Бейруте не знают, а Виельгорский тут как дома.
Увидел капитана австрийского военного парохода. Он везет из Алеппо в Триест лошадей для императора. В Мадере и Лиссабоне видел он наши военные корабли и ставит их выше английских, особенно по исправности, скорости и точности маневров наших. Я полагал, что у нас недостаток в офицерах – и то потому, что у нас все стоячие флоты: негде им набраться навыка и практических сведений, просто негде натереться. Кронштадт, Николаев, Севастополь – дыры, где глохнет их деятельность и русская смышленость.
По счастью, узнал я, что городские ворота довольно свободно растворяются, и по вечерам брожу по берегу моря, прислушиваясь, как волны с плеском и шумом раздробляются о камни и скалы, коими усеян берег.
С грустью думаю, что, проведя всего около трех месяцев в здешних краях, из этого итога только тридцать пять путных дней насчитывается в пребывание в Иерусалиме. Ни Назарета, ни многих других Святых Мест я не видал. Не увижу Дамаска. Это в моей судьбе: в ней ничего полного не совершается. Всё недоноски, недоделки. Ни в чем, ни на каком поприще я себя вполне не выразил. Никакой цели не достиг. Вертелся около многого, а ничего обеими руками не схватил, начиная от литературной моей деятельности – до служебной и до страннической. Многие с меньшими средствами, с меньшими способностями, с меньшим временем в распоряжении более следов оставили по себе, духовных и вещественных, более сотворили, изведали и более пространства протоптали. Впрочем, это во мне и со мною не случайность, а погрешность, недостаток, худое свойство моей воли, излишняя мягкость ее, которую не умею натянуть и которая свертывается при слабом прикосновении к ней мысли.
Есть картина Мурильо, изображающая мать, которая ищет в голове маленького сына своего. Картина находится в Мюнхенской галерее. Сказать о ней Гоголю, если картина ему неизвестна, чтобы утешить его от нападений наших гадливых, чопорных критиков, у которых также, если поискать в голове, вероятно, найдешь более вшей, нежели мыслей.
3 июня
Вчера обедали у Базили бейрутский паша, французский консул с женой, французский доктор с женой, сардинский консул – все, кажется, люди порядочные и образованные, разумеется, за исключением паши.
У меня всё в голове Дамаск и Бальбек вертятся и подмывают меня – и остается одна досада, что не попаду туда. Надобно было ехать дня два или три по приезде в Бейрут.
Воскресенье, 4 июня
В Бейруте встречаются женщины-единороги. У некоторых из них головной убор состоит из рога, серебряного или золотого, дутого в пол-аршина, если не более; сзади для равновесия, то есть, чтобы рог не клонил головы, висят шарики довольно толстые. Рог прикрыт белой тканью, которая опущена по плечам. Женщины не скидывают убора и ночью, и спят с этим орудием пытки. И в семействах других князей жены носят этот убор. Любопытно было бы знать – откуда и как усвоился здесь этот странный наряд?
Вчера ездил я верхом в одно селение, часа за два от города, на первом приступе Ливанских гор. Прогулки по окрестностям здесь очень хороши, роща пиний, когда еще более разрастется – древняя срублена – будет в жаркие дни лета прохладным и благодатным убежищем. Эти pins — облагороженные наши сосны и елки. Зонтичные пинии очень живописны. Я видал их в римских садах. Кто-то сказал, что кипарисы похожи на свернутые зонтики, а пинии – на развернутые.
5 июня
Выехал из Бейрута в десятом часу утра. Дорога идет часа полтора по берегу моря, у подошвы Ливанских гор. Море развертывается как необозримая лазурная скатерть, и серебряная бахрома ее плещется в берег и стелется под ноги лошади. Голые горы возвышаются дико и грозно – наконец сворачиваешь к ним и начинаешь подыматься, подыматься, подыматься. Иудейские горы – шоссе в сравнении с ними.
Вообразите себе, что подымаетесь верхом на Ивановскую колокольню огромного размера, на несколько сотен Ивановских колоколен, взгромоздившихся одна на другую, и подымаетесь по ступеням, оборвавшимся и катящимся под ногами лошади; но арабская лошадь идет себе по этой фантастической дороге как по битой и ровной. Море всегда в виду. Я принимал сначала селения, лежащие в ущельях, за кладбища: с высоты дома казались мне надгробными каменьями.
На один час останавливались для отдыха в маронит-ском селении. Оттуда дорога получше, и природа живее и зеленее. Шелковичные рассадники по ступеням горы, снесены камни, и образуются гряды. Здесь обработка земли, или лучше сказать, камня, – исполинская работа. Наши европейские поселяне не управились бы с нею.
За четверть часа до Бекфея монастырь; пред ним огромные камни и большое тенистое дерево. Оттуда виден Бейрут, словно сложенные камни, и бейрутский рейд с кораблями, которые как мухи чернеют на воде. Пред глазами дом эмира Гайдара, который европейской своей наружностью и зелеными ставнями приветливо улыбается усталому путнику.
В четвертом часу я подъехал к дому и заранее отправил к князю переводчика своего с письмом Базили. Вышли ко мне навстречу все домашние, дети, внуки князя и вся дворня. Князь ввел меня в приемную комнату; после первых приветствий поднесли мне рукомойник со свежей водой, потом покрыли меня золотом вышитым платком и поднесли курильницу, окурили меня, или, пожалуй, окадили, после вспрыснули благовонною влагою; тут шербет, кофе, трубка. Внуки князя, дети единственной дочери его (замужем за его племянником), очень красивы, лица выразительные. Одеты в синие плащи, с воротниками, шитыми золотом. Комната очень чистая, белая штукатурка порядочно расписана цветами. Дом еще не совсем отстроен.
В селении Брейз принимали меня за доктора, подводили больных детей, водили к постели одного больного, движениями давали мне знать, чтобы я пощупал у него пульс. На Востоке старые сказки путешественников и поныне всё еще быль. Чтобы отделаться от своих пациентов и не дать им думать, что я равнодушный и безсострадательный врач, я велел им сказать чрез переводчика, что я не лекарь, а московский эмир, который едет в гости к их эмиру. Тут оставили они меня в покое.
Наверху дома эмира терраса с фонтанами. Вид прекрасный. Подалее нагие горы здесь одеты роскошною и свежею зеленью. Море разливается у подошвы их.
Народонаселение очень любит эмира. Он человек набожный, справедливый и добрый. Несмотря на доброту его, на другой день при рассвете под окнами его раздавались крики несчастных, которых били палками по пяткам. Я в то время собирался ехать и пил чай. Мне хотелось послать к эмиру и просить его помиловать несчастных; но мне сказали, что эти люди по приговору судей и депутатов наказываются за совершенные ими преступления.
Вечером обедали мы, или ужинали, сидя на полу. На подносе было около двадцати блюд разной дряни. Имелись вилки и ножи, но более для вида. К тому же, сидя поджавши ноги, неловко резать и покойнее и ловчее есть по-восточному.
Ничего нет скучнее разговоров через переводчика. Переводчики обыкновенно люди глупые и худо знают один из языков, с которого или на который переводят. Всё вертится на тонкостях. Скажешь пошлость и слушаешь, как переводчик переносит ее на другой язык. Собеседник отвечает также пошлостью; ждешь, пока положит он ее в рот переводчику, который пережует ее и потом уже передаст тебе. Здесь же, на Востоке, каждое слово обшивается комплиментами. Я не понимаю, как европейские путешественники и книжники имели дар заводить любопытные разговоры со здешними жителями, не зная ни одного из восточных языков. Я думаю, что многие из этих разговоров выдуманы на досуге, чтобы бросить на книгу местную краску. Меня тошнит от всякого шарлатанства – после двух-трех фраз мне всегда хочется сказать через переводчика собеседнику: «Убирайся, пожалуйста, к черту и оставь меня в покое, как и я оставлю тебя».
Вторник, 6 июня
Отправился я из Бекфея в шестом часу утра. Ночевать должен я был в Захле, часов за 7 или 8 – заезжал в иезуитский монастырь возле дома эмира. Два иезуита, церковь и школа. В горах есть и другие иезуитские заведения.
Нельзя не отдать справедливости иезуитской и вообще римской церковной деятельности. Зовите ее властолюбием, но она приносит полезные плоды, а лица, которые действуют именем церкви, достойны всякого уважения и не заслуживают никакого нарекания. Они учат тому, во что сами верят и чем проникнуты с детства. Церковь их, может быть, ошибается, но они добросовестные, ревностные исполнители ее воли и учения. Самоотвержение их поразительно. Духовные лица эти вообще люди образованные и вынуждены жить посреди невежества и лишений всякого рода. Чем же им заниматься, кроме пропаганды? На то они и посланы – духовные воины, разосланные по всем концам мира, чтобы завоевать страны оружием слова. Они бодрствуют на страже и не упускают ни одного случая умножить победы свои. Да, это жизнь апостольская.
От настоятеля узнал я, что жив еще иезуит патер Розавен, который был при мне в иезуитской школе в Петербурге. Я просил его передать ему поклон от старого ученика, про которого он, вероятно, забыл, хотя он, и вообще иезуиты, меня любили и отличали; но никогда, ни полусловом не старались поколебать во мне мое вероисповедание и переманить к себе.
Можно охуждать правительство или владыку за честолюбие его, но преданные ему воины, которые, не жалея трудов жизни своей, ратуют с честью и самоотвержением по долгу совести и присяги, всегда возбудят почтение во всех беспристрастных людях, а потому толки о пронырствах римского духовенства всегда мне кажутся нелепы.
Духовные начала, на коих основана церковь наша, могут быть чище, но духовное воинство римской церкви образовано и устроено гораздо лучше нашего. Их точно снедает ревность о Доме Господнем. Смешно же требовать от этих миссионеров, чтобы они обращали в христианство в пользу протестантской или греческой церкви, а надобно же обращать или набирать в какое-нибудь вероисповедание, пока не будет общего, пока не будет единого пастыря и единого стада. Единый Пастырь и есть, но стадо разбито и ходит под различными таврами.