доброй.
— В кругах произвело. Вчера мне сказали, что исполнение 7-й симфонии в Ленинграде — это событие большого значения.
— Ты с ними согласился?
— Я согласился.
Чья-то реплика: — Ф. Н., у вас помада размазана. Кто вас целовал?
Бабушкин: — Я вот работаю, а завтра предстоит тебе, дорогая, начать.
Ходза из кабинета: — Долго тебя ждать?
Баб.: — Я сказал — пока оттуда не уйдет К., я не приду. Мне надоело, чтобы меня прерывали. Я тут с девушками...
— Пойдем в репетиционную...
Для людей, предельно зажатых войной и блокадой, шутка — способ освобождения (быстропреходящего) от власти голода, страха, от статуса подчиненности, даже от статуса начальствования. В отличие от упивающегося старшего редактора, Бабушкин — стыдливый начальник — ищет эту свободу в несерьезном тоне, даже в аббревиатуре «в кругах произвело», разваливающей штамп.
В том же роде и чья-то шутка насчет губной помады. Только это низшая ступень, типа (открытого Ильфом и Петровым) — «у вас вся спина белая».
Появляется актриса Липецкая — образец бурного самоутверждения. Самоутверждения согласно модели женщины, побеждающей все блокадные трудности, женственной, мужественной, деловой, организованной, умеющей жить и стойкой в опасности.
Липецкая по телефону:
— Да, насчет концерта. Зря я съездила.
Вот что насчет концерта. Нельзя так составлять планы. Как ее фамилия?
Фу ты! Второй раз не спросили. Так же нельзя работать. Второй раз... Я туда ездила совершенно зря. Я не знала, кого спросить.
Как вы с ней условились?
Ну да мало ли что она просила. Она так приняла заявку, что я зря ездила. Я без обеда осталась из-за этого.
С которого часа вы будете в Обществе?
Да нет, вы, вы виноваты.
Хорошо, я завтра буду звонить именно вам.
Да.
Как же можно не знать самого главного — в котором часу и как зовут.
Да, нельзя так работать. Ну ладно, я вам завтра буду звонить.
Коммуникация, которая здесь содержится, могла бы уложиться в одну-две фразы. Остальное — разрядка раздражения и подразумеваемая тема собственной деловитости. Формула превосходства над собеседником: «нельзя так делать...», «как можно не знать...». И тут же формула ценности ее делового времени — «зря съездила»... И раздражение, и самоутверждение выражены с самой обывательской прямотой и серьезностью. Это деловой разговор, начисто отделенный от речевой стихии актерского трепа (характернейшая разновидность всеобщего трепа), к которому она прибегает в подходящие, по ее мнению, моменты. Всему свое время.
Бабушкин, выходя из кабинета: — К. требует, чтобы его провели в Союз писателей. Он не успокоится...
— Яша, а вы?
— Что я? Я не собираюсь.
— Напрасно. Я считаю, что там именно не хватает философского мышления. Там не хватает мыслителей.
Бабушкин, беря телефонную трубку: — Дайте мне восьмой. Валентину Николаевну.
Да, я, Сонечка, здравствуйте.
А кто это пришел?
Да, там у них питание.
Я вам сейчас объясню, почему. У них нет безвырезных, так что у них остаются фонды. Пускай зайдут ко мне, я им объясню. Да, Валентина Николаевна, мне нужно несколько справок. Какие штаты литературного отдела?
Я имею в виду тех, кто сидят не на своих местах...
На солиста — одна ставка? А на вторую — старшего солиста?
Появляется М. Он был здесь одним из начальников, но его сняли. Теперь он работает корреспондентом. Как корреспондент связан с учреждением. Он уязвлен. Разговор главным образом для заполнения пустот. Околоделовые темы, возникающие по смежности.
— А Дымшиц, говорят, опять уехал.
— Вот я не мог понять. Там, говорят, сократили эту группу Тихонова на два человека. Но кого сократили, я не могу понять.
— Очевидно, Д. и сократили.
3. (светлая личность): — Вот Дудин написал сегодня стихи в «Ленинградской правде», все-таки лучше других. Вы читали? (Дудиным 3. заинтересована — поощряемый ею молодой поэт.)
Б. Г. (с деловой интонацией): — Тевелев хвалил.
М.: — Был Тевелев?
— Я его видела.
— Что ж он не оставил своих произведений?
— Мери Р. зато оставила.
— X. совершенно не знает, что с ней делать.
— Я его понимаю. Он все-таки по-английски читать не может.
3.: — Юра, я вам уже говорила — не говорите мне о Мери Р. У меня никаких дел с Мери Р.
М.: — С ней совершенно неправильно поступают. Она видный американский деятель, лично знакомый со всеми писателями Америки. Почему она не может написать им письмо...
— Конечно, она может написать. Но что касается видного деятеля, то боюсь, что вы спутали ее с Джоном Ридом.
— Зачем. Она там знакома со всеми писателями. Если она написала письмо вообще со всякими чувствами — это бы звучало.
— А от нее не того хотят. Что она может написать о текущих вещах? Голодный человек, год лежала в дистрофическом состоянии. Что она знает? А все говорят о ней — она ничего не умеет.
Среди цепляющихся, часто автоматически, друг за друга реплик реплика о Мери Р. приводит в движение личные темы. У 3. тут свои счеты. В качестве светлой личности она спасала, опекала, но, как видно, не встретила должной душевной высоты, понимания, благодарности и проч. Ей хочется обсудить Мери Р. с высших моральных позиций. Но мгновенно учитывает интеллигентский запрет на склочные разговоры, — с надеждой, что собеседником он будет нарушен.
Но М. в теме Мери Р. интересует только то, к чему он имеет отношение. Неправильное ее использование, потому что он уверен, что только он умел использовать и направлять людей. Но вот его сняли...
Второе — ее болезнь и плохое продовольственное положение, потому что он хлопотал для нее о карточках первой категории, устраивал в стационар и вообще он умел — действительно умел — заботиться о людях, с которыми работал. В эту колею он и отводит разговор.
— Во всех редакциях я слышал: не знаем, что с ней делать.
— Она в последнее время стала лучше выглядеть.
— Какое лучше! Со второй категорией! Она больной человек. Ее тянет писать. Ну она пишет рассказы. И плохо. А надо уметь ее использовать.
П. В.: — Юра, который час?
— Шесть без трех минут.
— Нина, составьте компанию ужинать.
— Ну, как ваш рацион, товарищи?
— Ужасный рацион. Одна сплошная соя. М.: — Эта соя у меня на голове сидит.
— Почему у тебя на голове?
— Ее дробят и пропускают через адскую машину в комнате, которая над моей. С пяти часов утра... Каждый день... Я уже думаю — ну они наедятся...
Н. Р.: — У нас она больше на голове сидит, эта самая соя.
М.: — Вы ее хоть с какими-то приправами едите...
— Без всяких приправ. Нальют воды...
— Нина, идем, дорогая. Я кажется, сожрала весь шоколад.
— Покажите. Это как — восемьдесят за это? В нашем магазине давали шоколадные — правда, конфеты — в бумажках. Я так жалела.
— Когда мама брала в магазине, было без всякой бумаги. Хорошие, толстенькие такие.
— Как она может лучше выглядеть, когда без меня ее оставили при второй категории.
Соя на голове — это утверждение свободного отношения к тяготам жизни. В речи М. не только запрещены ламентации, но запрещен и серьезный разговор о еде — как унижающий, расслабляющий. Для его собеседниц серьезный разговор вполне возможен, но в то же время они поддаются инерции интеллигентского трепа. Иногда в самой наивной форме, вроде «сожрала весь шоколад».
Н. Р.: — Бумага тут ни при чем. Плитка стандартная — сто грамм. Я пошла. Мне надо хлеб брать. А вы подойдите ко мне.
Н. Р. и П. В. уходят. Возвращаются через некоторое время.
Липецкая: — Я считаю, что могла бы работать иллюзионистом или как там. Я переодеваюсь в отделе. Причем я все переодеваю.
О., обращаясь к Н. Р.: — Сою съели?
— И не спрашивайте. Не говорю с тоскою нет, но с благодар-ностию — были,
Е.: — Товарищи, наконец я вспомнила, чья это строчка: «Ни слова, о друг мой, ни звука...» То есть даже не вспомнила, а установила.
П. В. (Липецкой): — Какой это вы туалет надели на себя?
— Нет, я просто уже не могла. Захотелось переодеться.
— Я Инбер встретила в трамвае. И она вам передавала привет. Липецкая: — Инбер? Были слухи, что она уехала. Мне категорически говорили, что она эвакуировалась.
— Нет, она здесь и ничего не говорила об эвакуации.
(Н. Р. стоя ест шоколад.)
Липецкая: — Нина, что вы делаете? Вот П. В. упрекаете.
— У П. В. — мама. Вы не можете мне занять до завтра? Тогда я съем все остальное. Половину я собираюсь завтра послать мужу.
— Вы с ума сошли — посылать. Там все есть.
— Ну, это какая-то странная часть, в которой, например, нет курева. Он где-то далеко в болоте. Человек пишет — к сожалению, не дают ни грибов, ни зелени. И аппетит мой чрезмерен и неуместен.
— Это уж прямое сообщение.
— Прямое сообщение о том, что человек хочет есть.
— Не знаю. Вообще я знаю, что там все есть.
— Смотрите, вы меня уговорите, я съем, пожалуй, шоколад.
— Нет, дорогая, я вас не уговариваю. Но я очень в курсе того, как здесь вокруг кормят.
— Так «не говори с тоскою нет, но с благодарностию были»...
Секретарша: — Я встретила В. М., и спросила его — что, можно идти домой? Он сказал: «Напрасно вы собрались. Хроника не сдана — я все перечеркнул». Я стою здесь в обалдении.
Она человек практичный и толковый.
В каждой нормальной, неблокадной теме — стихи, туалеты — потенция освобождения, возвращения к жизни. Захотелось переодеться — это торжество, победа над ситуацией.
Липецкая учит жить, потому что сама умеет жить. Н. Р. пользуется случаем рассказать о себе — как ей хочется есть и как она поддерживает мужа, как живет ее муж на фронте и как он здорово написал об этом.