Дашков мне сказывал, что у него есть еще отрывки из его восточного путешествия и, между прочим, свидание его с египетским пашой. По возвращении своем в Царьград, по восстании греков, Дашков должен был из предосторожности сжечь почти все свои бумаги, все материалы, собранные им в путешествии. Оставшиеся отрывки писаны на французском языке – выбраны из депеш его. Он сказывал мне, что я писал к нему в Царьград о Жуковском: «Сперва Жуковский писал хотя для немногих, а теперь пишет ни для кого».
27 июня
Вчера обедал на Олимпе, то есть у Гнедича, был на Елагинском гулянии, у Голицыной полуночной («княгини полуночи»). В ней есть душа и иногда разговор ее, как музыка Россини, действует на душу. Но всё это отдельные фразы. Говорили о национальности: видно, что чувство в ней есть, но оно запутывается в мысли. Большинство решило, что Наполеон точно любил Францию; следовательно, патриотизм не всегда благодетелен. Я сказал: «Любить сильно не значит любить хорошо».
29 июня
Является ли беременность женщины и ее роды через несколько дней после свадьбы поводом к расторжению брака? Нет. – Так решил в Париже трибунал 1-й инстанции. Чем же доказывают справедливость решения? «Заблуждение относительно качеств данного лица не было поводом к расторжению брака. Как повод допускалось лишь заблуждение в отношении самого лица». Да, если обманом дадут жену, у которой, например, нога деревянная, глаз стеклянный, плечо из слоновой кости, и в брачное ложе войдет к вам не женщина, а отвлеченный обломок женщины: неужели и тут нет повода к уничтожению брака? Особа та же, но есть подлог в доброте ее. Как? Можно искать суда на подкрашенную шубу, на фальшивый жемчуг, а нет суда на фальшивую девственность, то есть не только фальшивую, но и беременную? Правда, к утешению мужа: «Отречение от отцовства может ли быть признано?» – «Да». Есть русский анекдот про немца, который женился на девице, разрешившейся на другой день свадьбы. Он говорил: «Славны русские жены. Сегодня … – завтра родил».
9 июля
Вчера выехал я из дома в шестом часу. Обедал после обеда у Андрие, застал там доктора Вилье. Тяжелый говорун, выставляет свою преданность памяти покойного. Ездили на Охту на чай к Багреевой, а конец вечера на Черной речке в Австрии.
Вероятно, в целый день не слыхал я и не сказал путного слова, то есть прочного, то есть в котором был бы прок. Не будь у меня переписки, можно было заколотить слуховое окошко ума и сердца.
Ополье, 14 июля
Пятая станция от Петербурга. Придется просидеть здесь часов пять за изломавшейся осью. Нет мне счастья в веществах колесных. Я думаю, и фортуна мне оттого не с руки, что и она вертится на колесе.
Несколько дней в журнале моем пропущено за хлопотами к отъезду. Ездил к Канкрину проситься в отпуск. Он сказал мне – милости просим. По-настоящему это значит: милости просим вон, но в хорошем смысле этого слова. Он мне говорил о «Коммерческой Газете», что она в жалком положении, о желании своем, чтобы я в ней участвовал; прибавил какую-то ласковость о моей литературной известности. Я отвечал, что рад работать, что желал бы иметь от него заданные темы. Тут опять брякнула известная струя его: «Да у меня и теперь есть на ферстаке важное дело, но, разумеется, должен я сам обработать его» и проч.
Был у Бенкендорфа. Принял учтиво, но, кажется, холоднее прежнего. Впрочем, тут действует, может быть, мнительность нежности. Звал меня приехать к нему в Фаль, когда он будет в Ревеле.
12-е и 13-е
В эти дни всего замечательнее были мои свидания с Красинским. Всё тот же и хорош. Пусть, но не пустотуп, как наши. Он остроумен. В первый раз застал я его уже после обеда, и он был великолепен. Начал меня тютоировать: «Скажи, чего ты хочешь, даю тебе две минуты на размышление…», «Я о тебе поговорю с Бенкендорфом, скажу князю Ливену, министру просвещения…» Я не знал, что отвечать ему.
Начал меня дарить книгами, какие попадали ему под руки, тремя последними томами записок Казановы польскими, надписывать на них дружеские надписи; на какой-то книге о Карпатских горах написал мне: «На память о мадмуазель Россетти», между тем скользил по паркету, обступался.
За ликером и кофе сидел перед ним толстый польский викарий. Он сказал мне умное слово Меттерниха: «Все государи возвышаются над своим народом так, что могут опереться рукой ему на голову; только русский император стоит в одиночестве на высоком столпе, и в минуту опасности ему не на кого и не на что опереться».
Здесь Красинского очень ласкают. Я полагаю, что лучи Наполеона на нем, несколько мерцающие, светят им в глаза[42]. А если они в виде его думают обласкать Польшу, то расчет неверен. Красинского вовсе теперь в Польше не уважают. Кое-какая национальность, которой он пользовался, возвратившись с остатками польско-французскими войсками герцогства Варшавского в уже обрусевшую Варшаву, совершенно выдохлась на Бельведере и в особенности в сенате по последним делам Государственного суда.
Впрочем, у нас не узнаешь, чем понравишься. Может быть, в нем то и полюбили, что нация отворотилась от него.
А между тем в Красинском есть какая-то смелость; разумеется, несколько пьяная и вообще никогда не трезвая, то есть не нравственно трезвая, обдуманная, основанная. В Петергофе гласно фрондирует он с фрейлинами, находит сходство в Софии Урусовой[43] с Лавальерой… «Якобинство деспотизма» – его выражение. Он говорит: «В мою комнату являются жабы, никто их не видит, ибо они являются именно ко мне».
Бибиков рассказал мне рассказанное ему Бенкендорфом. Однажды вбегает к нему жандарм и подает пакет, подкинутый на имя его в ворота. Бенкендорф распечатывает и находит письмо к государю с надписью весьма нужное. Едет, отдает его. Государь раскрывает его, и что же находит? Донос на сумасшествие Муравьева! «А в доказательство, что ваш господин статс-секретарь истинно помешан, прилагаю сочинение его». Государь говорит: «Что с этой бумагой делать? Отослать ее Муравьеву и спросить мнение его».
Покойный английский король еще в молодости был болен. Доктора запрещали ему выезжать, а ему хотелось в маскарад, и на увещание докторов отвечал он текстом из Евангелия: «Блаженны умирающие in domino».
20 июля
Купался в седьмом часу утра и в два. Ездили в Тишерт с ревельской публикой. Мадемуазель Бенкендорф – это королева Эстонии, а мадемуазель Мореншильд – королевский принц. В самом деле, есть в ней что-то пажеское, херувимское, но херувима не библейского, а бомаршевского. Жена барона Палена, генерал-губернатора, урожденная Гельвециус. Она была совоспитанница, бедная, первой жены его, из фамилии Эссен. Ныне первая дама Эстляндского герцогства. Скромность, смирение первой половины жизни сохранились в ней и в блестящей степени. Довольно миловидна, в лице что-то птичье.
Баронесса Будберг говорила мне, что до приезда дона Мигеля в Вену le fils de I’homme[44] мало знал об отце своем, имел о нем одно темное, глухое предание. Тот ему всё высказал. Это несогласно со сказанным мне графиней Фикельмонт, которая уверяла меня, что мальчик был очень хорошо воспитан и полон славой отца.
Не глупо ли, что мы говорим и пишем Гельвеций по какой-то латинской совести, весьма неуместной в этом случае? Что за латинское слово Гельвециус? Об этом латинизме нашем кстати сказать: заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет. Следовательно, и живописца нашего Гипиуса нужно перекрестить в Гипия. А графа Брюс как же? В Брюи или в Брюии!
21 июля
Вчера купался два раза, в десятом часу утра и в десятом часу вечера. Море меня подчивает валами. Так и валит. Оно одно здесь кокетствует со мной: хромота моя не дает сблизиться с королевой и принцем; один вальс сближает.
Обедал у Будберга: там Пален, Паткуль, комендант, небритый и сердитый на ревельский песок Данилевский, мадемуазель Бланкенагель из Риги.
Будберг, адъютант Дибича, был послан из Андрианополя в Константинополь уже по заключении мира, с известием, что если через три дня не исполнит диван условий, ему предписанных, фельдмаршал велит двинуться своему авангарду. И Гордон, английский посол, говорил Будбергу: «Чего хочет ваш фельдмаршал? Истребления Оттоманской империи? От него зависит».
Вечером был в салоне Витта. Немецкая бережливость: допивали и доедали запасы, оставшиеся от вчерашнего пикника в Тишерте.
22 июля
Вчера купался в десятом часу утра и в десятом часу вечера, в дождь. Дождь помешал мне ехать в Виттов салон. Перечитывал несколько глав перевода «Адольфа».
Государь в проезд свой через Дерпт был всем очень доволен, но увидел одного студента без галстука и заметил о том Палену. Пален сделал выговор студенту, наказывая ему, чтобы тот впредь так не ходил. Студент с удивлением отвечал, что у него галстука и в заводе нет. Его посадили в карцер.
У нас по цензурному уставу сочинение автора через 25 лет по смерти его обращается в общественную собственность. У французов – после 20 лет. Следовательно, у нас нужен был бы по крайней мере 50-летний срок. По деятельности в книжной торговле право давности во Франции не может быть в соразмерности с нами. Возьмите, например, сочинение посмертное, которое наследниками напечатается через год или два после смерти автора. Едва успеет выйти два издания, если сочинение огромное, и наследники уже лишатся своего достояния.
Остафьево, 25 июля
Бедный Василий Львович Пушкин скончался 20-го числа в начале третьего часа пополудни. Я приехал к нему часов в одиннадцать. Смерть уже была на вытянутом лице его и в тяжелом дыхании, однако же он меня узнал, протянул мне уже холодную руку свою и на вопрос Анны Николаевны, рад ли он меня видеть (с приезда моего из Петербурга я не видал его) – отвечал слабо, но довольно внятно, что очень рад. После того, кажется, раза два хотел что-то сказать, но уже зв