— Они потеряли эту бумажку. У меня была бумажка на освобождение, когда я вышла из больницы. Мне делали очень серьезную операцию. Две вещи врачи могут установить (тут она опускает детали, которые были сообщены наверху). Но это не дает освобождения. Главное, можно установить, только если мне опять разрезать живот. Врач мне сказала — поезжайте, вас через три-четыре дня отпустят, потому что вас вынесут на носилках (наверху было сказано: так как вы заболеете, — носилки уже появились в процессе эмоционального нарастания и, вероятно, будут фигурировать во всех последующих рассказах). Я ей сказала — благодарю вас. Из меня инвалида сделают.
Н.: — А вам уже официально сказали?..
Муся: — Нет, пока неофициально.
Н.: — Так может быть, вы преждевременно волнуетесь?..
Н. реагирует на разговор, лично ее не затрагивающий, этикетными репликами. Когда собеседник прямо вам жалуется — необходимо выразить некоторый интерес, сочувствие.
— Совсем не преждевременно. Уже был разговор с начальником. Знаете, как он говорит... Я пошлю того, кого мне укажет главный. Это же чепуха. Как будто главный знает, кого здесь посылать. Он может требовать — пошлите столько-то человек. Здоровые бабы — все уже имеют освобождение. Все по блату...
Уинкот (указывая на подавальщицу): — Муся, дай ей талон...
Муся: — Здоровые девушки будут тут работать официантками...
И.: — Надо бы уйти, пока опять не началось (подразумевается обстрел).
Уинкот: — Надоело это.
Н.: — Надоело, главное, то, что является причиной этого.
Н. (продолжая разговор): — Нет, я сейчас живу дома и убеждаюсь, что для меня это очень нехорошо.
И.: — А я сейчас очень наслаждаюсь одиночеством. Много думаю.
— Вероятно, вы думаете об отвлеченном. А я, когда остаюсь одна, начинаю думать: у меня мысли мемуарного характера. Это вредно.
— Нет, я сейчас подвожу итоги.
(Кто-то из сидящих за столом): — Вам, должно быть, сейчас очень трудно...
И.: — Мне не так трудно, так как у меня жизнь всегда была суровая. Очень суровая жизнь. У меня на руках всегда были больные.
(Рассказывает о том, как родители оба много лет болели. Отец лежал в параличе. Приходилось очень много работать. Никуда нельзя было уехать отдохнуть. Только последние два года уезжали отдыхать.)
Для собеседниц разговор очень соблазнителен. Ведь это разговор прямо о себе, и не о чем-нибудь внешнем, а прямо о душевных переживаниях. При всеобщей поглощенности собственными делами это не так легко организовать. Легче сейчас заставить собеседника выслушать о том, как вы распределяете свою пищу (даже вовсе не трудно, так как имеет общезначимый интерес), чем о том, как вы переносите одиночество.
Обе высказываются с увлечением, но по-разному. Н. — это гуманитарная интеллигенция двадцатых годов, которая так и застряла на литературности и эстетизме. У нее есть свои словесные запреты и эвфемизмы, недоговаривания и подразумевания. «Вредно» — классический эвфемизм душевных страданий, утаенных от чужих глаз, скрываемых, хотя истинная цель высказывания — довести их до сведения собеседника. Вредно — страдание как бы низводится до клинического факта. Это пушкинское ироническое:
Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
«Мысли мемуарного характера» — это тоже сдвиг, разрушающий серьезность контекста, и он тоже должен служить целомудренной маскировке душевных состояний.
У И. речевые принципы как раз противоположные. Не столько по возрасту, сколько по типу сознания, она принадлежит к старой демократической интеллигенции. Этот тип очень устойчиво сохранялся в педагогической среде. Словоупотребление И. несокрушимо серьезно. Она не испытывает потребности в заменителях. Одиночество, много думаю, подвожу итоги, суровая жизнь — для нее это значительные слова, выражение больших жизненных ценностей, которых она не стесняется, потому что уважает себя и свой социальный пласт. Это мышление оперирует устойчивыми истинами, которые не должны меняться от изменения ситуации.
Нигилистический человек может написать об историческом деятеле, что у него была «суровая жизнь», но по отношению к себе самому у него на это не хватит почтительности. По отношению к себе и в особенности к своим бедствиям он обязательно сохраняет оттенок насмешки. Потому что только эта насмешка обеспечивает ему некоторую свободу. Возможность применения слов определяется для него контекстом. Между тем одно из характернейших свойств словоупотребления старой демократической интеллигенции — это отсутствие чувства контекста. Во всех случаях независимые и на все случаи годные формулировки свободно переносились из одного ряда в другой. Например, из специального, научного в бытовой, разговорный. А нам это было смешно.
Сидящий за соседним столиком обращается к Уинкоту:
— Есть у нас закурить что-нибудь?
— Только эрзац.
— Хоть эрзац. Я не успел получить. Говорят, табак будет. Они уже получили с базы.
Н.: — Говорят...
И.: — Я знаю человека, который продает табак.
Уинкот (свертывая самокрутку): — Этот эрзац просто листья.
Муся: — Его из всяких листьев можно делать. Я так видела в нем просто целые листья. Так и кладут.
О.: — Например, целый пальмовый лист.
Сидящий за соседним столиком (закручивая): — Его теперь не дают.
О.: — Он запрещен. Разрешите вам сообщить. Он оказался вредным. Его совершенно запретили.
Н.: — Тем не менее, когда его продают, на него набрасываются.
О.: — Сколько же он стоит? Наверное, сейчас дешево.
И.: — А табак сколько? Двести?
Н.: — Триста. Такой целый пакетик.
О.: — Пакетики разные бывают. Какой же пакетик?
Люди отчасти обмениваются информацией, отчасти подхватывают автоматически реплику собеседника, отчасти уступают неодолимой социальной потребности закреплять словом свои впечатления, наблюдения, соображения. Даже Муся, на мгновение отвлекаясь от своей беды, сообщает наблюдение над тем, что в эрзац кладут целые листы.
В то же время разговор о табаке и эрзаце имеет свои скрытые личные смыслы. Так, О. на работе глупейшим образом дал украсть у себя из ящика пакет эрзаца. И расстроился. Теперь он в утешение ищет подтверждения тому, что эрзац вреден, обесценен и т. п. (того же порядка и шутка насчет пальмового листа в эрзаце). Кроме того, он хочет продать часть табака, но не знает, как это сделать. Н. и И. не курят и продают свой табак. Все трое скрывают свои коммерческие замыслы. Поэтому их реплики о цене табака строятся обобщенно и безлично. Но практическую направленность этих замечаний выдает самое их спонтанное возникновение из разговора. Ведь курильщики, потребляющие все, что получают, подобный разговор не начинают и не поддерживают.
Слово «эрзац» наводит Уинкота на тему страны, в которой он жил и о которой любит рассказывать.
Уинкот — человек с биографией, видавшей виды. У него мужской интерес к технике, к политике, о которой можно рассуждать, к жизненным фактам, которые позволяют завладеть вниманием слушателей. При этом он все же европейский обыватель, и ему хочется рассказать, как он устраивался и обрастал, так как он этого вовсе не стыдится, как стыдится русский интеллигент.
Уинкот: — Эрзац. Классическая страна эрзацев — Япония.
Начинается монологический рассказ. В Японии — всё эрзацы. Японцы сами не владеют техникой. Их армию создали иностранные офицеры. Рассказывается анекдот о двух военных кораблях, заказанных в Англии вместе с чертежами. Получив первый ящик, отказались от второго и сами построили его по чертежам. И он немедленно затонул. Оказывается, англичане, предвидя такой трюк, дали неверные чертежи.
Н. короткими репликами поддерживает рассказ. В удобный момент она вклинивается с репликой из своей эстетической сферы.
— Но их искусство, поэзия, живопись. Впрочем, оно повторяет прежнее.
Уинкот переходит к наиболее значительной для него части рассказа. Некоторые вещи они хорошо делают — посуду, шелковые изделия. Подробно рассказывается, какой он там купил сервиз, как он его покупал, — все это не лишено познавательного интереса, так как происходит иначе, чем у нас; рассказывает, как сервиз прислали к нему домой. Потом он купил и тоже послал домой шаль. Описывается бахрома, вышивка (в углу огромная белая роза), сочетание цветов. Шаль оказалась такая большая, что целиком покрыла двуспальную кровать его матери. Он вспоминает именно ту шаль, которую купил, хотя видел, надо думать, и другие, не менее замечательные. Потом он купил халат с драконами на спине. Описание драконов.
Когда история личных покупок исчерпана, он варьирует тему, не покидая ее.
— А китайцы отличные вещи делают из дерева. Но это китайцы. (В назидание профанам, не отличающим китайской работы от японской.) Подробное описание непостижимым образом сделанных из одного куска разных шариков, из которых меньший заключен в большем...
Входит Болдырев (востоковед).
Н. (Болдыреву, прерывая малоинтересный для нее рассказ Уинкота про китайские шарики): — А мы тут как раз ведем экзотические разговоры.
Это светский прием. Тема поворачивается лицом к вновь пришедшему. Показано знание его интересов. Внимание к нему тем самым. Блокадным людям приятно сознавать, что они сохранили или восстановили в себе способность к подобным функциям речи.
Уинкот обычно спрашивает: «Что, кончилась воздушная тревога? »
Это сочетание может встретиться только у доблокадного человека или у иностранца. Всякий русский и ленинградец — независимо от культурного уровня — непременно скажет просто «тревога» (обозначение более интимное, более психологичное и сохранявшее только самую суть).
Речь Уинкота наивна — как речь всякого человека (в частности, иностранца), не усвоившего аббревиатур, принятых в таком-то кругу. Это человек не на уровне данной речевой среды, для которой определенные понятия являются уже пройденным этапом. Если, паче чаяния, кто-нибудь вам скажет — я был в кинематографе (или того лучше — в синематографе), вместо кино, то вы сразу поймете, что это ископаемая личность, которая не знает, чем Чаплин отличается от Макса Линдера. Система словесных пропусков — она может дойти до виртуозности — является (наряду с условностью) принадлежностью кастового, корпоративного словоупотребления, особенно у пр