траурных ливреях.
Разница между итальянскими почтарями и немецкими. Те, и не дожидаясь ваших замечаний, указывают вам с восторгом на красоты земли: bellissima cosa и проч. Сегодня, сидя на козлах, говорил я почтарю:
– Красивые места.
– Ничего, сойдет, – отвечал он.
26 апреля
Был у Разумовской и Разумовского. Приятный старик, прекрасный дом. Был на выставке цветов. Обедал у Татищева. Опера «Норма». Был в 7 часов с Килем в синагоге. Род протестантизма еврейского. Мало жидовских платьев и первобытных лиц. Прекрасно поют. Интересно слышать псалмы Давида, петые стройными голосами на природном их языке. Все в шляпах.
27 апреля
Был в Шенбрунне. Прекрасный сад. Зверинец опустел. Видел «одно из могуществ Вены», но не Меттерниха, а слониху. Обедал у Киселевой. Таскался с обеими сестрами по лавкам; пил чай у Ольги Нарышкиной. Выехал из Вены в первом часу.
28 апреля
Выехал не в добрый час. Лошади стали на дороге. Всё шоссе завалено каменьями, которые проезжающие должны разжевать.
29 апреля
Приехали утром в двенадцатом часу в Часлав. Коляску чинят уже во второй раз из Вены. Еду хуже прежнего, хотя беру третью лошадь.
Здесь всё пахнет Русью и корешками Шишкова. Я понимаю их язык, а они меня не понимают. Вообще, русский слух смышленее прочих. Если не выговаривать так, как иностранцы привыкли выговаривать свои слова, они уже вас не разумеют. А русский мужик всегда поймет исковерканный русский всякого шмерца.
И природа здесь сбивается на русскую – плоская. Небо молочное, цвета снятого молока. Женский убор – платок, повязанный на голове, также русский. Одна почта не русская, а архинемецкая. Язык – смесь польского и русского. Читал в коляске переписку госпожи Кампан с Гортензией. Полюбил и ту и другую.
30 апреля
Вчера обедал, или ужинал, в Праге около полночи. Следовательно, Праги не видел. Граф Андрей Кириллович Разумовский говорил мне в Вене, что она походит на Москву. Не догадываюсь чем. Дома высокие, улицы узкие, река широкая. Вот всё, что я видел.
Старался узнать что-нибудь о старых Бурбонах, но ничего не узнал, кроме того, что Карл X мало выходил из дома.
1 мая
Утром в 4 часа дотащился до Дрездена. Коляска опять ломалась, какой-то винт всё не держался. Обедал в Теплицах. Кульм, два памятника: прусский и австрийский. Последний – колоссальный и одному человеку, другой – всем падшим братьям и мелок. Природа, приближаясь к границе, несколько оживляется.
2 мая
Вчера провел деятельный день. В письме к жене описываю его. Выехал из Дрездена в девятом часу утра. Прусская почта поспешная, что-то военное русское во всем. И береза встречается. И, подъезжая к Берлину, вспоминаешь петергофскую дорогу.
3 мая
Приехал в Берлин в девятом часу утра. И тут часа три лишних проехал. Потсдам осмотреть не смог. Ай, ай, месяц май тепел да холоден! И в этом союзная держава. Ночью продрог и, приехав в Берлин, велел тотчас затопить род русской печи.
4 мая
Был на маленькой выставке картин. Картины Крюгера: император, два великих князя, Паскевич, Волконский, Бенкендорф, Чернышов. Был у Крюгера в его студии. Всё петербургские лица.
Ездил по городу. Красив. Сбивается на Петербург. В Итальянской опере был король и жена его. После первого акта поехали они во французский спектакль.
Пил чай у Озеровых и выехал из Берлина за полночь. Заезжал к Гумбольдту, но не застал.
5 мая
Приехал в Любек в полдень. Парохода еще нет. Ожидаем пароход, но нет ни слуху, ни духу. Любек город недоступный, со всех сторон окруженный непроездностью датских дорог. От Бойценбурга до Любека 8 миль, около 12 часов езды. Все образцы дурных русских проселочных дорог. Князь Андрей Горчаков и Гурьевы едут со мной на пароходе.
7-е, 8-е и 9 мая
Ждем парохода.
Две пилы: одна пилит медленно, но безостановочно. Другая зазубрилась.
10 мая
Пароход пришел. Отправляемся из Любека в 8 часов утра.
Книжка 11 (1838 – 1860)
Брайтон, 12 сентября 1838
Сегодня купался в море в четырнадцатый раз. Одно купание прогулял поездкой в Портсмут, черт любосмотрения дернул меня. Впрочем, меня на пароходе много рвало. Может быть, это тоже к здоровью.
Волн здесь мало. Вчера море было бешеное, и не бешеная собака, а бешеный лев, рьяный, пена у пасти, кудрявая грива так и вьется, дыбом стоит, хлещет в бока, что любо. Как наскочит, так и повалит. Я был на привязи.
Вообще купания не очень хорошо устроены. В Диппе, сказывают, лучше, и более прилива волн. Кажется, купания мне по нутру. По крайней мере не зябну после.
Выехали мы из Парижа с Тургеневым в среду 5-го в дилижансе, на другой день приехали утром в Булонь-сюр-Мер. Море показалось мне что-то французское, то есть грязное, но заведение для купальщиков – хорошо. Наводнение англичан. Вечером были в театре, давали оперу «Черное домино». Порядочно, но торопыгин-Тургенев не дал досмотреть: пароход отправился в полночь, а он уже в десятом взгомонился. Более часа ждали в трактире.
Сели на пароход «Вагнер». Поэтическое излияние, жертвоприношение морю: рвота. Из каюты бросился я на палубу и пролежал там свиньей до утра. Морем идешь часа три или четыре, а там вплываешь в Темзу.
В Лондоне пробыл я около двух суток и выехал сюда в дилижансе, в воскресенье 9-го, в 11 часов утра. К обеду, то есть к шестому часу, уже был здесь.
Сидел я в карете со старичком, который, узнав, что я русский, спросил меня, правда ли, что наша великая княжна выходит замуж за наследного принца Ганноверского. Я отвечал, что ничего об этом не слыхал. Разговорились мы несколько о принце, которого вообще хвалят. Англичанин напал на отца и, сказав, что если английская королева умрет бездетная, то он наследует престол, прибавил к тому спокойно ребяческим и глуповатым голосом, которым обыкновенно англичане говорят по-французски: «О, тогда ему очень мило отрубят голову!» И тут же мой головорез заснул и продремал всю дорогу. Это характеристическая черта: подобный разговор при первой встрече с незнакомым!
25 сентября
15-е купание. Море было довольно прозаическое и студеное. Вчера приехал Тургенев. Он отдумал ехать в Ирландию, боясь моря и рвоты, а в Шотландию – потому что некому писать оттуда. Брат лучше его знает всё, что будет он ему описывать, а меня в России нет.
На днях узнал я, что здесь леди Морган, и вчера отправился к ней. Нашел старушку маленького роста, нарумяненную, род Зайончековой и Мохроновской без горба, но кривобокую. Она меня приняла очень приветливо и, кажется, довольна моим поклонением. Дивилась, что имя и сочинения ее известны в России, вопреки Священному Союзу[52]. Вела речь о мнимой нашей завоевательной страсти и о видах наших на Восток. Спрашивала, есть ли надежда на то, что участь поляков будет облегчена. Вот два бельма, которые на глазах Европы, когда она смотрит на нас. Одно легко снять, другое труднее. Что тут отвечать?
Много расспрашивала о русских женщинах и образованности их. Говорила, что все русские, которых она знала, очень утонченные. Извинилась, что, сама кочуя в Брайтоне, не может оказать мне гостеприимства, но тотчас предложила представить меня вечером Горацио Смиту, автору романов (которого пригоженькую дочь заметил я на концерте Рубини), и после обеда получил я карточку Horace Smith с семейством и с надписью карандашом: at home, monday evening — обыкновенное английское приглашение.
Жозефина Кларк, племянница леди Морган, милая, с выразительными черными глазами, показала мне эскизы своей работы с портретами, на память писанными, гуляющих на пристани посетителей концерта, и я узнал многие лица, здесь мне встречавшиеся.
Муж леди Морган – также писатель. Он обогащал учеными нотами сочинения жены своей.
У Смита вечером видел я первый образец английского салона. Ничего особенного не заметил. Хозяин принял меня очень приветливо. Жена и две дочери; старшая не хороша, но умное лицо и, сказывают, умна, к тому же певица, хотя и по-итальянски, но несколько на английский лад. Денди на манер молодой Франции, с усами и локонами (внешность приказчика из лавки), пел дуэты с дочерью весьма по-английски a la muttonchop, то есть бараньим голосом. Брат хозяина, довольно замечательное английское лицо, тоже певец, пел водевили своего сочинения и морил со смеху слушателей.
Собрание синих чулков. Мисс Портер, тоже сочинительница романов, длинная, сухая, старая англичанка, с которой через переводчицу говорил я о племяннице ее, одета в черное с головы до ног. Другая леди, еще одна романистка, к которой еду сегодня вечером, но имени ее не знаю, а о романах не слыхал. Леди Морган заботливо меня всем представляла и ухаживала за мною. Как ни говори, а хорошее дело грамота. Это род франкмасонства.
Досадно, что поздно узнал о пребывании в Брайтоне музы Ирландии, как можно назвать ее за сочинения об Италии и Франции, где она либеральничает во всю мочь. Вместо двух недель одиночества, в котором я был здесь погребен заживо, был бы я давно в каких-нибудь отношениях, хотя литературных. Мисс Кларк пела: прелестный контральто, ученица Рубини и большая музыкантша.
Леди Морган давно не пишет за слабостью глаз. Вечерний наряд ее был с большими претензиями: двойная порция румян, ток с перьями, платье с довольно длинным хвостом и маленькие китайцы с довольно большими морщинами предстали перед взорами почтенной публики. Леди Морган говорила мне, что она, то есть ирландцы, очень довольна нынешним правительством и своим вице-королем.
22 сентября
Слышал я в первый раз Рубини. Он приезжал сюда давать концерт с певицей Персиани и виолончелистом Эмилиани, который, сказывают, побочный сын Наполеона. В голосе Рубини что-то теплое и мягкое, сладостно льется в душу. С большим чувством пропел он из «Дон-Жуана» Моцарта и арию из «Пирата». Эмилиани – смычок не наполеоновский, а, напротив, плачущий. Отменная чистота и выразительность. Голос Персиани хорош, но не ворочает душу.