Нельзя сказать, чтобы почва окрестностей иерусалимских, при всей угрюмости и дикости, была бесплодна. Она дает разнородный хлеб, овощи, артишоки, померанцы, маслину, абрикосовые деревья, смоковницу, гранаты, ореховые деревья и проч. Нужно только более обработки. Сама каменная настилка почвы придает ей свежесть и сырость, которые заменяют дожди: их и летом здесь не бывает.
14 мая
Ныне полученное из Яффы известие, что английский пароход прибудет туда 8-го будущего месяца, обдало меня унынием. Срок приближающейся разлуки с Иерусалимом начинает давить на меня. Я теперь только вхожу в Иерусалим, вхожу в прелесть его, начинаю с ним свыкаться. Здесь нужно было бы непременно прожить год, чтобы познакомиться со святыми местами. И почему бы не прожить? Стоило бы только решиться отложить житейские попечения и требования.
Впрочем, не имею никакого расположения к монашеской жизни. Напротив, здешняя греческая монашеская жизнь кажется мне несносною и вовсе ничего не говорит душе. В чувстве моем к Иерусалиму религиозность не имеет или имеет очень мало назидательной силы.
16 мая
Ездил на источник Силоамский и запасся водою. В отдалении огромные камни на горах представляются глазам безобразными зданиями, а селения представляются грудами камней. Люди, как дикие звери, гнездятся на них и под ними. И в самом Иерусалиме, глядя на дома, не понимаешь, где тут жилые покои. Почти вовсе нет окон на улицу, двери с улицы узкие и низкие.
Лет двадцать тому и более состояние церквей было здесь таково, что в армянском монастыре отвалилось несколько камней, а может быть, еще и турки с умыслом их отвалили. По маловажности, армяне без предварительного разрешения вставили опять эти три или четыре камня и после многих прений должны были взнести турецкому начальству 500 тысяч пиастров за то, что осмелились без позволения перестроить храм. Теперь этой насильственной и разбойнической администрации уже нет.
В римском монастыре есть типография, у армян и у евреев – также. Нет только греческой: греки отуречились более всех.
Среда, 17 мая
Как не далась мне Иоаннова пустыня, в которую собирался я вчера, так не дались сегодня и Соломоновы пруды. Вся эта поездка зачата была не в добрый час и под худыми приметами. Я встал вчера в пять часов утра, что для меня есть уже худая примета, а в шесть рассердился и прогнал от себя лошадей и нанимавших их, потому что показалось мне, что с меня требовали лишние деньги. Наконец дело кое-как уладилось, и в четверть пополудни отправились мы в Вифлеем.
Дорога к нему, судя по здешнему краю, очень хороша. Поднявшись из Гигонской долины, выезжаешь на ровную дорогу, по которой можно бы ехать и в коляске. По правую руку развалины монастыря Св. Модеста. По обеим сторонам дороги обработаны поля и зеленеют нивы. Дикая иерусалимская природа здесь смягчается.
Проехав монастырь Св. Илии, спускаешься с горы по крутизне извивающейся дороги. Тут поля, долины и возвышения обсажены маслинами. В Вифлеемской долине, облегающей город, зеленеет даже роща маслин, тогда как во всех других местах они растут довольно одиноко, редеют, как клочки волос на лысой голове старца.
Мы ужинали за смиренною трапезою митрополита Дионисия, но при всей смиренности своей истребили несколько вифлеемских голубей, отличающихся особенным вкусом, а жарят их без масла на вертеле, что придает им, по словам митрополита (или лучше сказать, не лишает их) сочности и самородного вкуса. Чтобы дополнить сие гастрономическое сведение, скажу, что у митрополита повар – старая вифлеемская баба; а была ли она всегда стара, о том знает Бог.
Здесь вообще в греческих монастырях встречаешь женщин, правда, пожилых. Охотно верю, что они тут не для греха, а для прислуги – обмыть, обшить, состряпать. Вообще, большой строгости здесь не видать. Монахи не в постные дни едят мясо и пьют вино.
С террасы монастыря любовался я звездным небом и вифлеемскою луной. Сегодня в пять часов утра слушали мы трехъязычную литургию – по-арабски, по-гречески и по-русски. Вчера вечером ходил я в пещеру, где, по преданиям, скрывалась Богоматерь с Младенцем до бегства в Египет. Пещера эта принадлежит латинам. Тут я застал монаха и нескольких арабских детей, которые пели акафист Богородице. Умилительно слышать эти христианские песни, молитвенно возносимые поселянами на тех самых местах, где так смиренно и так же в тишине, невидимо для мира возникало христианство.
Утром ездил я на место явления ангелов пастухам. Тут некогда была церковь, построенная Еленою, теперь осталась одна подземная православная церковь, и арабский священник прочел мне в ней главу Евангелия. После заезжал я к нему в дом. Часу в третьем пополудни отправились мы на Соломоновы пруды, и тут начались беды наши.
Тахтиреван ударился об стену, а жена – головою об тахтиреван. Верблюды перегородили нам дорогу. Абдула бросился разгонять их, и один верблюд попал в яму, так что всё туловище его лежало под камнем и только задние ноги оставались на поверхности земли. Чуть поодаль упал вместе с лошадью отец Прокопий, а еще подалее упала с лошади Фанни и ужасно стонала и кричала, жалуясь, что поломала или вывихнула себе руку. Мы не знали, что и делать.
Долго провозились мы с Фанни и наконец решили возвратиться ближайшей дорогой в монастырь Св. Илии. Между тем лошадь Фанни убежала, и семидесятилетний митрополит, который провожал нас, поскакал ловить ее на диком своем арабском жеребце. Отец Прокопий – из болгар, и видна в нем славянская отвага и славянская мягкосердечность, хотя, сказывают, он очень вспыльчив, что также есть славянское свойство. В монастыре Св. Илии благословил он меня весьма старинным образом, и, наконец расставшись с добрым старцем, ибо тут оканчивается его митрополия, возвратились мы в седьмом часу вечера в Иерусалим.
Латинский монах, врач, уверял нас, что, по счастью, рука Фанни не переломлена и не вывихнута. Приставили ей пиявок.
При возвращении нашем в Иерусалим стены его под Гигонской долиной чудно освещались золотым сиянием заходящего солнца. Нигде и никогда я не видал такого освещения. С дороги видны были Аравийские горы, которые, подобно свинцовым облакам, белели и синели, сливаясь с небесами.
Четверг, 18 мая
Слушали в 9 часов утра русскую обедню в монастыре Св. Екатерины. Всё что-то не так молишься, как бы хотелось. В Казанском соборе лучше и теплее молилось. Неужели и на молитву действует привычка? Или мои молитвы слишком маломощны для святости здешних мест?
Начали говеть. Вообще народ имеет здесь гордую и стройную осанку, а в женщинах есть и что-то ловкое. В Вифлееме черты женских лиц правильны и благородны, а в походке есть особенная твердость и легкость. С мехами на голове или ношею легко и скоро всходят они на крутые горы, картинно и живописно. На всех синяя верхняя одежда, а иногда еще покрываются они красным шерстяным плащом; серебряные ожерелья из монет на лбу, на шее и на руках. Голова обыкновенно повязана белым платком, довольно сходно с головной повязкой наших баб. На голове подушечка для ношения мехов с водою, корзин, etc.
Есть здесь английское миссионерское училище, преимущественно для обращенных еврейских детей. Содержится чисто, книги, географические карты по стенам. Есть и греческие училища для арабских православных детей. Не отличаются чистотою, но все-таки благо и добро. Есть и английская больница, также для евреев. Греки и латины вообще жалуются на протестантскую пропаганду. Да что же делать, когда она богата и деятельна. Кормит, учит, лечит, колонизирует, дает работу – и к тому же, вероятно, не взыскательна и не отяготительна в обязанностях, которые возлагает на обращающихся.
Одно тягостное место для посещающих Иерусалим – это 7- или 9-часовое расстояние от Рамле до Святого Града. Да и то легко сделать его удобным, если монастырям, латинскому и греческому, выстроить на дороге два постоялых двора для отдыха или ночлега, если кому захочется провести ночь. Не желаю, чтобы устроена была тут железная дорога и можно было прокатиться в Иерусалим легко и свободно, как на Павловский вокзал; но всё не худо бы облегчить труд человеческой немощи; а то, въезжая в Иерусалим, судя по крайней мере по себе, чувствуешь одну усталость после трудной дороги.
Пятница, 19 мая
Сегодня в полночь пошли мы слушать литургию на Гробе Господнем, но обедня началась только в третьем часу. Во всех концах храма раздавались молитвенные голоса на армянском, греческом и латинском. Это смешение песен и языков, сливающихся в одно чувство и в одно поклонение единому общему Отцу и Богу, трогательно в отвлеченном значении своем, но на деле несколько неприятно, тем более что пение вообще нестройно. На большом выносе поминали нас и наших живых и усопших.
Вчера всходил я на арку – на Крестном пути, откуда, по преданию, показывали Иисуса народу: Се человек! Теперь там молельня дервишей. Вышел я в Сионские ворота, сошел в Гефсиманскую долину, возвратился в город чрез Гефсиманские ворота.
Большой недостаток в Иерусалиме, в окрестностях его и вообще на Востоке – отсутствие лугов. Нет зеленой, шелковой муравы, на которой в северных краях так отрадно отдыхают глаза и тело. Здесь ток садов обложен каменной плитой, а за городом деревья и цветы растут на песчаном и каменистом кряже. Всё это придает природе вид искусственный, рукодельный. А между тем, всё, что есть из растительности, пышно и богато: цветы благоухают необыкновенным ароматом, лимонные ветви клонятся к земле под обилием и тяжестью плодов.
Когда приближаешься уже к концу земного своего поприща и имеешь в виду неминуемое путешествие в страну отцов, всякое путешествие, если предпринимаешь его не с какой-нибудь специальной целью, есть одно удовлетворение суетной прихоти, бесплодного любопытства. И только путешествие в Святые Места может служить исключением из этого правила. Иерусалим – как бы станция на пути к великому ночлегу, приготовительный обряд к торжественному переселению. Тут запасаешься не пустыми сведениями, которые ни на что не пригодятся за гробом, но укрепляешь, растворяешь душу напутственными впечатлениями и чувствами, которые могут, если Бог благословит, пригодиться там и, во всяком случае, несколько очистить нас здесь.