«Не в настроении! Джерри Бускони не в настроении увидеться с мальчиком, который всегда был в настроении отдать ему все заработанное нелегким трудом после школы. Настроение – это сильно. Это роскошно. Да-а, здорово, ничего не скажешь».
– Я могу записку оставить?
– В приемной.
– Спасибо.
Джерри!
Не могу заставить себя выговорить «уважаемый», потому как в данный момент ты для меня вовсе не уважаемый. Могу простить тебе то, что ты попал за решетку, потому как все мы косячим, и я не исключение. Но этот мальчишка, который помог тебе и рассчитывал на тебя, приехал проведать, как у тебя дела, а ты не в настроении. Что, по-моему, делает тебя восемнадцатью разновидностями гнусной дешевки.
Мне всегда легко взбеситься из-за него, по сути, это неотъемлемо от меня, только правда в том, что бешусь я еще от того, что ты и мне наделал. Понарассказывал мне про всякие надежды и мечтания, так что не мог мне не понравиться, оно ведь было бы куда легче, если б ты мне никогда не нравился или никогда не вызывал во мне доверия – так ты даже эту малую отраду отнял.
Не многие вызывают у меня доверие, а потом, когда я делаю исключение, похоже, всякий раз оказывается, что не тому доверяюсь.
Уноси свою жалкую задницу отсюда и после сделай, что обещал мальчику для его школьной затеи, которая очень важна для него.
Только знаю, не сделаешь, потому как ты трус, наркоша несчастный, чего я не в силах простить, ведь люди могут измениться, пусть даже и кажется, что у них это не выйдет, но если сегодня ты нам в лицо посмотреть не можешь, это говорит о многом, что ты натворишь потом.
Я не верю в падающие звезды, а если и верила когда-то, то больше не стану, и это то, что ты сделал нашей семье.
Пораскинь мозгами об этом, пока будешь казенное бельишко стирать в тюрьме штата, куда, как говорят, тебе на следующем автобусе ехать.
Мой парень хочет приписать что-то к этой записке, когда я закончу, а я уже закончила.
Привет, Джерри.
Надеюсь, ты в порядке и еда не слишком противная. Вам дают телевизор посмотреть? Напишешь мне, пожалуйста, из тюрьмы штата? Никто мне раньше такого не делал.
Ну, пора идти. Мама сердится.
Куда уходят люди, когда умирают? Должны ж они куда-то уходить. Правильно?
Было бы очень странно думать про миссис Гринберг, будто ее нигде нет. Слишком уж грустно. Так что, я считаю, она все равно есть где-то там. Потому как могу думать об этом, что захочу. Потому как заметил, что все думают об этом по-разному. Вот как мне представляется: можно думать, что хочешь.
Понятно, мне надо будет за садиком ухаживать, чтоб он и впрямь красивым оставался. А еще кошки! Елки! Только вспомнил. Кому-то ж придется кормить всех этих диких кошек. Хотел бы я знать, сколько кошачья еда стоит.
Короче. Знаете, что? Даже если так, то все равно грустно.
Глава 9Рубен
Он уже три месяца жил в этом доме, но все вещи так и стояли не распакованными. Почти все. Большая кровать была собрана, поставлена и застлана, ему удобно было на ней и тетради проверять, и есть с колен, и новости смотреть.
Сквозь море коробок Рубен пробрался на кухню, взял из холодильника небольшую картонку с мороженым и так, стоя, принялся есть прямо из упаковки пластиковой ложечкой, а кошка кругами терлась о его ноги. От этого одиночество воспринималось еще острее, но, коли на то пошло, и от всего нераспакованного – тоже.
Заиграл телефон, найти который оказалось нелегко.
Звонил Тревор.
– Ничего, что я вам домой звоню? Мне номер в справочной дали.
– Тревор, что-то случилось?
– Ага.
– У тебя неприятности какие-то? Мама твоя дома?
– Ничего такого. Я в порядке. Просто затея моя… как-то все нехорошо получается. Совсем. Стало куда хуже. Плохое кое-что случилось. Я могу с вами об этом поговорить?
– Разумеется, Тревор.
– Отлично. Вы где живете?
Этого Рубен не ожидал. Он опустил трубку и глянул вокруг.
– Тревор, может быть, мы встретимся где-нибудь, скажем, в парке? Или в библиотеке.
– Да ладно. Я на велосипеде доеду. Вы где живете?
Так что Рубен дал ему адрес: на Росита, сразу как съедешь с Сан-Анселмо, – а сам при этом думал: ведь не пятидесятые на дворе, когда общественное доверие было таково, что ученик мог ходить домой к учителю, не вызывая ни в чьей голове сумасбродных или ложных мыслей. Но он не успел обдумать это достаточно быстро или вполне основательно: Тревор уже положил трубку и был на пути к нему.
А поговорить и на крыльце можно.
Для пущей осторожности он позвонил матери Тревора, чей телефон нашел в справочнике, чтобы объяснить, где мальчик находится и почему. Дома ее не оказалось, а Рубен представления не имел, работает ли она по субботам, но оставил сообщение на автоответчик. На всякий случай.
Потом, глянув вниз, понял, что он все еще в трениках и небрит. Успел переодеться в чистые джинсы с белой рубашкой и побриться до того, как приехал Тревор. Много времени это не заняло. Бороду он отращивал только на правой стороне лица.
Тревор плашмя бросил велосипед на газон Рубена. Учитель понял, что прежде никогда не видел мальчика таким расстроенным. А тот поднялся на нижнюю ступеньку крыльца в шортах цвета хаки и футболке болельщика «49-х».
– Миссис Гринберг умерла.
– Соболезную, Тревор, – произнес Рубен, предлагая мальчику стоявший на крыльце стул. – Проходи, садись и расскажи мне о ней. Кем она была для тебя.
– Я включил ее в затею по заданию. Она была типа моим последним шансом. – Тут мальчик осекся, словно застыдившись, и опустился на предложенный стул. – Не так как-то сказал. Я не про то, что огорчен из-за своей затеи. Когда, говорю, она умерла и всякое такое. Это не так. Это и так, и так. Она, хочу сказать, по-настоящему собиралась заплатить другому. Она говорила. А потом умерла. Сегодня утром я приехал к ее домику. Я всегда относил газету прямо до двери. Но последние пару дней миссис Гринберг не было. Но она все время дома сидела. А сегодня еще и суббота, вот я и ждал. А потом почтальон пришел и сказал, что миссис Гринберг не брала письма из ящика уже три дня. В почте и ежемесячный чек лежал, что вовсе на нее не похоже, она их сразу же забирала. Тогда мы постучали к соседям, те вызвали ее сына, он приехал и открыл дверь. А она лежала в постели, просто как будто спала. Только она не спала. Она умерла.
Тревор умолк, переводя дыхание.
Для Рубена настала трудная минута. Трудная минута наступала всякий раз, когда от него требовались сочувствие и поддержка, требовалось выразить участие либо понимание. Не потому, что в нем не было ни того, ни другого. Загвоздка состояла в том, как передать бывшее у него внутри в душу кому-то другому.
– Сочувствую, Тревор. Представляю, как это было тяжело для тебя.
– Задание уже почти сдавать пора. Джерри в тюрьму посадили. Он даже не вышел к нам, когда мы его навестить приехали. И мама все еще думает, что папка вернется. Вся затея рухнула, мистер Сент-Клер.
– Что-то я не очень понял про имевшее отношение к твоей маме. – Наполовину-то он понял, но надеялся, что Тревор объяснит полнее.
– А-а. Ну-у. Это не важно. Но что мне делать?
Рубен покачал головой. Больно видеть, как из кого-то вышибается идеализм. Едва ли не так же больно, как когда теряешь собственный.
– По-моему, тебе надо будет просто сообщить, на что ты направил усилия. Я оцениваю именно усилия, а не результаты.
– Я хотел, чтобы были результаты.
– Мне это известно, Тревор.
Учитель не сводил глаз с пальцев мальчика, теребивших край обшлага на шортах.
– Мне не нужна была просто хорошая отметка. Я на самом деле хотел, чтобы мир стал лучше.
– Я понимаю. Это трудное задание. Боюсь, как раз это и составляет часть заключенного в нем урока. Все мы желаем изменить мир, и когда-нибудь нам надо уяснить, что сделать это труднее, чем мы думаем.
– Мне, по правде, очень жалко миссис Гринберг. Она была очень славная леди. Думаю, на самом деле не такая уж и старая. То есть вроде бы старая. Но не такая старая. Мы с ней много разговаривали.
Рубен, подняв взгляд, увидел, как у обочины остановился старый зеленый «Додж-Дарт» и из него вышла Арлин Маккинни. Увидев ее неожиданно, он почувствовал, как кольнуло болью и в без того болевшем месте. За немало лет именно она ближе всего подвела его к мысли о свидании с женщиной, она же свела на нет попытку любовного романа, хотя он и не намеревался стать его героем – да и она тоже. Настоящего свидания не получилось, зато теперь неловкость была весьма подлинной.
Он следил, как она прошла по дорожке, как взошла на крыльцо. Нужна решительность, чтобы скрыть человеческие слабости. Полная внешняя уверенность. И тут, в самый первый раз, он ошарашенно понял, до чего же они на самом деле похожи.
«Я знаю, что не нравлюсь вам, – скажет она. – Знаю, что смотрите на меня свысока». Так оно и было. Он защищался, поскольку считал, что она видит в нем урода. Она защищалась, поскольку считала, что он видит в ней дурочку.
Потрясение было настолько велико, что ему захотелось разделить его с ней. В ту долю секунды он почувствовал, что смог бы донести осознанное, если бы они были одни.
И не вспомнить, когда он в последний раз видел самого себя в ком-то другом. Оно изменило его, это простое наблюдение, словно бы столкнув с края высокого здания, заставив задуматься, а не слишком ли поздно возвращать себе старое одиночество.
– Вот что, Тревор, – произнесла она, – не сомневаюсь, что мистер Сент-Клер нашел бы кое-что получше, чем выслушивать про твои беды, в такое чудесное субботнее утро. Поговорить ты можешь и со