Вчера видел я маленькую репетицию нашего пожарного кораблекрушения. Возвращаясь из Ньюстедского аббатства, пересел я в третьем часу утра из дилижанса в паровую карету.
В дилижансе спал я и полусонный пересел спать. Вдруг около трех часов пробуждает меня толчок в лоб или в правый глаз, спросонья не знаю. Карета останавливается. Мало-помалу сонные англичане кругом меня просыпаются, один из них – с болью в боку. Выходим из кареты, чувствуя, что есть что-нибудь необыкновенное, и видим паровую машину на боку, а две первых кареты почти вверх ногами, то есть колесами. Одна из железных колей опустилась на новой дороге, вероятно, от частых дождей, и машина соскочила. По счастью, остановились в нескольких шагах, врывшись тяжестью своей в рыхлую землю. Всего один только проезжающий ранен. Удивительно, как уцелели стоявшие на машине. От трех часов до девятого бивуакировали мы на дороге в ожидании приезда другой кареты. Большая часть англичан тут же пошли опять спать в карете, как ни в чем не бывало. На пароходе была примерная покорность, а здесь – примерное хладнокровие.
Франкфурт, 9 декабря
Свифт сказал, что в таможенной арифметике два плюс два равны не четырем, а одному целому.
«Bonaparte, – говорит Лафайет, – более приспособленный к достижению как общественного блага, так и своего личного, мог бы решать судьбы мира и встать во главе рода людского (тогда был бы он Христос, а не Бонапарт). Но из-за мелочного честолюбия пришлось растратить ему огромные физические и умственные силы на удовлетворение мании – гигантской в географическом смысле и мелочной в смысле нравственном».
Дело в том, хотя и грустно сознаться, что в человеке много могущества если не для зла, то по крайней мере для личной выгоды своей, но гораздо менее – для доставления благосостояния общественного. Увлекай толпу к своей цели, и она понесет тебя на плечах своих. Веди ее к цели ей благоприятной – и она пятится и старается, как бы тебя с ног свалить. Многие честолюбцы успели по крайней мере на время в своих предприятиях. Много ли начтешь апостолов правды и человеколюбия, которые достигли цели своей?
Париж, 30 января 1839
Выехали из Франкфурта с молодым Штиглицом. На другой день в Шато-Тьери, куда приехали в 3 часа пополуночи. В субботу утром были в Эперне. Видели погреба или катакомбы Моэта: миллион сто тысяч бутылок живого шампанского. В хороший год собирается 500 тысяч бутылок. Бочки разливаются в бутылки через 5 или 6 месяцев. Креман – через год, и виноград идет на него потемнее. По словам Моэта, разница между красными и белыми винами происходит от ферментации. Некоторая часть подвалов иссечена в камне и проходит под улицу. Русские выпили 30 тысяч бутылок.
Сульт – государственный грабитель. Французы так глупы в государственном смысле, что народная любовь их к Сульту основана не на том, что он мог сделать в пользу Франции, но на приеме его в Англии, когда лондонская чернь бегала за ним и кричала ему «ура!».
Французы суетны и тщеславны до безумия. Союзные войска, вошедшие в Париж, не убедили их в том, что они побиты не в едином сражении. Беременность герцогини Беррийской не убедила легитимистов в том, что она не была Орлеанской девой. Нынешний министерский и парламентский кризис никого не убеждает в том, что они – народ, неспособный к представительному правлению; что их представительство народное ничего полного, ясного не выражает; что бестолковые действия, которые разыгрывают они перед Европой, обличают их неспособность, разладицу, недостаток в людях государственных, деловых. Фразами, возмутительным красноречием можно ниспровергнуть правительство, но создать правительства фразами нельзя.
Вот отчего Тьер и другие разрушители загромождены обломками, которыми они завалили дорогу. Они разбили на щепки корабль, который шел не по их направлению, и сами сели на мель, потому что нового корабля построить не в силах. Шатобриан справедливо заметил на днях у Рекамье, как смешно притязание нынешней палаты на парламентальное всемогущество; она сама не знает, чего хочет, и не умеет выпутаться из глухого переулка, куда залезла.
Экс-министр Руа, богатейший человек во Франции, говорил, что ничего нет легче, как управлять французами в смутное время и нет ничего труднее, чем управлять ими во времена спокойные. Поэтому можно определить их характер таким образом: безопасность делает их суетными, а страх придает им решительность.
30 марта
Прелестный квартет из «Женщины с озера»: Гризи, Лаблаш, Иванов, Альбертацци. Голос Гризи и громовый стук Лаблаша.
В театре шум; на сцену бросили билет, долго кричали: «Le billet, le billet!» Наконец, перед вторым актом, кто-то выходит на сцену и объявляет, что полиция запрещает читать записки, брошенные на сцену. «Долой полицию! Билет!» – начинают кричать пуще. Выходит Гризи, и оркестр начинает играть. Не дают ей петь и кричат: «Le billet!» Она движениями и поклонами показывает улыбаясь, что нельзя удовлетворить требованию публики, но публика не унывает и не сдается и вопит громче прежнего. Три раза Гризи уходит и возвращается. Рубини является и говорит, что оркестрантам раздадут ноты «Ниобеи». Гром рукоплесканий. Партер поставил на своем. Рубини пропел арию Ниобеи.
У княгини Ливен говорили о Луи-Филиппе; имя Кромвеля как-то вмешалось в разговор. Гизо говорил, что в этом отношении Филипп совершенно чист, что из него не сделать ни тирана, ни даже узурпатора.
Назначение нового временного правительства обнародовано было вчера. Я сказал, что это даже не гора, родившая мышь, а первоапрельская шутка. В некоторых салонах ожидают важных последствий. У Рекамье Шато-бриан говорил об абдикации. Я был у Ламартина. Он не предвидит большой опасности и уверен, что на другой же день настоящего правительства всё войдет в прежнее спокойствие, что Франция не хочет перемен, etc.
Вчера кучер в кабриолете спрашивал меня, не будет ли шума в Париже. Он слышал разговор двух проезжих, которые говорили между собой, что дело так не обойдется. Он же говорил мне, что во всё продолжение этого междуцарствия работа шла очень плохо и едва вырабатывали они на корм лошадей. Вообще мастеровые и продавцы жаловались на бездействие.
Бывшая актриса, мадемуазель Конте, говорила: «Не знаешь, что с собой делать в сорок лет, если только и умеешь, что быть красивой». Она же, говоря о постоянстве и верности, сказала: «Первое свидетельствует о продолжительности вкусов, второе – о продолжительности чувств». Она же: «Об уме судят по словам, о характере – по делам».
Когда король предложил Тьеру посольство, тот отвечал, что с благодарностью принимает это назначение, но желает знать наперед, какую политику должен будет представлять при иностранном дворе.
3 апреля
Вчера был я у Моле с Веймаром. Моле не сказал мне ни единого слова. Впрочем, он был в жарком разговоре с Фюлынироном и другими. Вообще осуждают короля, что он не хочет лично открыть заседание палат. Бель-Стендаль сказал, что во Франции не надо всерьез принимать смешное, а надо продолжать свое дело как ни в чем не бывало, и тут же импровизировал маленькую речь, которую произнес бы на месте короля.
От Моле поехал я к княгине Ливен. Тут герцогиня Талейран-Дино со своими испытующими глазами. Под старость она, говорят, еще лучше, нежели была прежде. Княгиня Ливен говорит, что она была прежде так худа, что видны были одни глаза.
Три знаменитости английского парламента – Брум, Линдурст, один из корифеев тори, и Эллис, союзник нынешнего правительства. Зная Брума по одним карикатурам его, увидел его почти красавцем. Толковали о новом французском правительстве, об открытии палат без короля. Брум говорил, что это почти государственный переворот и что на английском языке есть слово для выражения подобной меры.
Англичане разносторонне трунили друг над другом, говоря о кризисе, который у них готовится. Эллис говорил Линдурсту, что если правительство тори и установится, то ненадолго, месяца на три, не более, и что и оно не обойдется без союза радикалов. Линдурст с этим почти соглашался. Зачем же затевают они этот перелом, если не надеются на прочный успех?
Брум с шуточной важностью объявил, что он теперь conservatif. Не знаю, доктринерство это во мне или пуританизм, но я не люблю видеть, когда государственные люди шутят, говоря о государственных делах, которые должны иметь влияние на решительную участь государства. Кажется, Гюго сказал: «Любовь – вещь серьезная!» И еще более – любовь к родине. Совестливый любовник не будет всуе говорить о тайнах любви своей и о своей любовнице. А если нет патриотической любви, если не она главное и единственное побуждение всех действий зачинщиков какого бы то ни было государственного преобразования, то нет во мне веры к этим государственным людям и нет веры к их делам. Они не апостолы, а адвокаты; нет в них вдохновения, нет даже убеждения; это промысел. Со всем тем Брум очень мил.
5 апреля
Вчера был на открытии парламента… Не было возмутительных движений, но были возмутительные прогулки и возмутительные рекогносцировки у ворот Сен-Дени. Я ничего не видал. Брум обедал вчера у короля и сказывал, что квесторы парламента уверяли, будто до 5000 народа собралось перед зданием парламента.
«Я обещал кому-то прийти обедать к нему после бунта, – говорил Брум, и говорил так, как другие говорят после оперы. Не помню, кто рассказывал мне, что в России, проезжая в рабочую пору и в рабочий день через какую-то деревню и видя весь народ расхаживающим по улице, спросил он с удивлением у мужиков о причине такого явления. «Мы бунтуем», – отвечали ему спокойно несколько голосов.
В отрывках Пушкина «Записки М.» сказано: «При отъезде моем (из немецкого университета) дал я прощальный пир, на котором поклялся быть вечно верен дружбе и человечеству и никогда не принимать должности цензора». Забавно, что эти последние слова вычеркнуты в рукописи красными чернилами цензора.