— Разумеется.
Ему пора было бы уже привыкнуть.
Прошло больше трех минут, прежде чем секретарь появилась из директорского кабинета. Слишком уж широко улыбаясь, чересчур радушно. Он замечал: люди всегда демонстрируют куда больше показного радушия, когда им трудно выжать из себя хоть сколько-нибудь подлинное.
— Заходите, мистер Сент-Клер. Она примет вас.
— Благодарю.
Директор по виду была лет на десять старше него: копна темных волос, усталая, европейской внешности и привлекательная. Привлекательные женщины всегда вызывали у него боль, в прямом смысле: долгую боль, возникавшую у солнечного сплетения и расходившуюся вниз по всем внутренностям. Как будто он взял да и пригласил эту привлекательную женщин в театр, а в ответ сразу услышал: «Вы шутите, должно быть».
— Для нас такое удовольствие встретиться с вами лицом к лицу, мистер Сент-Клер. — Тут же директор вспыхнула, словно упоминание слова «лицо» было непростительным промахом.
— Прошу вас, зовите меня Рубен.
— Рубен, хорошо. А я — Анна.
Она встретила его спокойным открытым взглядом и ничуть не казалась напуганной. Значит, секретарь ее словесно подготовила. И как-то выходило, что еще хуже неподготовленной реакции было явно отрепетированное ее отсутствие.
Он был, по собственному признанию, человеком, кому следовало бы сидеть на одном месте. Но те же самые причины, которые мешали каждый раз начинать заново, мешали и остаться надолго.
Директор указала на стул, и он сел. Скрестил ноги. Складки на его брюках были аккуратно, тщательно отутюжены. Галстук, выбранный еще вчера вечером, отлично подходил к костюму. Он с демоническим тщанием ухаживал за собой, хотя и понимал, что на самом деле никто никогда этого не заметит. Он ценил в себе эти привычки, невзирая на то (или потому), что больше ценить было некому.
— Я не совсем то, что вы ожидали, ведь так, Анна?
Он назвал ее по имени, и от этого боль вернулась, только еще острее. Очень трудно разговаривать с привлекательной женщиной.
— В каком смысле?
— Прошу вас, не надо. Вам должно быть понятно, как много раз я разыгрывал эту сцену. Мне невыносимо вести разговоры вокруг очевидного.
Директор попыталась поймать его взгляд, как то обычно делается в разговоре с коллегой, но не сумела совладать со своим взглядом.
— Я понимаю, — произнесла она.
«Сомневаюсь», — мысленно произнес он, но вслух не сказал.
— Человеку свойственно, — выговорил он вслух, — создавать в своем воображении чей-то портрет. Вы читаете мое резюме с заявлением и видите, что мне сорок четыре года, что я чернокожий мужчина, ветеран войны с хорошим послужным списком в образовании. И вы считаете, что я у вас как бы перед глазами. А поскольку вы лишены предрассудков, вы берете на работу этого чернокожего мужчину, чтобы он переехал в ваш город, учительствовал в вашей школе. Но вот я прибыл — и подверг испытанию пределы открытости вашего сознания. Легко не иметь предубеждений против чернокожего, поскольку все мы видим их сотнями.
— Если вы думаете, Рубен, что вашей работе у нас что-то угрожает, то беспокоитесь напрасно.
— Вы действительно беседуете накоротке с каждым?
— Конечно же, беседую.
— Даже еще до того, как учитель провел свое первое занятие в классе?
Пауза.
— Не обязательно. Просто я подумала, что мы могли бы обсудить вопрос о… выработке предварительных условий.
— Вас беспокоит, что моя наружность вызовет переполох среди учащихся?
— Что подсказывает вам в этом отношении ваш прошлый опыт?
— Ученики всегда снисходительны, Анна. И это трудный момент. Всегда.
— Я понимаю.
— При всем моем уважении к вам, не уверен, что понимаете, — выговорил он. Вслух.
В прежней его школе, в Цинциннати, у Рубена был друг по имени Луис Тарталья. У Лу был особый способ общения с незнакомым классом. В первое утро он входил в класс с мерной линейкой в руках. В самую шумиху и толковище. Им нравится, видите ли, сразу испытать учителя. Линейка у Лу была его собственной, им купленной и принесенной в школу. Довольно тоненькая, дешевенькая. Он всегда покупал их одной марки и в одном и том же магазине. Потом он призывал к тишине, которой после первого требования никогда не добивался. Посчитав до трех, он вздымал линейку выше головы и с силой шмякал ею по столу так, что она разлеталась пополам. Отломившаяся половинка дугой летела назад, ударялась о классную доску и со стуком падала на пол. Затем в наступавшей тишине, он просто произносил: «Спасибо». И после этого не ведал с этим классом никаких бед.
Рубен предупреждал, что когда-нибудь обломок полетит не в ту сторону и ударит ученика, что вызовет бездну неприятностей, однако у Лу, насколько было известно Рубену, это всегда проходило как по маслу.
— Все сводится к непредсказуемости, — пояснял Лу. — Стоит им уяснить, что ты непредсказуем, как у тебя на руках все козыри.
Потом он спросил, как Рубен утихомиривает незнакомый и непослушный класс, на что тот ответил, что с таким не сталкивался никогда: его всегда встречало одно лишь каменное молчание и его никогда не считали предсказуемым.
— А-а. Точно, — кивал Лу, словно и ему следовало быть осмотрительнее. А ему следовало бы.
Рубен стоял перед ними: в первый раз — и был одноврменно обрадован и обижен стоявшей тишиной. Там, за окнами справа от него, находилась Калифорния, место, где он не бывал никогда. Деревья были другие, небо не смотрелось так по-зимнему, как когда он отправился на машине в долгий путь из Цинциннати. Он не мог сказать «из дому», поскольку это не было его домом, на самом деле, нет. Да и здесь он тоже не дома. А он все больше уставал чувствовать себя чужаком.
Быстренько пересчитал учеников по головам: мест в ряду, число рядов.
— Раз уж я вижу, что вы все здесь, — сказал, — то обойдемся без переклички.
То, что он заговорил, похоже, вывело учеников из оцепенения, они немного зашевелились, стали переглядываться. Перешептываться через проходы. Не лучше и не хуже обычного. Подкрепляя такое нормальное состояние, Рубен отвернулся и написал на доске свое имя: «М-р Сент-Клер». Прежде чем вновь повернуться к ним, выждал, давая время прочесть написанное.
Мысленно, по плану, он намеревался сразу же начать с задания. Но оно уходило из него, как осыпающийся склон песчаной дюны. Он не Лу, и иногда людям нужно сначала узнать его. Он порой сам себе дивился, прежде чем его представления хотя бы давали о себе знать.
— Возможно, нам стоит провести этот первый день, — сказал он, — просто поговорив. Поскольку вы меня не знаете вовсе. Можем начать с разговора о наружности. О том, как мы относимся к людям, исходя из того, как они выглядят. Никаких правил. Можете говорить все, что захотите.
Они явно еще не верили ему, а потому говорили все то, что могли и под присмотром родителей. К его огорчению.
Потом произошло то, в чем Рубен усмотрел попытку насмешки: мальчик с заднего ряда спросил, не пират ли он.
— Нет, — ответил он, — не пират. Я учитель.
— Я думал, только пираты носят повязки на глазу.
— Повязки на глазах носят люди, потерявшие глаза. А пираты они или нет — значения не имеет.
Класс опустел, напряжение снялось, и Рубен, подняв голову, взглянул на мальчишку, стоявшего перед учительским столом. Худенький белый мальчик, но с очень темными волосами (возможно, сказывалась латиноамериканская кровь) произнес:
— Привет.
— Здравствуй.
— Что случилось с вашим лицом?
Рубен улыбнулся, что было редкостью для него: он помнил о кривобокости своего лица и испытывал неловкость от этого. Он развернул стул, чтобы мальчик мог сидя смотреть ему в лицо, и знаком предложил ему сесть, что тот проделал без колебаний.
— Тебя как зовут?
— Тревор.
— Тревор… а дальше?
— Маккинни. Я вас обидел?
— Нет, Тревор. Не обидел.
— Моя мама говорит, чтоб я не спрашивал у людей про всякое такое, потому как это их обидеть может. Говорит, ты должен вести себя так, словно и не заметил.
— Как сказать… твоя мама, Тревор, поскольку она никогда не бывала в моей шкуре, того не знает, что, если ты ведешь себя, словно и не замечаешь, я все равно знаю, что замечаешь. И тогда уже странно как-то, что нам нельзя говорить об этом, когда мы оба о том думаем. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Думаю, да. Так, что случилось-то?
— Я был ранен на войне.
— Во Вьетнаме?
— Так точно.
— Мой папка был во Вьетнаме. Говорит, что это адский гадюшник.
— Я склонен согласиться с этим. Хотя сам пробыл там всего семь недель.
— Папка был там два года.
— Ранен?
— Может, легко. По-моему, у него с коленом что-то.
— Мне полагалось бы пробыть там два года, но меня ранило до того тяжело, что пришлось домой отправиться. Так что в чем-то мне повезло, что не надо было оставаться, а в чем-то повезло твоему отцу, что его так не изувечило. Если ты понимаешь, о чем я. — По виду, мальчик не был слишком уверен, что понимал. — Возможно, когда-нибудь я познакомлюсь с твоим папой. Может быть, на родительском собрании.
— Вряд ли. Мы не знаем, где он. А что под глазной повязкой?
— Ничего.
— Как это — ничего?
— Так, словно там никогда ничего и не было. Хочешь посмотреть?
— Спрашиваете!
Рубен снял повязку.
Сколько помнится, никто толком не понимал, что Рубен имел в виду, говоря «ничего», пока не увидел своими глазами. Никто, кажется, не был готов к тому потрясению от «ничего» на месте, где у всех, кого видеть доводилось, был глаз. Голова мальчика слегка отшатнулась, потом он кивнул. С детьми было легче. Рубен вернул повязку на место.
— Жалко, что у вас так с лицом. Только, знаете, всего с одной стороны. Другая сторона смотрится вполне прилично.
— Спасибо, Тревор. По-моему, ты первый человек, одаривший меня таким комплиментом.