Только несколько часов остается еще до отъезда нашего из Иерусалима. Можно без умиления и особенного волнения въехать в Иерусалим, но нельзя без тоски, без святой и глубокой скорби проститься с ним, вероятно, навсегда. Тут чувствуешь, что покидаешь место, не похожее на другие места, но покидаешь Святой Град, что святой подвиг совершен и уже заплескала и зашумела волна, которая тебя унесет и бросит в пучину житейских забот и искушений и во все мелочи и дрязги, составляющие мирскую жизнь; мне же всегда грустно покинуть место, где я без беды провел некоторое время. К грусти присоединяется и досада, что я нехорошо умел воспользоваться протекшим временем, что растратил впустую много часов и не извлек всего, что мог извлечь. И в пребывании моем здесь погибло много дней, а здесь каждый час должен быть дорог и запечатлен в памяти ума, чувства и души.
Отец Вениамин отслужил нам напутственное молебствие на Гробе Господнем. Попрощался я с Иерусалимом: ездил верхом, выехал в Яффские ворота, спустился в Гигонскую долину, заходил в Гефсиманскую пещеру, где Гроб Божией Матери. Мимо Дамасских ворот возвратился через Яффские. Нервы мои были расстроены от разного тормошения, дорожных сборов, и потому не простился я с Иерусалимом в том ясном и спокойном духе, с каким надлежало бы. Но прекрасный заход иудейского солнца, которое озлащало горы, умирило мои чувства и наполнило душу мою умилением. Сумрак долин и освещение гор и городских стен – вот последнее отразившееся во мне впечатление. Завтра в пятом часу утра думаем выехать из Иерусалима.
Среда, 24 мая
Думали выехать в пятом часу, а выехали в семь. С дорожными сборами и отъездами бывает то же, что с обедами бедного Михаила Орлова, на которые жалуясь, бедный Евдоким Давыдов – о ком ни вспомнишь, все покойники, – говорил, что Орлов обедает в четыре часа в шестом. На последнем пригорке, с которого виден Иерусалим, слез я с лошади и поклонился с молитвой в землю, прощаясь с Иерусалимом как с родной могилой. И подлинно, Иерусалим – могила, ожидающая воскресения, и, как воскресение Лазарево, совершится оно еще на земле. Как поживешь во Святом Граде, проникнешься убеждением, что судьбы его не исполнились. Тишина в нем царствующая есть не тишина смерти, а торжественная тишина ожидания.
Мы ехали очень хорошо, и даже трудный переход через горы показался мне гораздо легче, нежели в первый раз. Обратный путь, как уже знакомый, всегда менее тягостен, да тут и более спускаешься, чем подымаешься. Я в этот раз успел даже разглядеть зелень деревьев, растущих по бокам гор, и нашел, что край вовсе не так дик и безжизнен, как показался он мне в первый раз. К тому же, по всем разъездам и прогулкам заиерусалимским, так привыкнешь к беспрерывным восхождениям и нисхождениям по крутизнам скал, мимо пропастей и над пропастями, что вовсе забудешь, что есть на свете лощины и прямые и плоские дороги.
Подъезжая к знаменитому селению Абугош, нашли мы около дороги под деревьями всё женское население, которое кружилось в хороводе и пело, или скорее – выло. Наш Абдула кое-как истолковал мне, что они совершают род тризны по большому человеку, который умер. Должно быть, родственник, кажется, дядя знаменитого разбойника – владельца Абугоша, который ныне где-то содержится в тюрьме.
Я хотел полюбопытствовать и подъехал ближе, чтобы рассмотреть обряд, но Абдула умолял меня не останавливаться и скорее проехать мимо. В самом деле, тут же выбежал араб и начал кричать на меня, а затем, видя, что слова его не очень действуют на меня, поднял камень и грозился бросить его мне в голову. На такое убедительное приглашение был один благоразумный ответ – поворотить лошадь на дорогу и ехать далее. Так я и сделал.
Но один из провожатых наших, грек православный, отстал от нас и даже подошел к хороводу. Тут сбежалось несколько арабов, повалили его на землю и начали колотить кулаками и каменьями. Побиение каменьями совершилось здесь в числе живых преданий – я предлагал нашему конвою ехать на выручку его, но они, зная обычаи края, заметили мне, что нас всего человек пять и если вмешаться в это дело, то всё население, то есть человек пятьсот, сбежится и нападет на нас. И на это убеждение должно было согласиться, отложить рыцарские чувства в сторону. Вскоре битый грек догнал нас как встрепанный, и данные ему мною двадцать пиастров совершенно залечили его побои.
В Рамле приехали мы часу в четвертом пополудни и ночевали в греческом монастыре, где комары, мошки и разные насекомые оставили на телах наших более следов, нежели камни на теле нашего грека.
Рамле с окружающей ее растительностью очень живописна. Здесь должна быть сцена поэмы Федора Глинки. Саронские равнины прославлены в Священном Писании. В Рамле греческая церковь во имя св. Георгия. Тут показывают обломок колонны, о которой монах рассказал нам следующее: когда строили церковь, отправили судно в какой-то приморский город, чтобы привезти из него четыре колонны для поддержания свода. Когда нагружали эти колонны, какая-то женщина пришла просить судохозяина взять в жертву от нее пятую колонну, для украшения храма. Хозяин отказал ей в просьбе, говоря, что места нет для пятой колонны и на судне, и в самой церкви, где нужно только четыре. Огорченная отказом женщина плакала, возвратилась домой и легла спать. Во сне видит она человека, который спрашивает ее о причине ее скорби, – она объясняет. Он утешил ее и говорит ей:
– Где хочешь ты, чтобы эта колонна в церкви стояла?
Она отвечает:
– Направо от дверей.
– Напиши всё это на колонне, и всё будет сделано по твоему желанию.
Она во сне исполнила приказание незнакомого видения. При выгрузке судна нашлась на берегу неизвестно кем и как доставленная туда колонна и была поставлена в храме согласно желанию женщины. Ныне она налево от входных дверей. Но эти двери новые, а старые, по какой-то причине, заделаны во время похода Бонапарта в Египет.
В Рамле есть также подземное водохранилище, приписывают и его Елене, но, по справедливому замечанию Шатобриана, почти все здания носят имя ее, хотя, судя по летам ее, едва ли могла бы она успеть до кончины своей соорудить столько зданий и оставить по себе столько памятников. Тут же довольно хорошо сохранившаяся башня церкви Сорока мучеников.
По дороге в Яффу заезжал я в сторону, в Лидду, где видел прекрасные остатки церкви, также во имя св. Георгия. В этих развалинах совершает иногда литургию греческое духовенство. Это уважение к святыне, даже разоренной рукой времени и людей, имеет что-то трогательное.
В Яффу прибыли мы в четверг, 25-го числа, к трем часам пополудни. На другой день английский пароход, которого ожидали только дня через два, рано утром стоял уже на рейде. Я окрестил у консула Маарабутти, доброго хозяина нашего, новорожденную дочь его Марию.
Около пяти часов пополудни (в пятницу) сели мы в большую арабскую лодку и поплыли к пароходу, который стоял довольно далеко от берега, вытаскивая, но напрасно, торговое судно, весной разбившееся. Дул сильный ветер, и порядочно, или слишком беспорядочно нас покачало. Наконец кое-как добрались мы до парохода. К ночи ветер утих. Я всю ночь пролежал и частью проспал на палубе. Ночь была теплая, и я не чувствовал никакой сырости. К сожалению, я просмотрел или проспал гору Кармель. Утром были мы близ Сидона и часу в двенадцатом пристали к Бейруту.
Бейрут, 2 июня
По приезде сюда узнали мы, что нам доведется здесь прожить восемнадцать дней в ожидании австрийского парохода. Слишком много для Бейрута, несмотря на то, что нам очень покойно, хорошо в прекрасном доме Базили, а вид из окон на синее море, на горы лианские, на зеленые сады, обегающие город, чудно прелестен.
Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить в Дамаск, но Базили отсоветовал, стращая жарами. Между тем больших жаров еще нет, и я очень удобно мог бы съездить. Досадно.
Положение Бейрута чрезвычайно живописно. Ничего лучше в создании мира не придумано, как это слияние синевы моря с зеленью древесной. Прогулка по Рас-Бей-руту – набережной по мысу вдоль моря. Рас по-арабски означает голова и мыс…
За полчаса от города располагается роща, прорезывающие аллеи которой навели на душу мою грустное воспоминание о Лесной даче. Потом спустились мы к реке, ныне маловодной, но зимой заливающей большое пространство. Ныне на ложе реки вместо воды растут во множестве кусты розового лавра. Кое-где густая зелень деревьев на берегу. Редко встречаешь на Востоке картины подобной сельской красоты и свежести. Для меня это лучшие картины.
Любителям грандиозного также есть чем полюбоваться – величавым амфитеатром Ливанских гор. По берегу моря здесь и там встречаешь остатки мола, колонн, которые доказывают, что некогда рейд и набережная были устроены великолепно. Говорят, что и теперь за несколько десятков тысяч пиастров можно исправить пристань и сделать ее безопаснее. Вообще Бейрут в других руках мог бы легко сделаться одним из лучших и приятнейших городов в мире.
Базили написал очень любопытное сочинение о Сирии. Он уже в Петербурге читал мне несколько глав из него, а здесь прочитал другие. В статистическом, историческом и политическом отношениях он очень хорошо знает этот край. Жаль, что дипломатическая наша совесть не позволяет ему напечатать это сочинение. Везде все обо всем пишут. С журналами и политическими трибунами тайна изгнана с лица земли; у нас одних нашла она себе убежище, как истина в колодце. Мы одни притворяемся, что ничего не знаем, ничего не видим. Всего забавнее, что наша молчаливость не спасает нас от общих нареканий, что мы во всё вмешиваемся, во всё пронырством своим проникаем и ценой золота покупаем все тайны всех государств и народов. Разумеется, излишняя болтливость и нескромность не годятся, но есть пределы и гласности, и сокровенности.
Третьего дня провел я вечер у австрийского консула, славянской породы. Жена его пела, между прочим, романс Виельгорского «Любила я» в немецком переводе. Музыка – язык всеобщий. Пушкина в