Поздний сумрак лег на Камино, сквозь него жутковато пробивались светившие вполсилы фары легковых машин, когда она везла за собой плетеную проволочную сумку на двух колесиках, прыгавших на трещинах пешеходной дорожки. Миссис Гринберг всегда ходила одной и той же дорогой в один и тот же магазин самообслуживания, она чувствовала себя уютно в этой одинаковости.
Терри в тот вечер работала кассиром, а Мэтт упаковщиком – два самых приятных человека на свете. Обоим не больше двадцати, но у них всегда была наготове улыбка для старой женщины, никакого снисхождения, всегда хватало ума спросить, что хорошего было за день, как ее артрит, а главное, всегда выслушивали, когда она отвечала на расспросы.
Миссис Гринберг купила двенадцать банок консервов и пятифунтовый[15] пакет сухого корма для бродячих кошек, которые прибивались к ней, прохладительную вишневку для мальчика, бутылку любимого пива Ричарда, чай и куриные грудки без кожицы, а еще кашу с отрубями для себя.
Она все время думала, что Терри и Мэтт это как раз те двое, на кого можно рассчитывать, что они, наверное, «заплатят другим», а еще, может быть, та милая леди из «Кошкиного дома» в Северном округе станет подходящей третьей. Ричард взбесится, но, возможно, ему как раз и нужна суровая любовь, и с этой мыслью в голове миссис Гринберг вернулась к холодильному шкафу и поставила обратно на полку бутылку пива. Выпьет и вишневки или охлажденного чаю, а то и отправится домой, прихватив с собой курево и денежные неурядицы.
– Добрый вечер, миссис Гринберг, – приветствовала Терри, проводя купленными товарами перед сканером. – Сегодня проезжала мимо вашего дома. Садик выглядит чудесно.
Похвала была приятна, у пожилой женщины душа возликовала, как после танца с симпатичным юношей, когда она училась в школе: кто-то еще, помимо нее, это заметил и не остался равнодушным.
– Ведь правда, чудо? – воскликнула она. – Это все Тревор Маккинни устроил. Такой хороший мальчик! Вы его знаете?
Терри о нем слыхом не слыхивала, зато ее явно радовал прямо-таки сияющий вид миссис Гринберг, так же как и Мэтта, чья улыбка, как в зеркале, отражала ее собственную, когда он паковал кошачью еду.
Он стригся по-модному, этот Мэтт, красивый юноша с высоко выбритыми волосами по боковым сторонам головы и прядками подлиннее посредине, зато всегда был чист и свеж, будто говорил своим видом: я модерновый, но не панк.
– Приятно видеть вас такой радостной сегодня, миссис Гринберг. – Мэтт заботливо загрузил купленное в сумку-каталку, так чтобы все держалось в равновесии и не вызывало хлопот в дороге.
Приятно было бы и на Мэтта посмотреть, когда тот обрадуется, только, увы, замысел таков, что ее тогда рядом не будет. Молодым людям нужно немного отложенных на черный день денег, на учебу в колледже, например. Пусть даже их и не хватит, чтобы оплатить образование, но, может, на книги с одеждой, да мало ли на что им заблагорассудится их потратить, поскольку миссис Гринберг чувствовала: этим людям можно верить.
А еще та милая леди в «Кошкином доме», она сразу же пустит деньги на стерилизацию котов с кошками и на другие ветеринарные расходы. В ее приоритетах нет никаких сомнений.
Да, подумала миссис Гринберг, вновь выйдя в бодрящий, напоенный свежестью вечер. Все верно. Завтра утром она первым же делом оповестит кого надо по телефону.
Боль в груди появилась, когда она возвращалась домой.
Не в сердце, а скорее в легких, как при приступе гиперемии, и миссис Гринберг часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Не такая уж она и старуха, напоминала она себе, только-только за пенсионный возраст перевалила, зато после утраты Мартина заметила, как тело стало само по себе сдавать, словно бы не оставалось у него сил ждать. Словно бы все, что защищало организм, перестало заботиться о нем и лишь поторапливало хозяйку. Артрит с тех пор утроил свою хватку, и она становилась добычей любой пустячной заразы, вертевшейся вокруг.
Часто останавливаясь передохнуть, она сделала крюк (чего раньше не делала никогда), чтобы пройти мимо дома Тревора Маккинни. Такой приятный домик с округлой крышей под кровельной плиткой, в окружении растений, которые не выглядели чрезмерно разросшимися. Все портила покореженная, ужасная штуковина перед входом, напоминавшая жуткие останки после неприглядной смерти на шоссе. Миссис Гринберг представляла, как, должно быть, хотелось матери мальчика избавиться от этого ужаса, как хотелось ей вернуть былую простую красоту окружению ее жилища, возможно, она даже мечтала об этом так же, как и миссис Гринберг о своем садике.
Нынче вечером в доме гость, поняла она, остановившись дух перевести на тротуаре. Белый «Фольксваген-жучок», отлично ухоженный, стоял возле дома. Новый поклонник. Хорошо. Прежнего она видела, и он не показался подходящей ей парой.
Было видно в окно ярко освещенной столовой его лицо – правую его сторону в профиль.
Хорошо одетый чернокожий мужчина, такой красивый и утонченный.
Что ж, тогда хорошо. Для них хорошо.
Миссис Гринберг надеялась, что мать Тревора не станет никого слушать, не позволит никаким мелким умишкам встать у нее на пути. Ее в свое время пытались отговорить выходить замуж за Мартина, потому что тот был евреем, только она не послушалась, и Мартин стал лучшим мужем, какого только может желать женщина. Хороший человек он и есть хороший человек.
Возможно, мать Тревора выйдет замуж. Славно для мальчика, если она это сделает. С матерью Тревора миссис Гринберг никогда не встречалась, но знала, что та ей понравилась бы, потому что… взгляните, что она произвела на свет своим чревом и любящей заботой. Мальчика, способного полюбить садик ради больной, скованной артритом женщины, у которой уже нет сил любить этот садик, как следовало бы.
– У вас там хорошая женщина, – тихонько выговорила она, обращаясь к красивому, утонченному мужчине в окне, который, конечно же, не слышал. – Хорошая женщина с хорошим мальчиком. А вы позаботьтесь о них. Я знаю, что вы так и сделаете.
Когда она наконец-то добралась до дому, запыхавшаяся и с болью в груди, Ричард, благодарение Богу, уже ушел.
Она приняла горячую ванну и улеглась, кашляя, в постель, зная: что бы ни случилось теперь, садик будет под присмотром. Крыльцо надо подкрасить. Завтра она сделает несколько звонков, кое о чем договорится. То, что потом, не имело значения.
Даже если то, что случится следом, будет гадостью: воспалением легких или азиатским гриппом. Даже если не удастся выкарабкаться на этот раз, это будет не важно. Все уже улажено или будет улажено к тому времени.
Сон наваливался как что-то тяжкое и всепоглощающее, похожее на утешение из уст смерти: обещание встречи с ее Мартином и долгого, давно заслуженного отдыха.
Глава 8Арлин
Арлин заглянула к Тревору пожелать спокойной ночи сразу же, как м-р Сент-Клер уехал. Как раз вовремя, как по часам. Что вообще в этом человеке было такого, что всякий раз заставляло ее чувствовать, будто она на пароход опаздывает или что-то в этом роде. И почему ей никак не отделаться от мысли, будто он делает это нарочно?
Тревор, лежа в постели, делал домашнее задание.
– Должна на работу идти, милый. У тебя в телефоне номер цел?
– А то, мам.
– А телефон Лоретты?
– Наизусть помню. Знаешь, я не боюсь. Никогда не боюсь.
– Знаю, милый. Зато я боюсь.
– Мам, я большой мальчик.
– А то, милый. Ты у нас взрослый.
Она присела на край кровати, убрала пальцами кудрявые прядки со лба сына. Знала, что ему, наверное, не нравятся телячьи нежности, какими одаривают детишек куда младше него, но сын недовольства не выказал.
Он до того походил на отца, что аж жутко делалось, даже взглядом потупленным, а ведь подними он его в тот момент да посмотри в ее глаза, может, и пришлось бы Арлин отводить их в сторону. Впрочем, он этого не сделал.
– Милый?
– Чего, мам?
– А ты не пытался…
– Что?
– Нет. Ничего. Должна идти.
– Нет, правда. Что?
– Не пытался ты… вроде как… свести меня с мистером Сент-Клером. Нет? Я просто уверена, что не пытался.
Эти (как у Рики!) глаза взметнулись и уставились прямо в нее, а ей чудом удалось не отвести взгляд.
– А что? Тебе он не нравится?
Будто кулаком в живот ударили, никак не меньше, когда она поняла: он пытался. Пусть и не было особой уверенности, отчего это кажется таким важным. И тут, глянув на домашнее задание Тревора, она увидела лист бумаги, на котором была изображена его задумка. Круги, как те, что чертил по грязи Джерри, тогда, между двумя кометами, когда мгновенная вспышка высветила веру в то, что жизнь можно изменить.
А то, может, и две жизни.
Круги на бумаги были пустыми, все, за исключением трех верхних. Первой волны. В один было вписано имя Джерри, а потом вычеркнуто, отчего Арлин вдруг сделалось бесконечно грустно, словно бы единый росчерк разом лишил Джерри шанса. Во втором круге стояло: «М-р Сент-Клер», – и тоже было вычеркнуто, что тоже вызвало в ней какое-то чувство, хотя она ни назвать его не могла, ни отделаться от него. В третий круг было вписано: «Миссис Гринберг», – что, слава богу, вовсе ни о чем ей не говорило. По крайней мере, эту самую миссис Гринберг не выносят вон с цветами, – во всяком случае, насколько Арлин было известно.
Поначалу ее собственные слова прозвучали не совсем правильно:
– Ну, вообще-то, Тревор, нет. Не думаю, что он мне по-настоящему нравится. Он на меня как-то нервно действует. А что? Он тебе нравится?
– Ага. Еще как.
– Почему?
– Не знаю. Думаю, потому, что ему можно всякое сказать. А он потом тебе всякое в ответ скажет. Просто и честно – разом. О чем ни подумаешь, можешь просто сказать. Это ведь здорово, правда?
– Ну-у, думается, так, только… милый, просто не могу понять, зачем тебе это понадобилось.
– По-моему, он одинок, мам. И, я знаю, ты тоже. И ты всегда говорила, что нельзя судить о людях по тому, как они выглядят.