вступился за меня, рыцарским пером воевал за меня с Бенкендорфом, несколько раз объяснялся с государем, etc.
ВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛОВ КОМИТЕТА МИНИСТРОВ
11 июля и 1 августа 1833 года, за № 1696
Слушана записка министра финансов от 3 июля за № 10081 (по департаменту внешней торговли) о производстве коллежского советника князя Вяземского в статские советники.
Комитет, приемля в уважение значительность занимаемой князем Вяземским должности, усердную его службу, известные литературные труды и бывшие примеры, полагал, что согласно с представлением можно произвести его в статские советники, о чем, на случай Всемилостивейшего соизволения, и определил поднести проект указа к подписанию Его императорского Величества.
В заседании 1 августа комитету объявлено, что статс-секретарь Танеев от 27 июля за № 1391 сообщил управляющему делами комитета, что государь император высочайше повелеть изволил считать дело сие конченным.
Комитет определил сообщить о том министру финансов к исполнению выпиской из журнала.
Управляющий делами комитета барон М.А.Корф.
Примечание автора: По приглашению графа Бенкендорфа явился я к нему сегодня, 8 августа, в 11 часов утра, и он объявил мне от имени государя, что государь не утвердил представления обо мне за то, что при пожаловании Эссена графом сказал я, что напрасно не пожаловали его князем Пожарским.
КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ – Д.Г.БИБИКОВУ
Остафьево, 2 сентября 1830
Вы позволили мне напомнить о себе письменно Вашему превосходительству и желали знать, справедливы ли были слухи о тяжкой болезни Полевого. Пользуясь обязательным позволением Вашим, я удовлетворяю Вашему любопытству. Могу сказать положительно, что Полевой жив и на ногах. С одной стороны, появление второго тома «Истории русского народа» если не есть свидетельство совершенного здоровья, то по крайней мере есть вывеска жизни; с другой – встреча моя с ним на погребении нашего собрата по литературе и добрейшего приятеля моего Василия Львовича Пушкина, удостоверяет, что он здоров.
Жаль только, что от него нездоровится другим. За глупую статью о князе Беззубовом, напечатанную в одной из книжек «Телеграфа», цензор журнала его С.Н.Глинка лишился места своего, а с ним и единственных средств к пропитанию своему и содержанию многочисленного семейства. Все в Москве жалеют о бедной участи несчастного. Наказав цензора за оплошность (и почему цензору угадывать личности на лицо, которое может быть ему и не знакомо?), не имели в виду, что губят вместе с тем и доброго человека, бедного семьянина и писателя, которого вся жизнь была ознаменована честностью поступков и беспорочностью мнений, писателя, служившего пером своим верою и правдой правительству, особенно же в 1812 году, когда Глинка был оракулом провинций и Шатобрианом московского ополчения.
Однако же таковы горестные следствия отставки его. Он теперь решительно без хлеба. Если Ваше превосходительство нашли бы случай замолвить кому-нибудь о нем доброе слово, например, для исходатайствования ему пенсии в уважение прежних заслуг его, то истинно спасли бы Вы несчастного от гибели…
Книжка 7 (1829)
Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу Ему: «Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею, дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольешь на меня капли сей чистой и божественной радости».
Положение Польши. Наличность благ есть; применения этих благ ответствуют ли наличности? Одно коренное зло – излишнее число войск. Что такое польское войско? Польше, отдельно взятой, войска не надобно. Войско – ограда независимости; польская независимость опирается на Россию. Избыток польского войска утопает в громаде русского. От несоразмерности армии и средств государства проистекает расстройство финансов, единственная наружная рана Польши. Тело, однако же, поражено недугом. Искать язву внутри? Где она кроется?
Книжка 8 (1829—1830)
С.-Петербург, 25 мая 1830 Получил ответ от цесаревича. Обедал у Молчанова. После обеда на гулянье в Екатерингофе с Дельвигом. Вечером до 12 часа у Булгакова.
Булгаков однажды наехал на шум в Ямбурге. Допрашивался. Смотритель отвечает, что проезжий бил его по щекам, и прибавляет: «Конечно, одна пощечина ничего не составляет, но во множестве это делает маленькую перемену».
15 июня
В среду вечером, то есть 4-го числа, по дороге в Елагинский театр был я вывален на мосту Каменного острова с Икскулем. Подробности моего падения находятся в письмах к жене моей.
Вот скоро две недели, что я сижу дома. Не знаю, от расстройства ли нервов или от чего другого, но я не могу путно заниматься. Книги грудами лежат около меня, а я ничего не читаю, кроме газет и журналов, потому что это отрывочное чтение. Обыкновенно при легких припадках нездоровья я привыкал к своему заточению и находил отраду и удовольствие в занятиях. Впрочем, если был бы у меня решительный авторский талант, то я, верно, преодолел бы неохоту и мог написать что-нибудь путное и большое.
Получил я милое письмо от Тургенева из Парижа, от 2 июня, которое пощекотало мое самолюбие обещанием увидеть мою статью, переведенную в Париже Сен-При.
Посещали меня чаще: Хитрова – каждый день, до отъезда на дачу, Александр Строганов, слепец Молчанов, Лев Пушкин, Дельвиг, Василий Перовский, Полетика. Сегодня прикатил было Хвостов, но я был один и не принял его. Ни обедать, ни дурачиться одному не весело.
Графиня Лаваль изъявила мне деятельное участие, была (то есть заезжала наведываться) несколько раз, писала, советовала лекарство. Был Блудов. Дашков не был. Вчера были вечером Мейендорф и Оленин. Бывали Гнедич, Муханов.
Побывал у меня молодой книгопродавец Непейцын по поручению от Салаева. Вот история фамилии его, им самим мне рассказанная: дед его был Иванов и просил сына своего переменить фамилию свою на Не Пей сын, а там уже и огерманизировали ее.
Был у меня поэт, литератор, молодой Перец или Перцев, принес свою книжку «Искусство брать взятки». В шутке его мало перца, но в стихах его шаловливых, которые Александр Пушкин читал мне наизусть, много перца, соли и веселости. Он теперь, говорят, служит при «Северной Пчеле».
Василий Перовский дал мне «La Revue Britannique». В 1825 году на стр. 270 я нашел: «Вяземский имел смелость создать и счастье распространять новые слова и формы языка». Все-таки лучше, хотя в той же статье сказано: «Востоков ввел несколько новых изменений в славянскую просодию». (Вероятно, речь идет о Востокове и о новых метрах, заимствованных им у древних, которые он употребил в переводах своих.)
Все эти дни я ничего не пил за обедом, то есть не в смысле Олениной, которая, чтобы сказать, что человек не пьяница, говорит: «Он ничего не пьет». Нет, я ничего не пью и не чувствую жажды. Правда, что мой обед всегда скромен и трезв и притом начинаю его обыкновенно ботвиньей и оканчиваю апельсинами. Надеюсь, что эти безвлажные, беспитийные обеды надбавят мне несколько лишних месяцев в жизни.
Старик Юсупов, встретившись с известным Сен-Жерменом, спрашивал его о тайне долгоденствия, если не вечноденствия. Всей тайны тот ему не открыл, но сказал, что одно из важных средств есть воздержание от пития, не только хмельного, но и всякого. К подтверждению этого правила можно назвать покойницу Самарину, несмотря на то, что покойница вообще – плохое убеждение в деле жизни. Но она дожила едва ли не до ста лет на ногах, при зрении, и этого будет с человека.
Надобно, чтобы всегда что-нибудь бесило меня. В жизни разъездной мои естественные враги – извозчики, кучера. В жизни сидячей – разносчики. Крик некоторых из них дергает мои нервы. Например, апельсины, ламоны, харо…ш. Этот ла, это протяжение на последнем слоге, это басурманское окончание на рот выводит меня из терпения.
Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в «Memoires» о Байроне нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вслед за великими. Я еще не расписался или не вписался: теперь пока даже и скучно вести мне свой журнал. Впрочем, я рад этой обязанности давать себе некоторый отчет в своем дне. Между тем и письма мои к жене – род журнала.
16 июня
Была у меня вечером княгиня София Волконская. Я ничего путного не делаю, однако же не скучаю, а в доказательство часы у меня всегда впереди против моих расчетов: удивляюсь, что так поздно. Дал я в «Газету» статью о наших модно-литературных журналах. То ли бы дело теперь пересмотреть мне моего «Адольфа», написать предисловие к переводу, подготовить хоть один том моих стихотворений. Но что же делать, когда и к легкой работе ни сердце, ни рука не лежит?
Неужели в самом деле изучение истории может быть полезно как предосторожность? Неужели мы проведем завтрашний день благоразумнее, если узнаем, что сегодня делалось во всех домах петербургских? История не полезнее другого; это потребность для образованного человека, в котором родились нравственные, умственные нужды, требования. Как мне потребно будет слышать Зонтаг, когда она сюда приедет, я от того не буду ни умнее, ни добрее, ни даже музыкальнее, а тем не менее не слыхать ее было бы живое неудовольствие.
18 июня
Были у меня Эрминия, Дашков, Николай Муханов, Малевский, Сергей Львович Пушкин. Я весь день почти ничего не успевал делать, то есть и порхать по книгам, а всё молол языком.
Не знаю, кто-то рассказывал мне на днях, кажется, Дельвиг, о чете чиновной, жившей напротив дома его. Каждый день после обеда они чиннехонько выйдут на улицу, муж ведет сожительницу под руку, и пойдут гулять. Вечером возвратятся пьяные, подерутся, выбегут на улицу, кричат «караул!», и будочник придет разнимать их. На другой день та же супружеская прогулка, к вечеру то же возвращение, и та же официальная развязка.