— Надо поставить вопрос о том, чтобы нам таких вечеров не устраивали. Я поговорю с Петром Петровичем. Если устраивать что-нибудь, надо к этому как следует подготовиться. А то получается хождение из-под палки.
Ч.: — Надо устраивать так, чтобы это было достойно Дома писателей.
И.: — Правильно. Вот смогли же у нас в библиотеке провести вечер Маяковского. Надо подготовиться. Скоро, например, Тургеневские дни. Надо, чтобы каждый подумал, что он может.
Ч.: — Совершенно верно. Я, например, могла бы дать кое-что о его переводах.
И.: — Или по моей линии. Совершенно неизвестные материалы — Тургенев и детская литература. Он очень интересовался, писал предисловия, участвовал в журналах...
— Нет, довольно нам таких вечеров. Пусть их для широких масс устраивают. Для комсомольцев. Но не для нас. Сколько времени потеряли.
— Надо было уйти. Я ушла. Ну их.
— Зачем же такую дрянь для комсомольцев устраивать? Ее ни для кого не надо устраивать.
— Ну конечно. Разве комсомольцев теперь удовлетворит такое чтение. Вы думаете, они не поймут? Прекрасно все понимают. Но для нас зачем это устраивать? Сейчас война, осажденный Ленинград, нам надо работать. Я вчера должна была статью для «Звезды» кончить. Вместо этого я сидела сегодня с самого утра. И все равно задержу на один день. Я даже считаю, что огород сейчас важнее. Я знаю, что следующий номер «Пропаганды и агитации» будет весь посвящен этим урожаям, посевам.
— Мне тоже сейчас совершенно не хочется ходить на какие-то собрания, слушать доклады. Зимой — другое дело, зимой — хотелось. Сейчас хочется самой работать.
К столику, за которым сидит Н., присаживается почвенный писатель С.
С.: — Сколько же все-таки грамм в этой каше должно быть?
Н.: — Не знаю. Граммами не интересуюсь. Мне это совершенно безразлично. За исключением тех случаев, когда я дежурю.
— Но вы дежурите.
— В данный момент я не дежурю.
— Ну в следующий раз с вырезом не возьму этот суп. Отвратительный суп.
— Как? Очень хороший суп. И большая редкость. Он же бульон на мясном отваре.
— Мало ли что — на мясном отваре. Отвратительный суп. Если вы этого не понимаете, значит, вы никогда хорошего супа не ели.
— Я не знаю...
— Послушайте, засыпка сорок грамм — это ложка должна стоять. Ложку не повернуть — понимаете. А вы получаете воду. Нам дают великолепный паек. Великолепный. Сто семьдесят пять грамм крупы в день. Это можно жить и быть сытым. Разве претензии какие-нибудь к обеду? Нам дают прекрасный паек. Претензии только за счет того, что они из полноценных продуктов готовят вам такой суп. Они мазурничают. Это называется — просто мазурничают.
— После того, как нас только что призывали жить для светлого будущего, — и вдруг столь материальный разговор.
— Вы глупости говорите. Если вы не понимаете...
— Вы не понимаете иронии...
— Какая ирония! Я ничего не говорю. Допускаю. Пуская они берут себе треть нашего пайка. Надо же им сожрать еще тарелку супа. Но две трети давайте нам. Две трети — на стол. А где они? Тут нужен серьезный контроль, а не то что установили какие-то дурацкие дежурства.
— Поговорите с Н. С.
— А чего мне с ней говорить? К ней ходить. Что она за принцесса?..
— Она же столовая комиссия...
— Ну и прекрасно. Она женщина взрослая. Сама должна знать, что из чего можно сделать. Вот вам, пожалуйста, каша. Разве здесь двести пятьдесят грамм? Абсурд. Она мне ее перевесит. (Встает с тарелкой.)
— Надо понимать, что важно для жизни.
— Так то жизнь. А жизни нет; есть постепенное умирание.
— Никакого нет умирания. Сто семьдесят пять грамм крупы в день на каждого — прекрасный паек.
Н. (соседу): — Он интересуется только граммами. Все-таки это ужасно, особенно когда мужчина... В конце концов, все мы сейчас очень голодные. Но нельзя же так...
Сосед: — Нам с вами еще вообще кашу не принесли, а мы терпим.
(Кашу приносят.)
Н.: — Если бы эту кашу дали С., он бы несомненно пошел ее перевешивать. (Быстро ест.) После высокой идеологии сразу плюхаешься на дно столовой. (Ест.) Хлеба нет, так приходится так есть. Пока у меня был, я добавляла яичный порошок.
— Вам это кажется более вкусным?
— Мне все кажется более вкусным. Мне кажется вкусным все, что можно положить в рот. Я всегда хочу есть. И чем больше ешь, тем больше хочется.
(С. возвращается с тарелкой. За ним идет заведующая столовой.)
— Ну как, перевесили?
С.: — Добавили незаметно. Долго ли подцепить ложкой. И говорит — ах, видите, перетягивает. Разве ее столько было?
Заведующая: — Не говорите глупости.
С.: — Я глупости не говорю. Спросите всех. Здесь еще до вас было несколько случаев...
Заведующая: — Меня не касается то, что было до меня. Никто вам не добавлял.
С.: — Это очень просто делается. Подцепила незаметно ложку. Я еще кофе выпью. Я сегодня получил эту селедку, которую давали. Поел селедку с уксусом.
— Какая селедка?
— Астраханская. Ничего. Хороший засол. Но тот хранитель, который ее потом сохранял, допустил ржавчине проесть кожу. Дальше кожи ржавчина не пошла, потому что засол хороший. Я когда засаливал рыбу, всегда очень следил, чтобы не было ржавчины. У меня еще сейчас есть остатки бочоночка — к водке. А вот свежую селедку мало кто ел, потому что она сразу засаливается. Объедение. Ее, знаете как, нужно еще живую поджаривать.
Н.: — Главное, это сегодня моя последняя еда.
— А хлеб на вечер?
— О, хлеб! Я уже забыла, как выглядит сегодняшний хлеб. Мне всегда хочется есть. И выходит так: до часу я не ем, потом я набрасываюсь, съедаю весь хлеб. В час я обедаю без выреза. В пять я обедаю с вырезом. И все. А вечером, вечером, если вороне бог послал кусочек сыра, так есть сыр. Но это почти никогда не бывает.
— Сегодня выдача. Вы можете вечером есть шоколад или конфеты.
— У меня двести грамм уже съедено, а сто раздарено — всё.
— Зачем же вы дарите сладкое? Странное дело.
— Так. Уж такая традиция. Со мной в день выдачи очень выгодно иметь дело.
Соседка по столу, вмешиваясь в разговор: — Знаете, я бы на вашем месте это не делала. Вы столько об этом говорите, что теряется всякое доброе дело.
Н. (на миг смутилась, но нашлась): — А это не доброе дело. Я совсем не добра, нисколько.
— А что же?
— Это просто глупость. Если бы это было доброе дело, я бы об этом не говорила. Нельзя говорить о своих достоинствах, можно только о недостатках. Это мой недостаток, я говорю о своем недостатке.
С.: — Жулье, жулье. У меня был приятель покойный, он когда входил в ресторан, говорил — ну жулье. Жуликов он называл жулье...
— Каждый раз они подают весь обед сразу, так что все холодное. А потом кофе надо дожидаться час.
С.: — Нет, подавальщица эта хорошая. И вторая тоже хорошая. Подавальщицы здесь хорошие. А вот эту раздатчицу, повариху, я бы выгнал немедленно.
— Нет, вы неправильно поступаете. Хлеб нельзя брать сразу. Н.: — Я не могу делить хлеб.
— Так не надо брать сразу. Конечно, если его взять, то дело плохо. Но надо брать только двести пятьдесят. Потом знаете что я делаю? Вы получаете соевое молоко. В горячее молоко накрошить хлеба. Такая тюря. Я это очень люблю. Вот вам и ужин.
С.: — Ну, это ерунда какая-то.
Н.: — Я уже забыла вкус молока. Я все время расплачиваюсь. У меня теперь есть поставщица дров. Она с меня берет за крохотную вязаночку по два литра.
С.: — Никуда не годится. Пойдите на рынок — там литр его стоит двести грамм!
— Двести! — мне говорили, что литр рублей тридцать.
— Я слыхала — сорок.
— Это около заводов в дни молочной выдачи люди продают по тридцать. А вообще на двести грамм вы можете купить много дров. Значит, за литр вы получите две вязаночки.
Н.: — Я молоко продавать не собираюсь. Просто у нее трое детей. Она в молоке заинтересована. Она мне говорит — столько-то...
С.: — А на двести грамм вы купите больше. Я вам говорю это, потому что у вас во всем незнайство какое-то.
За столиком критик разговаривает с очень нервной писательницей.
— Разве сегодня есть булочки?
Только что в кассе ему сказали, что нет, а теперь он видит их на тарелке у соседки. Вопрос прежде всего практический — нельзя ли все же получить? Сверх того в вопросе зашифровано беспокойство — не обошли ли его причитающимся.
— Нет, это вчерашние. У них оставалось еще шесть порций. Они предлагали.
Реплика, предназначенная отстранить подозрения в незаконном получении дополнительной еды.
— Они очень плохие. Я их вчера брал.
— Отвратительные. Просто отвратительные. Они горькие.
Назначение первой реплики — обесценить недоставшееся (по формуле «зелен виноград»). Назначение второй — обесценить доставшееся — жалоба на ущемление интересов (обмеривают! обвешивают!).
(Едят.)
— Я так травмирована этой стрельбой. В этом доме... все время, все время... (Едят.) Говорили, что какие-то другие, новые, дополнительные будут — ничего подобного.
Первое из этих высказываний — непосредственная разрядка нервного возбуждения. Во втором аффект зависти опосредствован беспокойством о принципах распределения предлагающихся новых благ. Есть и практическая цель — узнать на этот счет что-нибудь у собеседника.
Собеседник откликается тотчас же. Он в состоянии информировать, а информирующий всегда приобретает значительность. Но разговор на эту тему имеет для него и эмоциональный смысл, связанный с его собственными надеждами и еще неясными расчетами на новую систему распределения.
Тут в разговор вмешивается старая художница, прикрепленная к столовой, один из персонажей невышедшего сборника «Героические женщины Ленинграда». Художница не пришла в себя от