Был я у князя Дмитрия Владимировича и у Дмитриева. Голицын видит во французских делах второе представление революции. Смотрит он задними глазами. Денис Давыдов говорит о нем, что он всё еще упоминает о нынешнем веке как о восемнадцатом, так затвердил он его.
Поехали мы с женой в Остафьево. 15-го праздновали именины Маши. 16-го были в Валуеве у молодых (Мусин) Пушкиных. Графиня Эмилия шутя поцеловала у меня левую руку. Все ахнули и расхохотались. 17-го писали в Ревель к Карамзиным.
Остафьево, 3 сентября
Последние дни августа провел в Москве.
Говоря о возможности войны и о том, что будто предложен был вопрос: нужно ли объявить войну? – слепец Молчанов сказал мне, что если он был бы в этом совете, то отвечал бы, что задача самого вопроса заключает в себе ответ и отрицание. Когда спрашивается, должно ли начать войну, то уже верно, что не должно; ибо в случаях обязательства воевать в силу договора или в случаях вторжения неприятельского в границы, тут нечего и спрашивать.
28-го ездил представляться великому князю.
Остафьево, 3 октября
Сегодня минуло две недели, что я узнал о существовании холеры в Москве. 17-го вечером приехал я в Москву с Николаем Трубецким. Холера и парижские дела были предметами разговора нашего. Уже говорили, что холера подвигается, что она во Владимире, что учреждается карантин в Коломне. Я был убежден, что она дойдет до Москвы. Зараза слишком расползлась из Астрахани, Саратова, Нижнего, чтобы не проникнуть всюду, куда ей дорога будет.
18-го меня давило какое-то предчувствие. Вечером был я у Кутайсова, где нашел Льва Перовского, возвращающегося из Казани и далее: он следовал за болезнью, которую настигал в разных губерниях, и по наблюдениям своим уверял, что она наносная. Вообще все думали, что это поветрие, и потому и дали ей ход. Мнение его еще более подтвердило мое.
На другой день поехал я к Николаю Муханову, чтобы узнать о действиях холеры и Закревского, проехавшего через Москву, – о средствах защищаться против неприятеля, если он приступит. Нашел я у него Маркуса и узнал, что неприятель в Москве, что в тот же день умер студент, что умерло в полиции несколько человек от холеры. Меня всего стеснило, и ноги подкосились.
Отсутствие жены, поехавшей к матушке, неизвестность, что благоразумнее: перевезти детей в Москву или оставаться в деревне, волновали и терзали меня невыразимо. Наконец решился я на Остафьево: запасся пиявками, хлором, лекарствами, фельдшером и приехал вечером в деревню. До нынешнего дня лихорадка сомнений, тоска держат меня.
В день отъезда моего из Москвы забежал к Яру съесть кусок на дорогу, нашел Веневитинова, Зубкова и московского откупщика Мартынова. Говорил с первым о моих сомнениях, что делать. После обеда откупщик этот мне предложил верхний этаж дома Киндякова, им нанимаемого, если я только соглашусь подвергнуться строжайшим карантинным мерам, которые он в доме своем предпримет, если болезнь установится в городе. После получил я в Остафьеве записку от Веневитинова, предлагающего мне также несколько комнат в доме своем. Это происшествие доказало мне, что я не мог бы быть нигде правителем.
У меня много решимости в предначертании плана, но в самую минуту эту чувствую, что недостает силы, чтобы поддержать исполнение оного не в отношении к себе, а в отношении к другим. У меня нет силы повелительной. Впрочем, и то сказать, что в службе, вероятно, имел бы я более энергии и имел более средств принудить к повиновению. Теперь нет у меня никого, кому мог бы я передать свои приказания с уверенностью, что они будут в точности исполнены; и эта неуверенность расслабляет волю.
Приехав в Остафьево, горячо принялся я за учреждение предохранительных мер всякого рода, но не все выдержал. Повиновение не внушается разом: нужно взрастить его в привычках повинующихся. Мы с женой ездили к Четвертинским и на Калужской дороге встретили мужиков, возвращающихся из Москвы, они кричали нам: «Мор!»
6 октября
Вчера писал князю Д.В.Голицыну о грабительстве кордонных казаков, которые за деньги пропускают из города и впускают.
Приезд государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут не только небоязнь смерти, но и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке.
Странное дело, мы встретились мыслями с Филаретом в речи его государю. На днях в письме к Муханову я говорил, что из этой мысли можно было бы написать прекрасную статью журнальную. Мы видали царей и в сражении. Моро был убит при Александре, это хорошо, но тут есть военная слава, есть дело чести: нося военный мундир и не скидывая его никогда, показать себя иногда военным лицом. Здесь нет никакого упоения, нет слаболюбия, нет обязанности. Выезд царя из города, объятого заразой, был бы, напротив, естественен и не подлежал бы осуждению; следовательно, приезд царя в таковой город есть точно подвиг героический. Тут уже не близ царя – близ смерти, а близ народа – близ смерти.
Я прочел «Мои мысли» Лабомеля, которого знал доныне по щелчкам Вольтера. Это очень умный человек. Многие из политических мыслей удивительны по тогдашнему времени. В них есть предвидение. К тому же он знал тогда то, чего не знали французы: Европу. Он говорит о Пруссии, Швеции, Англии. Вот некоторые из его мыслей:
«Военное правительство полно энергии, но отличается и бесплодностью. Начинает с того, что возвышает империю, а кончает тем, что сводит ее на нет. Как лекарство, сначала дающее силы больному, а потом отнимающее жизнь.
О могуществе государя говорит число людей, поставляемое в армию, а о слабости – качество этих людей.
Похвалы глупца не должны бы льстить мне, однако льстят почти так же, как похвалы умного человека; расточая мне похвалы, глупец действует как умный человек, а умный лишь выказывает справедливое отношение.
Хладнокровие для политика – что вдохновение для поэта.
Россия – гигант в оковах; ее боятся больше, чем она того заслуживает.
Определение английской конституции: при ней все могут всё.
Большинству государств следовало бы иметь на месте правителя хорошего банкира.
В стране, где не позволено иметь благородное сердце, не будет и умных людей.
Христианская религия смягчает нравы, но разве она не приводила в отчаяние мужество?»
Наполеон говорил, что посадил бы Корнеля в свой государственный совет; здесь почти та же мысль. «Один иностранец, узнав, что Корнель не министр, стал говорить: “Если бы я был королем…” – “Если бы вы были королем, вы управляли бы государством так же плохо, как собственным домом!”»
24 октября
Сочинения и переводы Перевощикова – хорошая книга. Он писатель мыслящий. Жаль только, что предпочитает другой прозе прозу Ломоносова, Хераскова, Шишкова. Прозу Шишкова? Как будто это проза, как будто есть у него слог. Даруемое иным писателям право освобождать себя от цензуры в государстве, где существует цензура, похоже на право, которое бы дали некоторым лицам, проезжать карантины, не подвергаясь установленному очищению. Или нужна цензура, или нужны карантины, или нет. Если нужны, то какие допустить различия?
30 октября
Соберите все глупые сплетни, сказки и не сплетни, и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств, – выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, что пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь. Сказано: литература является отражением общества, а еще более сплетни, тем более у нас; у нас нет литературы, у нас литература изустная. Стенографам и должно собирать ее. В сплетнях общество не только выражается, но и выхаркивается. Заведите плевальник.
(Из письма к Николаю Муханоеу. Пишу о том А.Булгакоеу)
31 октября
В самом деле любопытно изучать наш народ в таких кризисах. Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле всемогущей сказывается здесь решительно. Даже и наказания Божии почитает она наказаниями власти. Во всех своих страданиях она так привыкла чувствовать на себе руку владыки, что и тогда, когда тяготеет на народе Десница Ввсевышнего, она ищет около себя или поближе под собой виновников напасти.
Из всего, изо всех слухов, доходящих до черни, видно, что и в холере находит она более недуг политический, чем естественный, и называет эту годину революцией. Отчета себе ясного в этом она не дает, да и дать не может, но и самое суеверие не менее веры нужно иногда.
То говорят они, что народ хватают насильно и тащат в больницы, чтобы морить, что одну женщину купеческую взяли таким образом, дали ей лекарства, она его вырвала, дали еще, она – снова, наконец, прогнали из больницы, говоря, что с ней, видно, делать нечего: никак не уморишь.
То говорят, что на заставах поймали переодетых и с подвязанными бородами, выбежавших из Сибири несчастных 14-го\ что убили в Москве великого князя, который в Петербурге, и какого-то немецкого принца, который никогда не приезжал. Я читал письма остафьевского столяра из Москвы к родственникам. Он говорит: «Нас здесь режут как скотину».
3 ноября
Перечитывал «Жизнь Бибикова». Занимательная книга, и если бы сын героя, автор, не так патриотизировал, то и хорошо писанная. Много любопытных фактов. Как мы пали духом со времен Екатерины, то есть со времени Павла.
Какая-то жизнь мужественная дышит в этих людях царствования Екатерины. Как благородны сношения их с императрицей! Видно, что она почитала их членами государственного тела. И самое царедворство, ласкательство их имело что-то рыцарское; много этому способствовало и то, что царь была женщина. После всё приняло какое-то холопское унижение.
Вся разность в том, что вышние холопы барствуют перед дворней и давят ее, но перед господином они – те же безгласные холопы. Возьмите, например, Панина и Нессельроде… В тех ли он сношениях с царем, в каких был Панин с Екатериной? Воля ваша, а для России нужно еще и физическое представительство в сановниках. Черт ли в этих лилипутах? Слова Панина, сей итог деспотизма: «Знайте же, что при моем дворе велик лишь тот, с кем я говорю и лишь пока я с ним говорю», – сделались коренным правилом.